VI. ИСПРАВЛЕНИЕ КНИГ И ОБРЯДОВ. ДЕЛО НИКОНА

 

(начало)

 

Влияние киевских ученых. – Кружок ревнителей просвещения и благочестия. Ртищев и Андреевский монастырь-школа. – Вопрос о двуперстии и единогласии. – Грекофильство Никона. – Посылка Арсения Суханова на Восток и приобретение греческих рукописей. – Протопопы Неронов, Аввакум и другие противники Никоновых исправлений. – Крутые меры патриарха. – Ссылка и раскаяние Неронова. – Властолюбие и любостяжание Никона. – Построенные им монастыри. – Охлаждение к нему царя.

 

Исправление церковных книг и киевские ученые

Начавшееся при Михаиле Федоровиче исправление церковных книг, безуспешные прения о вере с лютеранами в Москве, по поводу сватовства принца Вальдемара, и ясно обнаруженное при сем превосходство южноруссов в деле образования побуждали лучших московских людей все более и более обращаться к киевской книжной словесности и киевским ученым. При Московском дворе уже с самого начала Алексеева царствования образовался кружок ревнителей просвещения из духовных и светских лиц; из духовных к нему принадлежали патриарх Иосиф и царский духовник Стефан Вонифатьев, а из светских сам Алексей Михайлович и любимый его постельничий Федор Михайлович Ртищев; сему кружку сочувствовал и боярин-временщик Борис Ив. Морозов; к нему же примкнул и будущий патриарх Никон. Из книг, напечатанных в это время, наибольшую известность приобрела так наз. «Книга о вере», сочиненная игумном киевского Михайловского монастыря Нафанаилом против униатов (в 1644 г.), переведенная теперь с белорусского на великорусское наречие и изданная попечением Стефана Вонифатьева. Убедясь в неудовлетворительности старых славянских переводов, кружок ревнителей пришел к мысли вновь перевести Библию с греческого языка на славянский. Для этого дела Алексей Михайлович обратился в Киев к митрополиту Сильвестру Коссову с просьбой прислать в Москву нескольких известных ученых. Митрополит исполнил просьбу. В 1649 и 1650 гг. в Москву прибыли такие ученые знатоки греческого и латинского языков, как Епифаний Славинецкий, инок Киево-Братского монастыря, и Дамаскин Птицкий, инок Киево-Печерской Лавры.

Около того же времени Федор Ртищев, движимый жаждою просвещения, с благословения патриарха Иосифа устроил на собственные средства монастырь-школу недалеко от Москвы, близ церкви Андрея Стратилата и поселил здесь до 30 иноков, вызванных из разных малороссийских монастырей для того, чтобы они обучали желающих греческой и славянской грамматике, риторике и философии, а также принимали бы участие в исправлении книг. Сам Ртищев, по словам его жития, днем отправлял царскую службу, а вечера до глубокой ночи проводил в своем Андреевском монастыре, учась греческой грамоте или беседуя с учеными старцами. Между молодыми людьми нашлось немало охотников учиться в сем монастыре; а некоторые, поощряемые Морозовым и Ртищевым, отправлялись в самый Киев, чтобы там доучиваться латинскому языку.

Андреевский монастырь Федора Ртищева

 

 

Отношение русских книжников к грекам

Но эти образовательные стремления не обошлись без толков и подозрений со стороны некоторых ревнителей русского благочестия, опасавшихся еретической заразы от знакомства с греческою и латинскою грамотою. Даже про Б. И. Морозова такие ревнители говорили, что он только для виду держит при себе отца духовного, а сам жалует киевлян и вместе с ними уклонился к ересям. Распространение латинствующей унии и польского влияния в Западной Руси, естественно, подвергало сомнению чистоту православия киевского духовенства в глазах многих москвичей. Но такого же сомнения не избежало у нас и самое греческое духовенство. Еще в XV веке, после Флорентийской унии и падения Византийской империи, появилось на Руси учение книжников о том, что место второго Рима (Константинополя) заняла Москва, которая есть третий и последний Рим («а четвертому не быть»). Самое падение Константинополя русские книжники приписывали тому, что греки не удержали в чистоте веру, и Византийский император принял унию с латинством (Флорентийскую). Хотя эта уния не упрочилась, все же под мусульманским игом греки-де не могли сохранить в чистоте вероучение и обряды своей церкви. С водворением в Европе книгопечатания, они, не имея собственных типографий, принуждены были обращаться на запад, преимущественно в Венецию, для печатания церковных книг, которые поэтому не могли избежать некоторого латинского влияния. Единственным православным государем был теперь русский царь, который и сделался охранителем истинной веры на место старых византийских императоров, и только на Руси сохранялась-де в чистоте и процветала православная Церковь. Это учение достигло полного своего развития в XVI столетии, а наиболее укрепилось в русских умах с того времени, как Москва получила своего собственного патриарха. Многие русские таким образом в деле православия начали ставить себя выше греков, в особенности по отношению к обрядовой стороне. Но около половины XVI века такое высокое о себе мнение несколько поколебалось, когда все сильнее и сильнее проявлялись сознание своей отсталости в образовании и потребность в исправлении церковных книг при помощи переводов, более близких к греческим подлинникам. Сей поворот в пользу греков произошел главным образом под влиянием помянутого выше придворного кружка ревнителей просвещения, и он ясно отразился в издании названной выше «Книги о вере». Она распространяется о том, что в Греческой церкви сохранилось древнее благочестие, несмотря на Флорентийский собор и турецкое иго; а в числе доказательств почивающей на ней благодати указывает в особенности на ежегодно совершающееся чудо в Иерусалиме у Гроба Господня, т.е. на явление священного огня вечером в Великую субботу перед Воскресной заутреней. Книга эта возбудила большой интерес и оживленные толки в Московском обществе; о том свидетельствует, между прочим, и самая ее продажа: в течение двух месяцев на Печатном дворе было ее продано 850 экземпляров – по тому времени очень значительное количество.

Случилось, что зимой 1649 года, в разгар именно вопроса о греках, приехал в Москву за милостынею иерусалимский патриарх Паисий. В самом начале его пребывания, чрез дьяка Посольского приказа (Волошенинова), его тщательно расспрашивали о положении православия на Востоке, о делах Иерусалимской церкви, о состоянии Гроба Господня и особенно о сошествии с неба огня в Страстную субботу. Из членов известного кружка наиболее усердно (с царского разрешения) посещал патриарха Новоспасский архимандрит Никон и вел с ним продолжительные беседы, после чего будущий московский патриарх окончательно сделался завзятым грекофилом. Но Московское правительство не довольствовалось такими расспросами и беседами; когда Паисий собрался в обратный путь, царь и патриарх Иосиф послали с ним своего доверенного человека, который должен был на месте ознакомиться с положением восточных церквей, их святынями и обрядовыми правилами.

 

Арсений Суханов

Выбор их пал на Арсения Суханова, строителя Богоявленского монастыря, помещавшегося в Кремле и служившего подворьем Троице-Сергиевой Лавры.

Этот Арсений Суханов, происходивший из бедных городовых дворян Тульской украйны, Отличался любовью к книжному и летописному делу, был архидиаконом при патриархе Филарете и после его кончины поселился в Чудовом монастыре. В то время возобновились сношения с Москвой Грузии, постоянно искавшей у нас защиты против мусульманских своих соседей, персов и турок. Грузинский (собственно Кахетинский) царь Теймураз прислал в 1637 году к Михаилу Федоровичу посольство с просьбою принять его в свое подданство и помочь ему против внешних врагов. В ответ на эту просьбу из Москвы отправлено было посольство в Грузию, с князем Федором Волконским во главе; в числе духовных членов этого посольства находился и Суханов. Оно должно было уведомить Грузинского царя о принятии его под Московскую руку и привести к присяге, а затем собрать всякие сведения о Грузинской или Иверской земле. Духовные члены посольства имели особое поручение рассмотреть состояние там православной веры и указать грузинам на те неисправления, которые окажутся в церковных правилах и обрядах, чтобы впредь не было у них «никакой розни с соборною и апостольскою Церковью». При сем они должны были осмотреть святыни Грузии и особенно проверить рассказы грузин о Ризе Господней, которой часть была прислана шахом Аббасом Михаилу Федоровичу и которая будто бы хранилась в Мцхетском соборном храме. Духовные лица действительно нашли там и указали много неправильностей в обрядах; но Ризы Господней не могли видеть, потому что Мцхет был тогда занят персами. Посольство воротилось в 1640 году. Арсений Суханов таким образом имел уже опытность относительно путешествия и собирания сведений в далеких странах; кроме того, при своей любознательности он успел обучиться греческому языку, столь важному для знакомства с восточными церквами. Теперь с ним отправились на Восток несколько помощников из духовных лиц и клириков, в том числе троицкий черный дьякон Иона Маленький, описавший потом свое хождение в Иерусалим и Царьград. Но так как патриарх Паисий задержался почти на два года в Молдо-Валахии, то и Арсений Суханов оставался здесь и проживал или близ Ясс впатриаршем Барнавском монастыре, или в Терговище вместе с патриархом Паисием. Часть этого времени он употребил на дела политические, ради которых даже ездил в Москву, сообщал там вести о польско-казацких делах и пребывании на Украине известного самозванца Тимошки Анкудинова; о выдаче последнего он хлопотал в Чигорине у гетмана Хмельницкого, но безуспешно.

Во время пребывания Суханова в Молдо-Валахии у него произошло вероисповедное столкновение с греками; хотя он был послан именно за тем, чтобы удостоверить чистоту их православия.

В марте 1650 года, проезжая из Ясс в столицу Валахии Терговище, где тогда находился патриарх Паисий, старец Суханов остановился на ночлег в одном сербском подворье святогорского Зографского монастыря. Тут сербский игумен рассказал, как незадолго до того на Афоне в этом именно монастыре греческие монахи набросились на одного старца Сербина за то, что он крестился двумя перстами. Старец в доказательство своей правоты сослался на старинную сербскую рукопись и на книги московской печати (Кириллова книга, Псалтырь и пр.). Греки объявили двуперстие ересью и сожгли московские книги вместе с сербской рукописью; едва не сожгли и самого старца. Игумен, рассказав это событие, жаловался вообще на греков, на их гордость и вражду к славянам, над которыми они хотят всегда властвовать. На Арсения Суханова эти речи и самый рассказ о сожжении московских книг произвели сильное впечатление. Проживая в Терговицком греческом монастыре в ожидании совместного с патриархом Паисием отъезда в Иерусалим, он несколько раз вступал с греками в горячие прения о вере. Они начались с вопроса о перстосложении для крестного знамения. Арсений отстаивал двуперстие, которое водворилось на Руси со второй половины XV века и было подтверждено Стоглавом. Оно же господствовало в Малой России и в Сербии. А греческие монахи, с самим патриархом во главе, называли такой обычай еретическим и защищали триперстие, называя его исконным и настоящим в христианской Церкви. В действительности оба способа употреблялись в ней в различное время и у разных народов. Сами греки в X–XII веке употребляли двуперстие, которое от них перешло отчасти и к славянским народам. Поэтому спор, не имея под собой твердой исторической почвы, не приводил ни к какому решительному выводу. Среди терговицких греков находился ученый дидаскал Паисий Лигарид; патриарх потребовал, чтобы он в писаниях св. Отец отыскал доказательства в пользу триперстия; но Лигарид отказался и даже склонился на сторону Суханова, Прения не ограничились одним перстосложением, а коснулись и других обрядовых сторон. Между прочим, русский монах упрекал греков за то, что они крестятся не троекратным погружением, а чрез обливание или окропление, что они молятся в одной церкви вместе с еретиками армянами, римлянами и пр.; вообще указывал на порчу греческих церковных преданий во времена турецкого ига и ставил русское православие выше греческого. Но в Москве, куда опять ездил Арсений по делу вора Тимошки и где доносил о своих прениях, не одобрили его неприязненного к грекам отношения и приказали быть сдержаннее. Не дождавшись отъезда патриарха Паисия, Арсений Суханов весною 1651 года без него отправился в Царьград, а оттуда морем в Египет, где беседовал с Александрийским патриархом, и только осенью сего года он достиг Иерусалима. Здесь он пробыл более полугода, в ожидании праздника Светлого Воскресения, так как имел от царя поручение главным образом проверить чудо явления св. огня в Великую субботу. Повинуясь московскому внушению, Арсений теперь держал себя смирно по отношению к грекам и особенно к патриарху Паисию, вернувшемуся в Иерусалим. Но он продолжал тщательно наблюдать за греческими обрядами и обычаями и вести свои записки, которые потом сделались известны под именем «Проскинитария». В последнем он откровенно говорит о многих церковных нестроениях и беспорядках, особенно поражается недостатком благочиния и опрятности в храмах. Он подробно рассказывает о выходе патриарха из часовни Гроба Господня с пуками горящих свеч и зажигании их у народа, но ничего не говорит о самом чуде, т.е. о явлении огня внутри часовни. Вероятно, свои наблюдения на этот счет он сообщил изустно в Москве, куда отправился уже не морем, а сухим путем через Грузию. Тут ему удалось посетить Мцхетский храм, где хранился хитон или Риза Господня; но самой Ризы он не видал, а ему показали только место, где под столбом будто бы она была положена. Задержанный на дальнейшем пути Тарховским шамхалом, а потом ожиданием в Терках весенней навигации по Каспийскому морю и Волге, он только в июне 1653 года воротился в Москву, где и подал описание своих странствований и своих наблюдений царю и новому патриарху Никону. Сей последний, успевший сделаться открытым грекофилом, не придал значения тем сообщениям Суханова, которые были не в пользу греческого духовенства на Востоке; зато поспешил воспользоваться теми замечаниями Сухановского Проскинитария, которые свидетельствовали в пользу греков. Так последний указывал, что в греческом богослужении господствует единогласие, т.е. поют «ожидая друг друга», тогда как у нас пели и читали в несколько голосов; что по окончании службы первый из церкви выходит отправлявший ее иерей, игумен или сам патриарх, уже после него выходят духовные и миряне, а по выходе он оборачивается и осеняет народ общим благословением; что в греческих церквах отсутствует древний амвон, который, по словам греков, у нас «всю церковь заслонил».

 

Кружок Стефана Вонифатьева

После сего сообщения началось и у нас уничтожение амвонов. А особое внимание Никон обратил на водворение вообще строгого церковного благочиния.

Против разных церковных беспорядков и общественных пороков, как известно, давно уже действовал помянутый кружок ревнителей благочестия, образовавшийся по почину царского духовника, благовещенского протопопа Стефана Вонифатьева. Между прочим, этот кружок ратовал в пользу единогласия. Еще Стоглавый собор запрещал говорить псалмы и каноны по нескольку одновременно. Несмотря на это запрещение, в церквах по-прежнему службы совершались в несколько голосов: один пел, другой читал, третий говорил эктении, не обращая внимания на других и стараясь даже их перекричать. При таком беспорядке народ не только не получал молитвенного настроения, но и вел себя в церкви очень неблагоговейно; многие разговаривали, пересмеивались, расхаживали по храму и т.п. Так как многогласием достигалась скорость службы, а где служба совершалась скорее, туда и молящихся приходило больше, то приходские священники даже соперничали друг с другом этой скоростью. Протопоп Стефан и его друг Федор Ртищев первые установили в своих домовых церквах единогласное и согласное пение. По их примеру оно было введено в Казанском соборе Иваном Нероновым, одним из членов того же кружка. Вместе с тем ревнители старались поднять совсем упавшее церковное проповедничество. Но такие нововведения встретили себе многих противников среди белого духовенства, не желавшего расстаться с укоренившимися привычками. Сам патриарх Иосиф не особенно сочувствовал им, очевидно недовольный кружком за самовольное и резкое вмешательство в церковные порядки и в назначение духовных властей; а потому он пытался передать вопрос о единогласии вместе с некоторыми другими вопросами на усмотрение Константинопольского патриарха. Но по настоянию Вонифатьева и его друзей перед царем (в том числе Никона), на соборе 1651 г. единогласие было сделано обязательным для всех церквей. Вообще Иосиф под конец своего патриаршества совсем разошелся с кружком ревнителей, которые укоряли патриарха в недостатке усердия и энергии при исправлении всяких церковных непорядков и самого духовенства, страдавшего разными пороками и, между прочим, сильно распространенным пьянством. Иосиф бил челом царю на резкие и бранные нападки Стефана Вонифатьева, но безуспешно. Очевидно, кружок сего последнего имел более силы; а потому Иосиф в конце концов принужден был перед ним смириться и не раз выражал опасение, что его низведут с патриаршества.

 

Арсений Грек

Уже при сем патриархе, как мы видели, началось печатание книг, вновь исправленных не только при помощи старославянских текстов, но и греческих подлинников. Никон с особым рвением продолжал такое исправление. Во главе справщиков московского Печатного двора теперь находились два монаха: известный нам киевский ученый Епифаний Славинецкий и Арсений Грек. Последний прибыл в Москву в свите помянутого выше иерусалимского патриарха Паисия, своим книжным образованием и особенно знанием языков обратил на себя внимание и по просьбе государя был оставлен в Москве в виду царского намерения учредить греко-латинскую школу. Потом патриарх Паисий на обратном пути из Москвы прислал царю грамоту; в ней извещал, что он не знал Арсения, который пристал к нему в Киеве, но что теперь узнал о нем нечто весьма предосудительное, а именно: во время своих странствий Арсений в Риме принял унию, а в Константинополе обасурманился. По приказу царя Арсения Грека подвергли строгому допросу. По сему допросу и по сознанию на исповеди духовнику оказалось, что он действительно был в унии, чтобы попасть в латинское училище, и потом был насильно обасурманен; но что давно уже раскаялся, получил разрешение от духовной власти и воссоединился с православною Церковью. Тем не менее, его послали на исправление в Соловецкий монастырь; там он пробыл три года и своим поведением удостоился добрых отзывов от соловецких властей. Никон уже в начале своего патриаршества воротил Арсения Грека в Москву, поручил ему свою библиотеку и сделал справщиком при исправлении и печатании книг. Этот Арсений Грек вместе с Епифанием, не довольствуясь исправлением по новым греческим книгам, напечатанным в Венеции и Англии, по всей вероятности и навели Никона на мысль о приобретении для того старых греческих рукописей и в возможно большем количестве; причем указали, конечно, на Афон, в монастырях которого их сохранилось более чем где-либо.

 

Поездка Арсения Суханова на Афон

Для исполнения такого дела царь и Никон выбрали того же старца Арсения Суханова, недавно воротившегося из своего странствия на Восток. Спустя четыре месяца после этого возвращения, в том же 1653 году Суханов отправился на Афон за покупкой рукописей, для чего щедро был снабжен от царя казною, денежной и соболиной. Одних соболей было отпущено с ним на 3.000 рублей (более 40.000 на наши деньги). Он вез с собой также патриаршие грамоты к афонским монастырским властям. С трудом Арсений провез свою дорогую кладь сквозь Малороссию, где продолжались военные действия. Прибыв в Молдавию, только что подвергшуюся большому разорению от междоусобных и казацких войн, он в Яссах между торговцами не нашел покупателей для государственных соболей. Его выручил из затруднения воевода Стефан (преемник сверженного Василия Лупула), который и купил соболей, желая угодить царю Алексею Михайловичу. Когда Суханов достиг Афонской горы и вручил протату и старцам афонским богатую царскую милостыню вместе с патриаршими грамотами, то встретил самый благосклонный прием. Ему позволили самому рыться в монастырских библиотеках и выбирать рукописи. Суханов в течение двух месяцев усердно работал, осмотрел почти все афонские библиотеки и выбрал до 500 ценных рукописей; многие из них считали за собой по нескольку сот лет, а одно Евангелие имело древность более 1000 лет. Самое большое количество их (слишком 150) пришлось на долю Иверского монастыря, который пользовался в Москве особою милостью патриарха Никона и около того времени получил здесь для своего подворья Никольский монастырь, близ Кремля в Китай-городе. Потом по количеству приобретенных рукописей следуют: Лавра св. Афанасия, Ватопедский, св. Филофея, св. Дионисия, Пантократор, Дохиариа, Есфигменский, Ставро-Никиты, Ксиропотам, Хиландар, Русик и пр. Более всего, конечно, было рукописей, содержащих писания св. Отцев, богослужебные и канонические книги, но немало рукописей и светского содержания, т.е. грамматические и риторические, а также сочинения языческих классиков. Было приобретено и некоторое количество славянских рукописей, также греческих печатных книг. (Большая часть этих сокровищ сохранилась в московском Синодальном книгохранилище.) Кроме книг, Арсений Суханов по поручению Никона закупил еще значительное количество кипарисных досок для писания икон. Он воротился в Москву в 1655 году и в награду за удачно исполненное поручение был назначен на видную должность келаря Троице-Сергиева монастыря, а впоследствии ведал московским Печатным двором. Приобретенные им богослужебные рукописи, конечно, оказали немалую помощь при дальнейшем исправлении книг; а греческие рукописи светского содержания, заключавшие в себе сочинения Гомера, Софокла, Плутарха, Аристотеля и др., по всей вероятности, назначались для греко-латинской школы, которую в это время Никон основал и поручил помянутому выше Арсению Греку[1].

 

Иван Неронов

Около того времени уже начался открытый разрыв Никона с своими прежними друзьями, т. е. с кружком ревнителей благочестия, из-за некоторых распоряжений патриарха, направленных к более тесному единению с греческими церковными обычаями и обрядами.

Кружок этот в значительной части состоял из протопопов, т.е. из белого духовенства. Во главе его действовал благовещенский протоиерей и царский духовник Стефан Вонифатьев, приближенное и влиятельное лицо при государе. Ближайшим к нему и наиболее видным лицом кружка является Иван Неронов. Еще будучи юношей он пришел из своего родного села в соседний город Вологду во время святок; увидав здесь ряженых со страшными масками и притом выходящих из архиерейского дома, он, воспалясь благочестивой ревностью, стал горячо их обличать, за что подвергся большим побоям. Юноша удалился в Устюг, где некоторое время обучался грамоте у одного «мастера». Оттуда перешел в село Никольское, близ Юрьева-Повольского, и здесь женился на дочери одного священника. Но, гонимый за усердное обличение пьянства и бесчинной жизни сельского духовенства, он отправился в Троицкую Лавру, где сумел возбудить участие к себе знаменитого ее игумена Дионисия, так что жил в его келье и много упражнялся как в чтении св. Писания, так и в келейных правилах и всенощных бдениях. По ходатайству Дионисия патриарх Филарет посвятил Неронова в дьяконы села Никольского; а вскоре он был посвящен в иереи. Гонимый за свои строгие поучения и обличения, он удалился в известное нижегородское село Лысково к «искусному в Божественном писании» священнику Анании, а потом сделался иереем одного запустевшего храма в Нижнем Новгороде. Тут своими простыми, доступными для народа поучениями и толкованиями св. Писания он стал привлекать в свой храм многих молящихся; не довольствуясь тем, ходил с книгою Златоуста, именуемой Маргарит, по улицам и площадям и поучал народ. Проповедник обратил на себя общее внимание. Явились жертвователи, благодаря которым он не только возобновил свой храм, но и устроил при нем кельи для иноков и братскую трапезу для странников и нищих. Особенно усердную борьбу вел Неронов с скоморохами, которые ходили с бубнами, домрами и медведями, преимущественно во время святок; окруженный учениками, он нередко вступал в драку, стараясь сокрушать их игральные орудия, причем и сам иногда терпел побои. Мало того, он выступил с обличениями даже против нижегородского воеводы (Шереметева), которого публично укорял в мздоимстве и притеснениях народу; за что воевода приказывал бить его палкою по пятам и, наконец, посадить в тюрьму. Но, благодаря своим посещениям столицы, он уже сделался известен царю, патриарху и многим вельможам. Извещенный одним из почитателей Неронова, царь велел его освободить. А царский духовник Стефан, заботившийся о возобновлении устной церковной проповеди и единогласия, призвал его в Москву и устроил протопопом Казанского собора, который стоял посреди торжища и был посещаем многим народом. Вскоре искусное проповедничество, единогласное церковное пение и чтение и строгое чинное исполнение всех служб стали привлекать не только народную толпу, но и сам царь с своей семьей иногда приходил послушать поучения Неронова. А затем его стали приглашать для тех же поучений в царский дворец и оказывать ему особое расположение.

 

Аввакум

Вслед за Иваном Нероновым видное место среди ревнителей благочестия занял знаменитый протопоп Аввакум. В своем житии он повествует о себе, что родился в нижегородских пределах (по соседству с родиной Никона) от сельского священника Петра, «прилежавшего питию хмельному», но что имел благочестивую мать, которая научила его страху Божию. По смерти отца мать женила его на бедной сироте Анастасии, дочери кузнеца. После смерти матери он переселился «во ино место»; 21 года был рукоположен в диаконы, а через два года в попы. Так же как Неронов, Аввакум выступил горячим противником церковных нестроений, старых языческих обычаев, особенно против скоморохов, и вообще против всяких неправд, за что терпел гонения и побои от начальных людей. Посещая Москву, он нашел себе покровителей и друзей в лице Стефана Вонифатьева, Ивана Неронова и Никона, т.е. примкнул к кружку ревнителей и сделался известен царю. Его поставили протопопом в Юрьевец‑Повольский. Тут он оставался недолго; ибо своим энергичным обличением общественных пороков, особенно распутства, так вооружил против себя местное духовенство, мужиков и баб, что они раз напали на него большой толпой и избили до полусмерти. Тогда он убежал в Москву к Стефану Вонифатьеву. Царский духовник и сам царь упрекали его за то, что малодушно покинул свой соборный храм. Однако, ревнители вскоре пристроили Аввакума к тому же Казанскому собору, где он начал помогать Неронову в церковной службе и устной проповеди, причем скоро обратил на себя народное внимание своею начитанностью в св. Писании и энергичным словом, которое соединялось с уменьем говорить языком простым и понятным для толпы.

Того же закала и таких же стремлений были и прочие члены кружка, выдвинутые Стефаном на места протоиреев в разные города, каковы Даниил Костромской и Логгин Муромский, а также Лазарь, священник Романово-Борисоглебский.

Аввакум. Старообрядческая икона

 

 

Ссора Никона с кружком ревнителей

Никон, бывший другом ревнителей и членом их кружка, по словам Аввакума, как скоро сделался патриархом, переменил с ними тон, «друзей не стал и в Крестовую пускать!» Конечно, он видел, что ревнители надеялись при нем играть ту же влиятельную роль в церковных вопросах, а особенно при выборе лиц, назначаемых на места архиереев, архимандритов, игумнов и т.п. Властолюбивый патриарх, ревниво относившийся к своей власти и к царской дружбе, воспользовался первым удобным поводом, чтобы разгромить кружок. Зимой 1653 года перед Великим постом Никон разослал по церквам «память», т.е. распоряжение, о том, чтобы во время молитвы «Господи Владыко живота моего» клаличетыре земных поклона вместо вошедших в употребление семнадцати, а остальные делали в пояс, и потом, чтобы вообще крестились не двумя перстами, а тремя. Это распоряжение тотчас подверглось осуждению протопопов-ревнителей, которые назвали его даже «непоклонническою ересью». Аввакум и Даниил подали государю челобитную о поклонах и перстосложении; но не получили никакого ответа. Логгин обличал Никона в ««высокоумном и гордом житии». С него и начал мстительный патриарх. От муромского воеводы поступила жалоба на Логгина, который при посещении воеводского дома укорил жену воеводы за то, что она набелена; а когда ему возразили, что белила употребляются и при писании св. икон, то протопоп будто бы изрек хулу и на иконы. Летом того же 1653 года Никон по этой жалобе судил Логгина на освященном соборе, и, не исследуя справедливость ее, отдал его приставу на истязание. Иван Неронов горячо вступился за осужденного, потребовал предварительного розыска и пожелал участия царя в соборе. Вероятно, раздраженный его противоречиями, Никон сказал что-нибудь лишнее. По крайней мере, Неронов вместе с ярославским протопопом Ермилом донес царскому духовнику и самому царю, будто патриарх позволил себе замечание в том смысле, что не нуждается в царской помощи, и выразил это в очень грубой, дерзкой форме. Как на свидетеля этих слов, они ссылались на ростовского митрополита Иону. Но когда Никон вновь созвал у себя в Крестовой освященный собор и жаловался на Неронова за взведенную на него клевету, митрополит Иона после некоторого колебания подтвердил, что это действительно была клевета. Тут Неронов вошел с Никоном в резкие пререкания, осыпал его укорами за измену прежним друзьям и за жестокие поступки, уличал его в том, что он хулит теперь соборную Уложенную книгу, под которой прежде сам подписался в числе других и т.п. На попытки сторонников и прислужников Никона громкими укоризнами остановить и пристыдить Неронова, сей последний отвечал: «Что вы кричите и вопите? Яне во Св. Троицу погрешил и не похулил Отца и Сына и Св. Духа, но похуляю ваш Собор». За такое дерзновение Неронова присудили послать в монастырь на смирение и лишить скуфьи. Сначала его держали в Новоспасском, потом перевели в Симонов монастырь; наконец, сослали в Спасо-Каменскую обитель на Кубенском озере (Вологодской губ.) под строгое начало с присуждением исполнять черные работы.

Протопопы Аввакум и Даниил пытались в защиту Неронова подавать челобитную царю чрез его духовника. Но Стефан Вонифатьев в этой распре не пошел за бывшими своими друзьями против патриарха и уклонился. Челобитная с подписью многих прихожан была подана чрез других людей; но государь отдал ее Никону, чем ясно подтвердил свое полное к нему доверие и поощрил его к дальнейшей энергичной борьбе с противниками. Аввакум вздумал продолжать свои поучения народу в Казанском соборе; но причт ему не позволил. Тогда он самовольно устроил молельню в сушиле на дворе отсутствующего Неронова, привлек сюда часть своих прихожан, главным образом подписавших челобитную, и стал служить всенощную. По доносу того же причта, посланы были стрельцы, которые забрали под стражу Аввакума и челобитчиков. Последних Никон во время литургии предал анафеме и отлучил от церкви; а с непокорными протопопами расправился особо. Даниилу Костромскому и Логгину Муромскому он в разные дни «остриг голову» торжественно в соборном храме в присутствии царя и снял с них священническую однорядку; первого сослал в Астрахань, а второго в муромскую деревню к его собственному отцу. Спустя несколько времени, Аввакума привели из Андроньева монастыря, т. е. из места его заключения к Успенскому собору, где патриарх совершал литургию (15-го сентября 1653 года). Но когда Юрьевского протопопа подвели для расстрижения, царь сошел со своего места и приблизясь к патриарху, упросил его пощадить Аввакума. Сей последний с женой и детьми был сослан в Тобольск, где ему дозволили священствовать.

Иван Неронов, узнав о ссылке трех друзей, в свою очередь написал из своего Спасо-Каменского заточения письмо к царю с ходатайством об осужденных и с мольбою прекратить опасный для церкви раздор. Духовник Стефан, очевидно, по желанию благодушного Алексея Михайловича, попытался стать посредником, убеждал Неронова и его друзей смириться и покаяться, обнадеживая в таком случае прощением патриарха. Неронов отвечал обширным посланием, в котором доказывал, что, наоборот, Никон должен покаяться и просить у них прощения. Царь чрез того же духовника запретил писать к себе. Но упрямый и плодовитый протопоп одно за другим присылал свои полемические письма Вонифатьеву, рассчитывая, что он все-таки покажет их царю, и, кроме того, обращался с челобитьем о ходатайстве за осужденных друзей к царице Марье Ильиничне, которая благосклонно относилась к ревнителям, бывшим членам кружка, и, может быть, немало способствовала тому, что сам царь иногда заступался за них перед суровым патриархом. Видя, что пребывание на Кубенском озере не мешает Неронову сноситься со своими единомышленниками, вести устную и письменную полемику против церковных распоряжений патриарха, распространять ее в народе, Никон велел перевезти его на далекий север и заточить в Кандалакшский монастырь, там держать на цепи и не давать ему чернил.

Так мало-помалу возгорелась борьба между Никоном и прежними его приятелями, т.е. ревнителями благочестия. Никон, как почитатель греков и киевских ученых, при исправлении церковных обрядов и обычаев встречает упорное сопротивление со стороны приверженцев русской старины, которые сами проповедуют улучшение народной нравственности и введение церковного благоустройства, но по чистоте православия Московско-Русскую церковь считают выше Греческой и Киевской и отрицают как ересь всякую даже мелочную перемену в установившихся обрядовых и вероисповедных правилах. Это представители крайней охранительной (консервативной) партии, которых выставила старая областная Русь, – люди упорные, стойкие и готовые на мученичество ради своих убеждений. Столкновение, как мы видим, в начале имело по преимуществу личный характер; но скоро перешло на общественную и принципиальную почву и, благодаря неуступчивости и нетерпимости обеих сторон крайне обострилось.

 

Церковные соборы 1654–1655

Видя, какое охуждение и сопротивление со стороны ревнителей и их единомышленников встречает предпринятое исправление церковных обрядов и богослужебных книг, Никон решил придать этому исправлению авторитет высшей духовной власти, т.е. соборной. По его просьбе весною 1654 года царь созвал в Москве всероссийский церковный собор, под своим председательством, из митрополитов, епископов, игумнов и протоиереев, всего 34 духовных представителей, кроме царских думных людей. Тут Никон предложил ряд вопросов. Прежде всего он обратил внимание собора на некоторые разногласия в служебниках Московской печати с греческими и древними славянскими. Собор постановил исправить служебники согласно с сими последними. Затем шли вопросы о разных обрядовых отличиях русских от греков, например, держать ли царские двери отверстыми от начала литургии до великого выхода, вопреки написанным уставам, которым следуют греки? Начинать ли литургию в 7-м и 8-м часу дня, как это у нас делается, или по уставу в третьем часу дня (девятый час пополуночи)? Продолжать ли освящение новых церквей без положений в них мощей свв. мучеников, вопреки правилу Седьмого вселенского собора? И т.д. На все эти вопросы собор отвечал, что надобно поступать по древним уставам, и затем все члены собора подписались под его решениями. Единодушие, господствовавшее на соборе, конечно, поддерживалось личным участием царя и особенно всем известною строгостью и энергией патриарха. Только один из членов собора, именно епископ коломенский Павел, попытался выразить несогласие с постановлением о поклонах, тем самым постановлением, против которого уже возражали протопопы-ревнители; вероятно, и вообще он обнаружил свое к ним сочувствие. Никон обошелся с Павлом не только сурово, но весьма жестоко. Он заставил его осудить, снял с него архиерейскую мантию, подверг истязаниям и отправил в заточение; после чего Павел Коломенский, как говорят, впал в умопомешательство и погиб неизвестно где и как. Противники Никона не замедлили объявить его мучеником за истинную веру.

Меж тем Никон, не довольствуясь одобрением своих исправлений со стороны русской иерархии, хотел опереться и на авторитет восточных иерархов. Он отправил грамоту константинопольскому патриарху Паисию большей частью с теми же вопросами, которые обсуждались на Московском соборе, и с жалобою на противоречия епископа коломенского Павла и протопопа Ивана Неронова. Прошел почти год, пока получилось от патриарха Паисия обширное ответное послание, написанное от имени всего освященного собора Константинопольского и в желательном для Никона смысле. Но еще прежде чем пришел этот ответ, именно летом 1654 года в Москву прибыли антиохийский патриарх Макарий и сербский митрополит Гавриил. Царь, как известно, тогда отсутствовал из столицы, находясь в польском походе. Тогда же разразилась страшная моровая язва; патриарх Макарий, как мы видели, провел это опасное время в Коломне и только в феврале следующего 1655 года прибыл в Москву, где уже проживал Сербский митрополит. Никон воспользовался их присутствием по вопросу об исправлении книг и обрядов. Выше, из приведенного описания Павла Алеппского, мы знаем, как Московский патриарх 4-го марта 1655 года в Неделю православия торжественно в Успенском соборе сокрушал иконы, написанные фряжским пошибом, и проповедовал против двуперстного крестного знамения. В том и другом случае он ссылался на предстоявшего патриарха Антиохийского, который принужден был тут же подтвердить его проповедь и удостоверить, что троеперстие господствует в восточных церквах, а также в Молдо-Валахии и в Малой России.

Затем во время пребывания Макария в Москве Никон несколько раз созывал церковные соборы по обрядовым вопросам. Так в конце марта 1655 года на соборе рассуждали о разных замеченных Макарием недостатках в русских обрядах: например, русские совершают литургию не на антиминсе, а просто на куске белого холста, из просфоры вынимают четыре частицы, а не девять, не раздают в церкви антидора, напрасно перекрещивают католиков и униатов при обращении в православие и т.д. На том же соборе рассмотрен и одобрен к печатанию новый «Служебник» или чин божественной литургии, исправленный согласно с греческим текстом. Вместе со «Служебником» Никон велел напечатать и переведенную с греческого книгу «Скрижаль» или толкование на литургию и другие священнодействия. В феврале следующего 1656 года при отправлении Недели православия в Успенском соборе антиохийский патриарх Макарий произнес проклятие на тех, кто не крестится тремя перстами; это проклятие повторили присутствующие тут митрополиты сербский Гавриил и никейский Григорий; мало того, по просьбе Никона, потом проклятие было изложено на бумаге и подписано теми же тремя иноземными иерархами с прибавлением четвертого, новоприбывшего митрополита молдавского Гедеона. В апреле Никон созвал новый церковный собор, на котором русские иерархи рассмотрели и одобрили своими подписями помянутую книгу «Скрижаль» и постановление о крестном знамении. В мае собор пересматривал вопрос о вторичном крещении католиков, так как русское духовенство неохотно отказывалось от сего последнего, и вопрос был решен только царским указом, который запретил перекрещивание. На следующих соборах рассматривались и многие другие обрядовые подробности, которые Никон направлял к согласию с Греческой церковью. После «Скрижали» были изданы Требник, также переведенный с греческого языка, Триод постная, Ирмологий, Часослов, Евангелие напрестольное, Апостол, Псалтырь следованная и пр. Некоторые из них были переведены с греческого, другие исправлены по древним славянским и греческим текстам. Новоизданные исправленные книги немедленно рассылались по церквам, причем Никон приказывал употреблять там сии книги, а старые отбирать. Эта крутая мера, конечно, возбудила много толков и неудовольствий. Наряду с исправлением книг и обрядов Никон, как мы уже видели, обратил строгое внимание на то, чтобы иконописание производилось по древним образцам, и преследовал так называемое Фряжское письмо. Заботился он и о введении более стройного церковного пения, для чего призывал из Греции и Малороссии знатоков партесного напева и пения по нотам.

 

Никон и Неронов

Меж тем Иван Неронов, сосланный в Кандалакшский монастырь, несмотря на более тесное заключение и запрещение иметь письменные принадлежности, сумел и оттуда присылать свои увещательные грамоты Стефану Вонифатьеву и другим лицам. Очевидно, приказ о его строгом заключении не соблюдался. С помощью своих почитателей, он в августе 1655 г. убежал и явился в Москву, где нашел приют у того же царского духовника и некоторое время проживал у него тайно от Никона, но с ведома самого государя. Только когда Неронов постригся в монахи под именем Григория и удалился в Спасо-Ломовскую Игнатьеву пустынь, Никон узнал о его местопребывании и послал своих детей боярских, чтобы схватить его. Но он спасся водном соседнем селении, где крестьяне спрятали его и отказались выдать. Тогда Никон предал его соборному суду 18-го мая 1656 года. В этом суде участвовал и антиохийский патриарх Макарий, который, как мы видели, около того времени уехал было из Москвы, но был возвращен с дороги. Собор, рассмотрев вины Неронова, отлучил его и вместе с ним предал анафеме всех его единомышленников, не покоряющихся церкви. Спустя несколько месяцев, инок Григорий Неронов прибыл в Москву и добровольно предстал пред Никоном, когда тот из Крестовой палаты шел к обедне. Патриарх сначала не узнал попавшегося ему седого старца и спросил, кто он такой. «Я тот, кого ты ищешь, казанский протопоп Иоанн, в иночестве Григорий». По окончании литургии патриарх позвал его в Крестовую и тут много с ним беседовал.

Неронов объявил, что доселе не покорялся Никону, пока тот действовал единолично, но вселенским патриархам он не противится и под клятвою их быть не хочет, а потому признает перемены, ими утвержденные. Тут же старец несколько раз принимался уговаривать патриарха, чтобы он не был так жесток и грозен, что его называют лютым зверем, не святителем, а мучителем, что его все страшатся гораздо более, чем самого государя и т. д. Никон был тронут и отвечал: «Прости, старец Григорий, не могу терпеть», и велел его поместить на Троицком подворье. Государь также был доволен раскаянием Неронова. По царскому желанию, Никон вскоре за литургией в соборе произнес над старцем разрешительные молитвы и причастил его из собственных рук, причем оба они проливали слезы. А после обедни ради сего примирения патриарх устроил у себя трапезу, за которой много чествовал Григория. Мало того, когда потом Григорий говорил, что и старые русские служебники не охуляются греческими властями, то Никон благословил его совершать служение по новым или старопечатным книгам, по каким он хочет, и вскоре отпустил его в Игнатьеву пустынь. Приезжая в Москву, Неронов бывал у патриарха и пользовался его благосклонностью, хотя с своей стороны продолжал питать к нему нерасположение. Однажды, слыша за всенощной в Успенском соборе, что патриарх велел троить аллилуйю, он стал умолять соборного протопопа с братией, чтобы не троили, и те послушали его, а Никон сделал вид, что этого не замечает[2].

Не так благополучно окончилось дело с другими ревнителями старины, т. е. сдрузьями Неронова, как это потом увидим.

 

Властолюбие Никона

Возведенный на небывалую высоту дружбою и доверием молодого государя, Никон не сумел обуздать свое возраставшее властолюбие и все расширявшиеся притязания, которые мало-помалу и привели к неизбежному столкновению с царскою властью. Некогда подписанное им еще архимандритом, в числе других членов Земского собора, Уложение он в качестве патриарха явно охуждал за то, что оно выдвинуло как особое самостоятельное учреждение Монастырский приказ, который состоял из мирских людей и должен был ведать иски и гражданские дела всего духовенства, и черного и белого, не исключая архиереев. Уже будучи Новгородским митрополитом, он исходатайствовал царскую грамоту о неподсудности своего духовенства Монастырскому приказу; теперь же стремился все русское духовенство в административном, судебном и хозяйственном отношениях поставить в исключительную зависимость от власти патриаршей. Прежде в сан архиерея и архимандрита никто не назначался без царского соизволения, и даже игумны значительных монастырей ставились по воле государя. Никон присвоил себе исключительное право всех этих назначений. Вообще он стремился упрочить за патриаршей властью то значение, которое она имела при Филарете Никитиче, т. е. в сущности возобновить в государстве двоевластие, которое произошло случайно, благодаря сыновней покорности Михаила Федоровича. По примеру Филарета, и конечно не без указания самого Никона, духовные лица в своих к нему грамотах начали титуловать его «великим государем». Мало-помалу и сам царь стал называть его то «великим господином», то «великим государем». После завоевания Украины и Белоруссии Никон стал титуловаться «великим государем, святейшим патриархом всея Великия и Малыя и Белыя России». Во время своих польских походов, как известно, царь поставил Никона во главе всего гражданского управления. И тут-то он давал полную волю своему гордому, крутому нраву. Думные люди и начальники приказов должны были каждое утро являться к нему с докладами. Опоздавшему боярину или окольничему приходилось долго ждать вне патриарших палат, иногда на большом морозе, пока патриарх не разрешал его впустить. Понятно, какую ненависть возымели к нему вельможи вследствие такого высокомерного и унизительного с ними обращения. Если Никон сурово обходился со светскими людьми, даже с боярами, то можно себе представить, как он был жесток с духовными. Всякий проступок наказывался разными истязаниями: наложением железных цепей или деревянных колодок, заключением в смрадную темницу и т.п. Сибирские монастыри, дотоле пустынные, теперь наполнялись священниками и монахами, сосланными за пьянство или какое-либо нерадение.

 

Корыстолюбие Никона

Никон далеко не был чужд любостяжания и корыстолюбия. Несмотря на огромное количество патриарших вотчин, всяких домовых владений и доходных статей, он испрашивал от царя все новые и новые пожалования и, кроме того, много вотчин и недвижимых имуществ приобретал покупкой, вопреки Уложению, запрещавшему такие приобретения. В 1656 году на духовном соборе, конечно, по желанию Никона, упразднена была близкая к Москве особая Коломенская епархия, а вместо нее учреждена новая Вятская. Последняя, т.е. Вятская, область по своей отдаленности действительно нуждалась в особом епископе. В Вятку был переведен из Коломны епископ Александр (преемник несчастного епископа Павла). Коломенскую епархию присоединили непосредственно к патриаршей; подозревают, что Никон тут отчасти руководился корыстными побуждениями, т.е. желанием воспользоваться вотчинами и доходами бывшей Коломенской кафедры. Ради умножения своих доходов, он изменил и усложнил порядки при поставлении церковнослужителей в своей области. Прежде с них просто взимались известные пошлины; а теперь они должны были брать отписки у местных десятильников и поповских старост, разумеется, недаром, с этими отписками приезжать в Москву, здесь проживаться в ожидании ставления, каждый день ходить на патриарший двор и стоять там даже зимою наружи, не смея входить в сени или в Крестовую, как это было прежде. Бедным сельским священникам приходилось ожидать ставления от 15 до 30 недель, и поповское место обходилось им от 5 до 6 рублей, не считая харчи и посулы архидиакону и дьякам. Кроме того, Никон велел переписать все духовенство огромной Патриаршей епархии и обложить новым побором все дворы, начиная поповским и кончая просвирней. Разумеется, подобные меры возбуждали в духовенстве сильное неудовольствие против патриарха.

Накоплявшаяся такими способами огромная патриаршая казна тратилась Никоном отчасти на роскошные облачения и дорогую утварь, а главным образом на великолепные постройки и нововоздвигаемые монастыри.

Иноземный наблюдатель (Павел Алеппский) замечает, что Никон при совершении церковных служб являлся в мантии зеленого бархата с белыми источниками, с малиновыми скрижалями, шитыми золотом, в белом клобуке, наверху его с крестом, унизанным драгоценными камнями и жемчугом, и с жемчужным изображением херувима на передней стороне клобука. В Патриаршей ризнице доселе сохраняются четыре его митры, усыпанные жемчугом и драгоценными камнями, пожалованные ему государем, а также подаренные ему царем или царицей аксамитные, атласные и бархатные саккосы, украшенные жемчугом, дорогими камнями и сребропозлащенными дробницами. Не довольствуясь такими подарками и богатыми одеяниями прежних патриархов, по свидетельству того же наблюдателя, Никон все увеличивал их количество; так, к пасхе 1655 года он сделал себе саккос из желтой венецианской парчи, шитой золотом, более 50 рублей аршин, с широкими каймами из жемчуга и драгоценных камней, с жемчужной епатрахилью в пуд (?) весом, и весь этот саккос был до того тяжел, что патриарх недолго оставался в нем и во время службы переменил его на более легкий. Выше мы видели, как тот же наблюдатель описывает великолепие каменных патриарших палат, выстроенных Никоном на месте прежних митрополичьих. Страсть к дорогим постройкам особенно проявилась во вновь основанных им монастырях.

 

Монастыри Никона

Первый построенный им монастырь был Иверский на острове Валдайского озера. Это место, входившее в Новгородскую епархию, он облюбовал еще тогда, когда был Новгородским митрополитом. Государь пожаловал Никону Валдайское озеро с его островами, с селом Валдаем: и другими окрестными селами, деревнями и угодьями. Строение монастыря было окончено в 1654 году. Сюда было торжественно перенесены из Боровицкой обители мощи св. Иакова. В главном каменном храме Валдайского монастыря была поставлена копия с иконы Иверской Божией Матери; для снятия сей копии Никон посылал на Афон искусных иконописцев, а потом устроил ей богатую ризу, украшенную драгоценными камнями. В этот Валдайский Иверский монастырь он переселил иноков из оршинского Кутеинского монастыря, который наравне с другими белорусскими обителями претерпел разорение во время Русско-польской войны, а их игумена Дионисия возвел в сан архимандрита. Из Кутеинского монастыря была перенесена сюда типография, и здесь потом печатались книги. Не довольствуясь пожалованными монастырю имуществами и вотчинами, Никон прикупил к ним новые села и деревни, с царского разрешения приписал к нему еще четыре второстепенных монастыря с их селами и угодьями, истратил большие суммы денег на каменные монастырские постройки и вообще сделал Иверскую обитель одною из первостепенных и богатейших в России.

За Иверским последовало основание Крестного монастыря на беломорском островке Кие, лежащем насупротив Онежского устья. Известно, что на этом острове он когда-то спасся от бури, водрузил крест и дал обет построить церковь или монастырек. Теперь он соорудил здесь значительный монастырь с каменным храмом во имя Животворящего креста Господня и также, при помощи государя, щедро наделил его многими селами, деревнями, рыбными ловлями и другими угодьями.

Портрет патриарха Никона с братией Воскресенского Новоиерусалимского монастыря. 1660-е гг.

 

Наиболее знаменит третий основанный им монастырь, известный под именем Нового Иерусалима. Во время своих поездок в Иверский монастырь Никон останавливался дорогою в селе Воскресенске, лежащем в 45 верстах от Москвы, на живописном лесистом берегу реки Истры. Он купил село с принадлежащими к нему деревнями у помещика Бобарыкина в 1656 году и немедленно приступил к расчистке места и постройке монастыря. А в следующем 1657 году монастырь был уже освящен во имя живоносного Христова Воскресенья самим патриархом в присутствии государя, его семейства и бояр. С царского согласия Никон стал называть его «Новым Иерусалимом''; а для вящего подобия заложил великолепный каменный храм Воскресения по плану и образцу настоящего Иерусалимского храма, для чего послужила его модель, присланная с востока. Этот третий Никоновский монастырь был одарен царем и патриархом еще большими вотчинами, землями, всякими имуществами и угодьями, чем первые два.

Но построение и украшение величественного Воскресенского храма были только предприняты, когда положение патриарха подверглось внезапной и резкой перемене.

 

Никон и царь

Могущество Никона и его широкое влияние на государственные дела особенно проявились во времена первой Польской войны или в эпоху военных походов Алексея Михайловича (1654 и 1655 гг.), когда царь оставлял на попечение патриарха столицу, свою семью и почти все гражданское управление. Влияние Никона не ограничивалось внутренним управлением, а распространилось и на внешнюю политику: он стоял за принятие Малороссии в подданство и благословил царя на войну с поляками; он же потом склонился к примирению с Польшею и к поднятию русского оружия против Швеции. Пока войны шли удачно, и войска, предводимые самим царем, были победоносны, значение Никона и уважение к нему государя, конечно, стояли высоко. Но когда третий личный поход царя окончился неудачею под Ригой и затем когда обстоятельства все усложнялись, становились трудными и все более и более выяснялось, какую политическую ошибку сделало Русское правительство, обманутое поляками и австрийцами и начавшее Шведскую войну, не окончив Польскую, естественно у Алексея Михайловича возникло разочарование в благодетельном на него влиянии патриарха. Личные походы, крупные события и борьба с разными затруднениями, само собой разумеется, не замедлили развить в молодом царе опытность и самостоятельность, которые неизбежно должны были повести к столкновению с непомерными притязаниями его «собинного друга» Никона; так как сей последний не сумел вовремя усмотреть и оценить перемену обстоятельств. Придворное боярство, успевшее возненавидеть надменного и деспотичного патриарха, скорее его подметило эту перемену и пользовалось своею близостью к царю, чтобы при всяком удобном случае набрасывать тень на поведение Никона, особенно на его властолюбие и якобы стремление подчинить себе самую царскую власть. Явилось даже обвинение в том, что он был подкуплен цесарским посольством, чтобы склонить царя к остановке военных действия с поляками и направить его оружие против шведов. Указывали и на то, что во время продолжавшихся разорительных войн, истощавших государство и царскую казну, патриарх широко тратился на свои новые монастыри и возводил дорогие постройки, испрашивая у царя новые пожалования и вспомоществования на свои расходы. Кроме бояр, своими новшествами и своею жестокостью, он уже успел вооружить против себя множество врагов и в других слоях населения, особенно в духовенстве; многие жалобы и нарекания на патриарха, конечно, доходили до государя и немало его смущали. Например, старец Неронов (если ему верить), хотя и прощенный Никоном, в январе 1658 года у всенощной в Успенском соборе, когда царь приблизился к нему, сказал: «Доколе, Государь, тебе терпеть такого врага Божия? Смутил всю землю русскую и твою царскую честь попрал; ужетвоей власти не слышат; от него врага всем страх». Государь отошел молча; но подобные слова конечно производили впечатление.

Алексей Михайлович, как мы видели из записок Павла Алеппского, несомненно, пересаливал выражение своей дружбы и преклонение пред Никоном. (Например, припомним сцену на праздновании Никоном своего новоселья, когда царь до утомления собственноручно подносил ему подарки, или ответ дьякону в Сторожевском монастыре, что царь боится вмешиваться в дела церковнослужителей.) Но уже в то время и из тех же записок узнаем, что грубость и упрямство патриарха иногда вызывали припадки гнева и бранных слов у вспыльчивого, впечатлительного государя. Но так как согласие скоро восстановлялось, и государь опять оказывал почтение, смирение и щедрость в отношении к патриарху, то сей последний, по-видимому, не придавал большого значения таким вспышкам. При всем выдающемся уме он как бы не сознавал, что своим чрезвычайным положением обязан личному государеву расположению, а не архипастырскому сану, который при исключительном развитии царского самодержавия не мог представить какого-либо серьезного ему противовеса. Мы видим, что, с одной стороны, достигавший зрелого мужеского возраста, Алексей Михайлович стал ревнивее относиться к своей власти; а с другой, зазнавшийся Никон продолжал вести себя с тою же надменностию и с теми же непомерными притязаниями. Но, наконец, и он должен был заметить несомненные признаки охлаждения. Последние выразились тем, что Алексей Михайлович стал не так часто, как прежде, присутствовать на служении патриарха, приглашать его к себе и советоваться с ним о государственных делах. Ненавистный Никону Монастырский приказ не только не был упразднен, а напротив, стал более чем прежде вмешиваться в имущественные отношения черного духовенства. Враждебные Никону бояре воспользовались и частыми его отлучками из Москвы в свои новые монастыри, особенно Воскресенский, чтобы возбуждать царя против патриарха.

Таким образом полный и открытый разрыв был уже достаточно подготовлен, когда случай помог ему совершиться. 

Подзаголовки разделов главы даны автором сайта для удобства читателей. В книге Д. И. Иловайского они отсутствуют.