ПРЕДИСЛОВИЕ

В 1849 г., имея двадцать один год от роду, я получил избирательные права и находился в большом затруднении, так как должен был указать пятнадцать или двадцать депутатов; и даже более, согласно французскому обычаю, я должен был не только избрать людей, но еще выбирать ту или другую теорию. Мне предлагали стать роялистом или республиканцем, демократом или консерватором, социалистом или бонапартистом: я не был ни тем, ни другим и даже вообще не принадлежал ни к какой партии и по временам завидовал многим убежденным людям, имевшим счастье быть чем-нибудь. Изучив различные политические доктрины, я убедился, что в моем мозгу существует какой-то недостаток. Доводы, убеждавшие других, не имели в моих глазах никакого значения: я не мог понять, каким образом в политике можно принимать решения на основании собственных симпатий. Люди убежденные строили конституцию, точно дом, по самому лучшему, по самому новейшему и наиболее простому плану, так как к их услугам было несколько таких планов: отель маркиза, домик буржуа, квартира рабочего, военная казарма, фаланстерий коммунистов и даже шатер дикарей. Каждый о своем плане говорил: «вот настоящее жилище, единственное, в котором может жить здравомыслящий человек». Для моего здравого смысла довод был слаб: личные вкусы не представлялись мне авторитетами. Мне казалось, дом следует строить не для архитектора и не для того, чтобы это был только дом, но он должен быть приноровлен для собственника, который будет в нем жить. Спрашивать же мнения собственника, представить французскому народу на рассмотрение план его будущего жилища, – было до очевидности глупо; в подобном случае вопрос всегда вызовет ответ, и если бы даже ответ был независим, то все равно Франция смогла бы ответить не лучше меня: десять миллионов невежеств не создадут одного знания. Запрошенный народ может в крайнем случае сказать, какая форма правления нравится ему, но никогда не будет в состоянии решить, в какой форме правления он нуждается; он сумеет это решить только после опыта: ему нужно время, чтобы проверить удобен ли его политический дом, прочен ли он, способен ли противостоять непогодам, приноровлен ли к нравам, занятиям, характеру, особенностям, странностям его обитателей. На опыте же мы никогда не были довольны нашим политическим домом: в продолжение восьмидесяти лет мы переделывали его тринадцать раз, и несмотря на все переделки, все еще не напали на ту форму, которая более всего удобна для нас. Если другие народы оказались счастливее нас, если за границей некоторые политические жилища прочны и существуют бесконечно долгое время, то это потому, что они были выстроены совершенно иначе, на крепком первобытном фундаменте, опираясь на какое-либо древнее центральное здание, несколько раз изменяемое, но вечно оберегаемое, постепенно расширяемое, приспособляемое осторожно к нуждам жителей. Ничто у них не было построено сразу, по новой мерке, на основании лишь одних соображений рассудка. Быть может, следует допустить, что для подобного строительства иных средств и не имеется и что мгновенное изобретение новой конституции – жизненной, приспособленной к нуждам населения является предприятием, превосходящим силы человеческого разума. Во всяком случае, я мог бы вывести свое заключение из всего сказанного, что если мы когда‑либо и найдем, что нам нужно, то это совершится не в силу модных теорий. В самом деле, ведь нужно открыть, если только оно существует, а не голосовать. В этом смысле наши личные вкусы были бы совершенно излишни; природа и история уже наперед предрешили, что нам нужно: нам нужно приноравливаться к ним, так как наверное история и природа не станут приспосабливаться к нам. Социальная и политическая форма, которую может принять народ, не предоставлена на его усмотрение, но заранее определена его характером и его прошлым. Нужно, чтобы она до мельчайших подробностей соответствовала живым чертам, к которым ее прикладывают, иначе она зачахнет и распадется на куски. Поэтому, если мы найдем, то это может быть достигнуто лишь путем изучения собственного характера, и чем лучше будем мы знать самих себя, тем яснее увидим, что нам нужно. Таким образом, следует отринуть обычные методы и определить характер нации, прежде чем сочинять для неё государственное устройство. Несомненно, что первая часть работы гораздо более длинная и более трудная, чем вторая. Сколько требуется времени, изучения, сколько наблюдений подмеченных одно за другим, сколько изысканий в настоящем и в прошлом, во всех областях мысли и деятельности, сколько сложной продолжительной работы, чтобы составить точную и полную идею о великом народе, прожившем века и живущем еще до сих пор! Но это единственное средство для возведения правильной постройки, основанной не на пустых умствованиях, и я обещаю себе, что по крайней мере я лично, если когда‑либо и стану искать определенного политического мнения, то только после того, как изучу Францию.

Что такое современная Франция? Чтобы ответить на этот вопрос нужно знать, как развилась эта Франция или, что еще лучше присутствовать в качестве зрителя при её образовании. В конце XVIII века она, подобно насекомому, которое линяет, претерпела метаморфозу. Её прежняя организация разлетелась во прах; она сама разрывает самые драгоценные ткани этой организации и падает в судорогах, кажущихся смертельными. Затем, после метаний в разные стороны и тяжелой летаргии, она возрождается. Но её организация уже не та: путем глухой внутренней работы, новое существо заменило старое. В 1808 году все её главные черты уже окончательно определились: департаменты, округи, кантоны и общины, ничто с тех пор не изменилось в её делениях и внешних связях: Конкордат, свод законов, суды, университет, институт, префекты, государственный совет, налоги, сборщики, счетная палата, единообразное и централизованное управление, его главные органы еще те же; дворянство, мещанство, рабочие классы, крестьяне, у каждого класса отныне положение, интересы, чувства, традиции те самые, которые мы видим и в настоящее время. Таким образом, новое существо сразу становится устойчивым и вполне развитым; его устройство, его институты определяют заранее круг, в котором будут вращаться его мысль и деятельность. Вокруг него, другие нации, одни осторожные, другие отсталые, каждая с большой осторожностью, некоторые с лучшим успехом осуществляют то же изменение, путем которого переходят от феодального существования к современному; развитие становится всеобщим и почти одновременным. Но при этой новой форме, как и при старой, слабый по‑прежнему является жертвой сильного. Горе тем, медленное развитие которых отдает их соседу, освободившемуся ранее из своей куколки и ставшему вполне готовым к борьбе! Горе также тому народу, слишком быстрое и внезапное развитие которого нарушило равновесие внутренней экономической жизни и который в силу чрезмерности руководящего аппарата, вследствие изменения его коренных органов и постепенного уменьшения живительной субстанции осужден на безрассудства, на тщедушие, на бессилие среди своих более здоровых и более пропорционально развитых соседей! В организации, создавшейся во Франции в начале века, все главные линии её истории были уже намечены: политические революции, социальные утопии, разделения классов, роль церкви, поведение дворянства, буржуазии и народа, развитие, направление или уклонение философии, литературы и искусства. Вот почему, когда мы хотим понять наше современное положение, взоры наши непременно обращаются к ужасному и вместе плодотворному кризису, посредством которого старый порядок породил революцию, а революция – новый порядок.

Старый порядок, революция, новый порядок, – я постараюсь точно описать эти три состояния. У меня хватает даже смелости объявить, что я не имею никакой другой цели; ведь может же историк относиться к своей задаче, как натуралист; я смотрел на свою тему, как на метаморфозу насекомого. К тому же событие настолько интересно само по себе, что стоит потратить время на его наблюдение, и нет нужды стремиться исключить задние мысли. Освобожденное от всякой пристрастности любопытство становится научным, и целиком стремится к тем скрытым силам, которые руководили удивительным событием. Силами этими являются: положение, страсти, идеи, желания каждой группы, и мы можем распутать, даже почти измерить их. Они пред нашими глазами; нам не нужно пускаться в догадки, в сомнительные предположения, мы можем наблюдать самих людей, их внутреннюю и внешнюю жизнь. Французы старого строя еще у нас на глазах. Каждый из нас, в своей юности, мог посещать этих пережитков исчезнувшего мира. Некоторые из отелей еще существуют и теперь вместе с апартаментами и мебелью. При помощи их картин и эстампов мы можем проследить их домашнюю жизнь, мы видим их одежду, их манеры, их жесты. С помощью их литературы, их философии, их наук, их газет и их переписки мы можем восстановить весь ход их мыслей, до дружеской беседы включительно. Огромное число мемуаров, вышедших из общественных и частных архивов за тридцатилетний период, вводит нас в разные салоны, как если бы мы были повсюду знакомы. Письма и дневники иностранных путешественников проверяют и дополняют своими беспристрастными картинами те портреты, которые это общество выдавало за свои. Оно все сказало о самом себе, за исключением лишь того, что считало неинтересным для современников, за исключением того, что казалось техническим, скучным и ничтожным, за исключением того, что касалось провинции, буржуазии, крестьянина, рабочего, администрации и хозяйства. Я хотел пополнить эти пропуски и узнать всю Францию, а не только маленький кружок хорошо воспитанных и образованных французов. Благодаря любезности г. Мори и драгоценным указаниям г. Бутарика, я мог перелистать массу рукописных документов, переписку огромного числа интендантов, директоров, откупщиков, генералов, судей, должностных и частных лиц всякого рода на протяжении последних тридцати лет существования старого порядка, рапорты и мемуары о различных частях королевского дома, протоколы и записки Генеральных Штатов в ста семидесяти шести томах, переписку воинских начальников от 1789 и 1790 гг., письма, воспоминания и подробные статистические данные духовного комитета, корреспонденцию в девяносто четырех связках департаментских управлений и муниципалитетов с министрами от 1790 до 1799 года, рапорты государственных советников, посылаемых с различными миссиями в 1801 г., переписку префектов в эпоху Консульства, Империи и Реставрации до 1823 г., большое число других заметок, столь интересных и столь неизвестных, что поистине можно сказать, что история Революции кажется еще неизданной. По крайней мере, только эти документы рисуют нам живые образы мелких дворян, провинциальных священников, монахов и монахинь, адвокатов, старшин и горожан, деревенских судей и синдиков, рабочих и ремесленников, офицеров и солдат. Только благодаря им мы можем видеть вблизи, со всеми подробностями образ поведения людей, внутренность пресвитерского дома, монастыря, городского совета, познакомиться с заработной платой поденщика, с производительностью поля, с податным обложением крестьянина, ремеслом сборщика, расходами помещика или прелата, с бюджетом, с образом жизни и церемониалом двора. Благодаря им мы можем назвать точные цифры, знать час за часом распределение дня, даже более, перечислить блюда на большом обеде, восстановить парадный туалет. Мы имеем, кроме того, приколотыми на бумаге и расположенными по числам образчики платьев королевы Марии-Антуанетты; с другой стороны, мы можем представить себе одежду крестьянина, описать его хлеб, назвать сорта муки, из которого он пекся, и вычислить до последнего сантима, сколько ему стоит фунт. С такими ресурсами становишься почти современником людей, историю которых пишешь и не раз в Архивах, пробегая пожелтевшие листки с их старинным почерком, у меня являлось искушение заговорить громко с этими людьми.

Ипполит Тэн

Мантон-Сен-Бернар. Август, 1875 г.