IV. БОРЬБА ЗА МАЛОРОССИЮ

(продолжение)

Коварное посредничество Австрии и цесарское посольство

Царь Алексей Михайлович. Конец 1670-х

В эту критическую эпоху Ян Казимир и супруга его Мария Гонзага развили самую энергичную дипломатию; их послы скакали во все стороны и отыскивали помощь. Мария пыталась возбудить родную ей Францию против Швеции на защиту Польши; но французская политика обыкновенно держалась Швеции, как своего естественного союзника против Габсбургов. От короля и сената рассылались предложения мира и всякие убеждения к соседям и не соседям. Москву они старались поссорить со Швецией, Хмельницкого возбудить против царя, Бранденбургского курфюрста и Седмиградского князя отвлечь от союза с Карлом Густавом, Голландию и Данию возбудить к войне со шведами; а особенно налегали на католическую Австрию, стараясь получить от нее всякую помощь и войском, и посредничеством; в чем им помогала и Римская курия. Притом же Ян Казимир, как сын австрийской принцессы, приходился двоюродным братом императору Фердинанду III, и сей последний тем усерднее вступился за единоверную Польшу против ее северных и восточных иноверных соседей. Отказывая пока в вооруженной помощи, он обратился со своим посредничеством к Московскому царю, которого постарался не только помирить с поляками, но и возбудить к войне со шведами.

Государь еще находился в Вильне, когда в конце августа 1655 года получил донесение от новгородского воеводы кн. Ивана Андреевича Голицына о прибытии великих цесарских послов. Уже в самом выборе их пути скрывалась задняя мысль: чтобы отстранить подозрение в тайном соглашении с поляками, они были отправлены не чрез польские владения, а морем в шведскую Ливонию на Колывань и Ругодив (Ревель и Нарву). Во главе посольства был поставлен иезуит дон Аллегретти де Аллегреттис; в товарищи ему дан Теодор фон Лорбах. Алексей Михайлович велел направить посольство прямо в столицу и поместить в доме известного (самозванного) князя Шлякова-Чешского. 7 октября оно имело торжественный въезд в Москву, где тогда царским наместником был князь Григ. Сем. Куракин, а государственными делами ведал патриарх Никон. Хитрый иезуит Аллегретти, зная, что каждое его слово будет записано и донесено царю, во время пути и пребывания в Москве искусно заводил речи о польско-шведских отношениях; рассказывал, что как ни просил польский король Цесаря о военной помощи, тот ему отказал, а обещал только помирить его с царем; говорил о справедливом неудовольствии Московского царя на неправды короля Яна Казимира, но с особым негодованием указывал на коварство шведов, которые, пользуясь победами Московского государя над поляками, поспешили напасть на последних, не дождавшись конца перемирию, и вообще имеют обычай нападать на слабых. Далее Аллегретти как будто с сожалением указывал на то, что русские торговые люди не ездят в Цесарскую землю для продажи соболей и всякого пушного товара, чем корыстуются немецкие и польские купцы, которые покупают в России эти товары дешево, а продают их в Австрии дорогой ценой; когда же царь и цесарь будут «в братстве и совете», московским торговым людям вольно будет самим ездить в Цесарскую землю, и от того будет великая прибыль Московскому государю. Давал понять о приязни и почтении Турецкого султана к Римскому цесарю и рассказывал, как, будучи в Царьграде послом испанского короля, с огорчением видел там множество русских и польских пленников, которых Крымские татары продают на базаре, и удивлялся, что столь великие христианские государи терпят такое зло от поганых басурман. Одним словом, Аллегретти все направлял к тому, чтобы настроить Московское правительство к примирению с Поляками и к столкновению со Шведами; а император Фердинанд III, по его уверению, очень желал помирить Алексея Михайловича с Яном Казимиром единственно для того, чтобы не лилась христианская кровь. По всем признакам, эти маневры не остались без влияния на советников молодого государя, а главным образом на всесильного тогда патриарха Никона, с которым ловкий иезуит, по-видимому, сумел войти в посредственные или непосредственные сношения.

В начале декабря прибыло в Москву шведское посольство. Вслед затем 10 декабря воротился в столицу и царь Алексей Михайлович.

К приезду его под личным наблюдением патриарха Никона отлит был в Кремле огромный колокол, весивший от 10 до 12 тысяч пудов; его подняли на небольшую высоту и повесили на громадном бревне, и накануне царского прибытия далеко в окрестностях раздался его звон. Вступление в столицу царя – победителя и завоевателя, обставлено было всевозможной торжественностью, т. е. пушечной пальбой, колокольным звоном, крестным ходом, расставленными вдоль всего пути войсками и густыми народными толпами. Несмотря на холод и мороз, не только народ стоял с непокрытыми головами, но и сам царь, у Земляного вала вышедший из саней навстречу крестному ходу и патриархам (Никону и Макарию Антиохийскому), все время оставался также с открытой головой. Никон после молебна сказал царю длинную витиеватую речь, причем напомнил библейские и византийские примеры: Моисея, Гедеона, Константина, Максимиана и пр. Царь отвечал патриарху, что победами своими обязан его святым молитвам. Потом продолжалось шествие. Уже стемнело, когда царь прибыл в Успенский собор, где приложился к иконам и мощам и снова принял благословение от патриархов. Павел Алеппский пишет, что лицо царя «сияло и блистало и даже пополнело от избытка радости по случаю победы, покорения городов и поражения врагов». Молодой, доверчивый государь в это время, конечно, не подозревал, какое разочарование в совершенных победах и какую потерю завоеваний готовит ему ожидавшее его в столице дружественное императорское посольство со своими сладкими речами и соблазнительными предложениями!

А эти предложения, или, точнее, обещания заключались ни более, ни менее как в том, чтобы избрать Алексея Михайловича польским королем, т. е. преемником Яна Казимира, и еще при жизни сего последнего! И на такую нехитрую удочку пойман был, мечтавший о славе и завоеваниях, Московский царь со своими главными советниками или, собственно, с патриархом Никоном. Аллегретти, конечно, подал только надежду на избрание; а между тем убедил царя остановить военные действия против поляков, как против своих будущих подданных, и направить русское оружие против якобы их общих врагов, т. е. шведов, Завоевание Ливонии и Эстонии, которых так безуспешно добивался Иван Грозный, теперь представлялось весьма возможным и даже нетрудным. Для переговоров с цесарскими послами назначены были бояре-князья Алексей Никитич Трубецкой и Гр. Сем. Куракин, окольничий Богдан Матвеевич Хитрово и посольский думный дьяк Алмаз Иванов. Но потребовались еще посылки гонцов к самому императору Фердинанду III и обратно, причем гонцы эти осторожно пробирались через Курляндию и Пруссию. Одним словом, цесарское посольство так искусно затянуло свои предварительные переговоры, что только в мае 1656 года выехало из Москвы, осыпанное царскими милостями и подарками; оно условилось о съезде московских и польских уполномоченных в Вильне, для окончательных мирных переговоров, в которых обещало принять на себя роль посредников. Аллегретти был славянского происхождения и понимал русский язык, что много облегчало ему переговоры с русскими боярами. Притом уже самые грамоты Фердинанда III, в которых прописывался полный царский титул, и даже с прибавлением новых земель, производили на царя и бояр очень выгодное впечатление; что, однако, не мешало им держать цесарское посольство под строгим присмотром и никаких посторонних лиц к нему не допускать.

Совсем иначе было принято шведское посольство, приехавшее затем, чтобы подтвердить Столбовский договор. Для переговоров с ним назначены были кн. Н. Ив. Одоевский, В. Б. Шереметев, Гр. Гав. Пушкин и тот же дьяк Алмаз Иванов. Уже самый вопрос о царском титуле возбудил споры; так как послы не хотели признавать новых прибавлений, т. е. великого княжества Литовского, Белой России, Подолии и Волыни. Затем бояре укоряли шведского короля за то, что он «не обославшись с царским величеством пошел на польские города войною и у царских ратных людей от Полоцка дорогу велел перенять». Затем высчитывали споры о границах и разные другие неправды со стороны шведов. Эти переговоры так же затянулись на всю зиму и сопровождались посылкой гонцов к шведскому королю и обратно. А весной они окончились разрывом и объявлением войны. Цесарское посольство таким образом добилось всего, о чем хлопотало, и в этом случае, по свидетельству некоторых иностранцев, ему более всех помог всесильный в то время патриарх Никон: как бывший митрополит Новгородской области, он очевидно сохранял неприязнь к ее соседям. В числе влиятельных чиновников, державших сторону Польши против Швеции, находился знаменитый впоследствии московский дипломат Афанасий Ордин Нащокин, в это время стольник и воевода города Друи, лежавшего на Западной Двине, в северном углу новозавоеванного княжества Литовского. Через этот город в Курляндию проезжали тогда гонцы из Москвы в Вену к Фердинанду и обратно. Ордин-Нащокин снабжал их провожатыми и вел дружеские сношения с Яковом, герцогом Курляндским. В своих отписках государю он явно склоняется в сторону поляков, выставляет шляхту соседних поветов преданной царю, и не пропускает случая извещать о грабительствах и обидах населению (т. е. уже царским подданным), причиняемых шведскими войсками, занимавшими часть северных литовских областей. Он передает всякие доходившие до него слухи о политических событиях и планах, между прочим, польские толки об избрании преемника Яну Казимиру, о намерении шведского короля соединиться с поляками против Московского царя и т. п. Нащокин, как псковский дворянин, подобно Никону, питал явное нерасположение к соседям своего края, т. е. к шведам[1].