Глава 4

 

Борьба за спасение армии

 

(начало)

 

Назначение Корнилова, в конце концов утверждённое сократившимся Временным правительством, оставшимся от первой коалиции, произошло в то время, когда неспособность Керенского составить кабинет довела правительство до критического положения. Керенский уехал отдохнуть в Финляндию и передал Савинкову управление военным министерством. Хотя Савинков был знаком с Корниловым и уважал его как генерала, он с опаской относился к его политическим амбициям. Перед отъездом в Петроград он сказал Корнилову в откровенном разговоре, что если тот когда-либо ополчится на революцию и её достижения, то встретит его – Савинкова – по ту сторону баррикад. Корнилов его заверил, что этого произойти не может, и добился от него обещания приложить все силы для реорганизации армии и оздоровления общества в целом.

Савинкова на должности правительственного комиссара при Ставке заменил Филоненко. Во время войны Филоненко служил в чине штабс-капитана, и Корнилов его давно знал и ценил как доблестного офицера. Филоненко и Савинков работали в тесном контакте, и их мнение во многом отражалось на решениях, принятых Корниловым. Вначале военное министерство под руководством Савинкова действовало независимо от Временного правительства. Эта автономия ему была даже несколько навязана, ибо правительство было тогда сильно ослаблено.

Корнилов и Савинков

Корнилов и Савинков

 

Председательство Некрасова уже подходило к концу назначенного срока, когда было получено сообщение от Керенского, в котором он просил разрешения сдать все свои полномочия. Некрасов в ответ указал, что не существует учреждения, имеющего законное право принимать решение о его отставке. 21 июля, в день, когда он должен был уйти с должности председателя кабинета, Некрасов созвал так называемое «историческое» совещание в Малахитовом зале Зимнего дворца. На него были приглашены лидеры и представители социалистических и либеральных партий, Исполнительного Комитета Государственной Думы и Петроградского Совета, чтобы изложить свои взгляды на то, как следует составить новое Временное правительство. После бесконечных речей и препирательств было решено поручить Керенскому составить «правительство общественного спасения». Тогда Некрасов вошёл в контакт с Керенским, который взял назад свою отставку и опубликовал следующее заявление:

 

От министра-председателя.

Обнаруживающаяся невозможность, путём взаимного соглашения разных политических течений, как социалистических, так и не социалистических, создать необходимую в переживаемый грозный час крепкую революционную власть вынудила меня подать в отставку.

Состоявшееся 21 июля совещание представителей социалистических, демократических и либеральных главных партий, после продолжительного обсуждения, привело к тому, что представленные в нём партии постановили поручить мне дело преобразования Правительства.

Не считая возможным при настоящих обстоятельствах, когда стране угрожает внешний разгром и внутренний распад, отказаться от тяжкого долга, ныне возлагаемого на меня, я понимаю его как непременное повеление страны создать в кратчайший срок и несмотря на все могущие возникнуть препятствия сильную революционную власть.

Я полагаю в основу осуществления этой задачи непоколебимое моё убеждение, что дело спасения родины и республики требует забвения партийных распрей и самоотверженной работы всех граждан российских в условиях и формах, властно диктуемых суровой необходимостью вести войну, поддерживать боеспособность армий и восстановить хозяйственную мощь государства. <...>

...Я, как глава Правительства, нахожу неизбежным ввести изменение в порядок и распределение работ Правительства, не считая себя вправе останавливаться перед тем, что изменения эти, давая возможность выполнить в полной мере задачу, перед Временным правительством стоящую, увеличат мою ответственность в делах Верховного управления.

А. Керенский 22 июля 1917 г.[1]

 

Кроме поразительного определения России как республики, тогда как решение о будущей конституции всё ещё надлежало принять Учредительному Собранию, заявление Керенского интересно ещё и обещанием усилить контроль правительства над армией и страной, что может восприниматься как неопределённое, но обязывающее обещание следовать политической линии, за которую ратовал Корнилов, когда принимал верховное командование. На совещании в Малахитовом зале было также решено, что назначенные Керенским министры не должны рассматриваться, как представители различных партий или комитетов, а будут нести ответственность только перед ним одним. Церетели, который не соглашался с этим пунктом, не вошёл в так называемое второе коалиционное правительство, а вернулся к своей работе в Центральном Комитете Петроградского Совета.

 

 

* * *

 

 

Подбор членов нового кабинета занял три дня. Главным нововведением было создание морского и военного департаментов под руководством товарищей министра, среди которых Савинков имел наибольший политический вес. Несколько министров из первой коалиции перешли во вторую, включая Некрасова, который остался товарищем министра-председателя, несмотря на своё торжественное заявление в Малахитовом зале, что он оставляет политическую деятельность. Большинство новых министров были кадетами или правыми социалистами, многие – братьями Керенского по масонству. Хотя Церетели, как было сказано, отказался присоединиться к коалиции, предпочитая действовать в качестве ответственного руководителя большинства в Совете, он писал позднее в воспоминаниях:

 

Но ушёл я не для того, конечно, чтобы стать в оппозицию к правительству. При создавшейся конъюнктуре новое правительство представляло наиболее выгодную для демократии комбинацию. Нужно было это правительство укрепить, помочь ему восстановить положение на фронте и побороть волну анархии и контрреволюции, грозивших привести страну к гражданской войне[2].

 

Собственные попытки Церетели действовать согласно этому заявлению не были успешными. Сразу же после разгрома Июльского восстания он утверждал в своих заявлениях на заседаниях Совета, что большевики должны быть привлечены к ответственности и обезврежены, но не правительством и его органами, а непосредственными действиями самих Советов. К тому же, говоря о «контрреволюции, грозящей стране гражданской войной», он пользовался двусмысленным языком, типичным для того времени. Для него «контрреволюционерами» были не только сторонники старого режима, в то время фактически дезорганизованные и пассивные, но и другие враги Временного правительства – большевики.

Одарённым и увлечённым новым членом правительства был проф. Ф.Ф. Кокошкин, который в молодости был левым кадетом и активно участвовал в политических событиях во время революции 1905 года, а позже поправел и стал профессором конституционного права. Февральская революция оказалась для него, по-видимому, неожиданностью, но он воспринял её как исполнение своих юношеских надежд. Кадет М.М. Винавер с волнением передаёт в своих воспоминаниях, как в первые дни революции он вместе с Кокошкиным составлял первый официальный манифест Временного правительства кн. Львова и как взволнованный Кокошкин отнёсся к этой работе:

 

– Вот мы опять с вами, – говорил он. – Смотрите, какая тут символика. Помните, как в летнюю ночь в Выборге писали мы вдвоём завет I Думы. Теперь меня просят сочинить первый привет свободной России, манифест Временного правительства. Давайте опять сочинять вместе. Начнём с того, чем кончили 11 лет тому назад. <...>

Нам дали какой-то проект, который мы забраковали, и сели писать заново. Кокошкин настоял на том, чтобы я составил проект с тем, что вместе будем потом править. Я не мог отказаться и засел. Он сидел поодаль всё время в одной позе, заложив ногу на ногу, скрестив руки, с высоко поднятой головой. Когда во время писания я отрывал на минуту глаза от бумаги, то ловил его счастливый, мечтательный взгляд, устремлённый в какую-то, ему одному видимую, лучезарную даль. Мне чуялось, что вот человек переживает счастливейшую минуту жизни, и жаль было шевельнуться – нарушить этот сосредоточенный, светлый покой[3].

 

Винавер и не подозревал, чем обернётся для Кокошкина «лучезарная даль». Всего через год Кокошкин был перевезён из тюрьмы, куда его бросили приспешники Ленина, в петроградскую больницу, и банда убийц в морской форме ночью ворвалась в палату и убила его и одного из его друзей-кадетов – А.И. Шингарёва – на больничной койке.

Один из членов правительства вызвал своим уходом совершенно непредвиденные последствия. Обер-прокурором Святейшего Синода в составе двух первых Временных правительств был В.Н. Львов (он не состоял в родстве с министром-председателем кн. Львовым, а принадлежал к дворянской семье, имевшей поместья на средней Волге). Это был человек с некоторыми странностями, многоречивый и с претензиями на «народность», который давно уже стремился стать обер-прокурором Синода, чтобы иметь возможность повлиять на курс и управление православной Церкви. В качестве члена IV Думы он принадлежал к маленькой политической группе, называющей себя «партией центра», которая в Таврическом дворце сидела направо от кадетов. Досадуя на то, что ему не поручали правительственной должности, о которой он мечтал, Львов приписывал свою неудачу зловещему влиянию Распутина. В довоенные годы и во время войны он активно распространял более или менее преувеличенные слухи о значении при дворе «тёмных сил», возглавляемых Распутиным.

Этого оказалось достаточно, чтобы первое Временное правительство назначило его обер-прокурором Синода. Правда, эта должность утратила своё прежнее значение, так как новая власть намеревалась отделить Церковь от государства. Львов воспользовался своим положением, чтобы отомстить тем епископам, которых он считал бывшими сторонниками Распутина, и внушить страх остальным. Как и его коллеги-министры, он любил разглагольствовать перед толпами солдат и гражданских лиц в просторном вестибюле Таврического дворца, неизменно называя их «братьями». Львов всегда невольно вносил комические ноты в несколько унылые заседания первого и второго Временных правительств. Уверенный, что каждый к нему относится с доверием и любовью, он громко высказывал своё восхищение Керенским. На совещании в Малахитовом зале он заявил:

 

<...> Для меня единственное спасение страны – это создание власти, которая зиждилась бы на могучей фигуре, вынесенной волнами революции, А.Ф. Керенского, которому верит вся страна и которому уже удалось было отчасти проявить эту сильную власть. <...>[4]

 

Несмотря на поддержку, оказанную ему Львовым в трудные моменты, Керенский не включил его во второе коалиционное правительство и на его место назначил его товарища, образованного и уравновешенного А.В. Карташёва. Это привело к тому, что Львов перенёс свою лютую ненависть с покойного Распутина на самого Керенского. Встретив Терещенко через несколько дней после своей вынужденной отставки, Львов сказал ему, что он никогда не простит Керенскому того, что тот ему сделал. Дальнейшие события показали, что его слова не были пустой угрозой.

 

 

* * *

 

 

Приступив к исполнению обязанностей Верховного Главнокомандующего, Корнилов сразу же начал набрасывать проекты законов, которые он считал необходимыми, чтобы вернуть армии её былую боеспособность и мобилизовать всю страну на поддержку военных усилий. 30 июля два члена нового правительства, П. П. Юренев и А. В. Пешехонов, приехали к нему, чтобы обсудить положение на железных дорогах. До них дошли весьма неутешительные сведения о том, что железнодорожная сеть оказалась не в состоянии доставлять на фронт всё необходимое и особенно фураж, склады которого находились внутри страны. Эти законопроекты, в частности те, которые имели целью восстановление порядка, были с большой поспешностью выработаны начальником штаба Корнилова, ген. А. С. Лукомским, по его приказанию. Был также подготовлен обширный доклад, который Корнилов намеревался представить правительству в ближайшее время. В нём он указывал, что лишь жёсткие меры, проводимые без колебаний, могут спасти страну от развала. Среди этих мер предполагалось введение смертной казни и широкое её применение по всей стране – не только в случае мятежа или неповиновения, но и к подстрекателям, агитаторам, распространяющим слухи или подрывную литературу.

Если бы эти меры действительно были введены, они прекратили бы деятельность большевиков, которую разрабатывал Ленин и которая систематически проявлялась со времени его возвращения в Россию в апреле. В действительности же эта деятельность нисколько не сократилась после исчезновения Ленина в июле. В Выборгской части Петрограда состоялся VI съезд партии, а в Петроградском Совете и ВЦИК большевики постоянно настаивали на реабилитации Ленина и освобождении из заключения лиц, обвиняемых в поддерживании контактов с немцами и в организации Июльского мятежа. В Совете большинство, возглавляемое Церетели и его ближайшими единомышленниками, были сторонниками юридического расследования дела Ленина, но одновременно требовали, чтобы большевицкую партию как организацию не рассматривали как группу заговорщиков и контрреволюционеров и чтобы пресса прекратила нападки на людей, виновность которых ещё не была доказана судом.

Ленин отвечал своим обвинителям через большевицкие газеты, сравнивая нападки на него с делом Дрейфуса, но оставался в своём финляндском укрытии. На VI съезде большевицкой партии обсуждалось, нужно ли ему присутствовать на процессе, и, видимо, даже Сталин осторожно намекал, что это было бы наиболее выгодной линией поведения как для партии, так и для самого Ленина[5].

В середине августа Совет принял резолюцию, требующую немедленной отмены смертной казни на фронте. Очевидно, что если бы Временное правительство уступило в этом вопросе Корнилову, оно бы рисковало прямой конфронтацией с большинством в Совете, в том числе и с некоторыми министрами, также членами Совета. Корнилов мог рассчитывать на поддержку в правительстве кадетов и правых социалистов. Трудно определить, как относился в тот момент к требованиям генерала сам Керенский.

Приехав в Петроград 3 августа, Корнилов прямо явился в Зимний дворец, где Керенский (обнаружив недостаток такта и скромности) устроил свой «штаб». Он был благосклонно принят министром-председателем. Керенский, стремясь придать разговору доверительный тон, сразу же спросил его, не считает ли он, что его (т.е. Керенского) время уже миновало, что его влияние на массы ослабевает и что ему лучше было бы уйти? Корнилов в своей прямой солдатской манере ответил, что хотя и верно, что популярность Керенского в последнее время несколько пострадала, она тем не менее ещё достаточна, чтобы он мог с пользой продолжать служить своей стране. Затем он передал Керенскому подготовленный для правительства доклад Ставки с изложением законодательных мер, которые, на его взгляд, необходимо принять. Керенский пробежал переданные ему листы: доклад ему показался нелепо наивным и даже несколько безграмотным.

 

 

* * *

 

 

Здесь следует напомнить, что так называемая корниловская реформа и меры, предлагаемые им для оздоровления армии, ни в коей мере не были только «корниловскими», но, напротив, получили поддержку большинства генералов. В этом отношении характерно выступление, которым Брусилов открыл совещание, созванное в Ставке 17 июля в присутствии Керенского. Текст этого выступления приводится ген. Алексеевым в дневнике, в записи от 24 июля 1917 года:

 

Ныне самое важное прежде чем рассуждать о стратегии, обсудить меры, как восстановить боеспособность армии. Без этого немыслимо принять какое бы то ни было стратегическое решение.

Чтобы восстановить боеспособность, нужно создать дисциплину. Вернуть старую дисциплину, т.е. на прежних началах, невозможно; об этом нечего мечтать. Но авторитет начальников нужно восстановить. Нужно снова сделать войска послушными. Ныне с ними ничего нельзя сделать: после каждого приказания – митинги по суткам и в результате – отказ от выполнения распоряжений. Целые дивизии отходят, невзирая на уговоры; люди разбегаются. От ротного командира до главнокомандующего власти ни у кого нет. Заменить же эту власть работою комиссии и комитетов невозможно. Военная история показывает, что есть предел свободе армии. Нельзя представить армию без начальников. Нужна внутренняя спайка, нужна власть и авторитет у начальников. Солдат должен слушаться своих офицеров[6].

 

Слова Брусилова были подкреплены и другими участниками совещания, особенно Деникиным, который представлял Корнилова. В письме от 25 июля, которое Алексеев послал председателю Государственной Думы М. В. Родзянко и позже включил в свой дневник, перечислены необходимые для спасения армии меры, с которыми все военные участники совещания были согласны.

 

Только эти меры, – писал ген. Алексеев, – позволят в течение трёх месяцев оздоровить больной организм армии; вернее выразиться – создать кое-какую армию, способную вести бой, т.к. в данную минуту у нас армии нет. Есть отдельные части, сохранившие верность долгу; есть офицеры и небольшое число солдат, готовых гибнуть и жертвовать собою, но нет массы, спаянной дисциплиною, верою в начальников, желанием боя и победы, способностью проявить мужество и упорство.

Вот эти меры:

1. Вр[еменное] Правительство] должно признать свою ошибку и вину в оценке офицерского состава армии, униженного, оскорблённого, сознательно, умышленно лишённого власти и значения. <...>

2. Признать, что деятели Петрограда не знают армии, а потому должны прекратить военное законодательство и передать это дело в опытные руки Верх[овного] Гл[авно-командую]щего.

3. Изгнать из армии всякую политику, уничтожить право митингов, ибо вся армия обратилась в бесконечно митингующую толпу. <...>[7]

4. Уничтожить декларацию прав солдата, с слишком лёгким сердцем принятую и подписанную Керенск[им].

5. Уничтожить войсковые комитеты и комиссаров, которых Керенский считает «глазами и ушами Вр[еменно-го] Правительства]». Эти два института смели бесследно власть войсковых начальников всех степеней и породили самое опасное для всякой армии многовластие, многоголовие. <...>[8]

 

В таких обстоятельствах наспех набросанный доклад Корнилова не явился для Керенского неожиданным: он был к этому подготовлен. Керенский сделал вид, что откладывает документ для более тщательного изучения, и сказал, что Корнилову следует доложить о том, в каком состоянии он застал армию при вступлении в должность Верховного Главнокомандующего, на пленарном заседании правительства. Это заседание было тут же созвано, и Корнилов в общих чертах начал излагать стратегическое положение, указывая, что, если бы предложенные им меры были приняты, армия смогла бы перейти в наступление на некоторых определённых участках, которые он и назвал. В этот момент ему передали записку товарища военного министра с просьбой не вдаваться в слишком детальное изложение, а сам Керенский наклонился к нему и шёпотом попросил придерживаться более общей формы изложения. Позже Корнилов говорил, что эта просьба произвела на него удручающее впечатление. Что это было за правительство, перед которым Верховному Главнокомандующему нельзя было свободно излагать свои военные планы? Из разговора, который у него состоялся с Савинковым после совещания, Корнилов сделал вывод, что среди министров подозрительным лицом считается не кто иной, как министр земледелия Чернов.

Ещё до революции Чернова обвиняли в сотрудничестве с немцами, и не подлежит сомнению, что, живя в эмиграции в Швейцарии, Чернов публиковал под псевдонимом Надеждин революционные брошюры, предназначенные для русских военнопленных в Германии. Но это ещё не всё. Савинков, должно быть, как-то выяснил, что некоторые сведения, предназначенные только для правительства, стали известны Совету, а оттуда и немцам. Сорок лет спустя, когда документы немецкого министерства иностранных дел стали доступны исследователям, подозрения Савинкова подтвердились. В Швейцарии во время войны жил некто А.Е. Цивин, лечившийся там от туберкулёза. Этот Цивин предложил свои услуги австрийскому военному атташе в Берне, который оказался не в состоянии удовлетворить его финансовые требования, но направил его в немецкое посольство. Цивин произвёл хорошее впечатление на немецкого посла, барона Ромберга, и под кличкой Вайс сообщал ему разнообразные сведения о деятельности партии социалистов-революционеров, глава которой, Виктор Чернов, был его близким другом. Когда вспыхнула Февральская революция, Чернов через Францию и Скандинавию вернулся в Россию, поручив своего больного друга заботам жены. В подробном докладе начальству Ромберг писал, что в июле Цивин-Вайс пришёл с ним попрощаться, сообщив, что возвращается в Россию через страны Антанты в сопровождении г-жи Черновой. Он пытался убедить Ромберга, что немецкая армия должна воздержаться от наступления на русском фронте, чтобы это не привело к оживлению русских патриотических чувств. Цивин предупредил посла, что продолжать поставлять немцам информацию из Петрограда будет нелегко, но он постарается сделать что сможет с помощью своего друга, Левинштейна, остающегося в Швейцарии (Ромберг дал Левинштейну кличку Блау). Цивин оказался верным своему слову и действительно переправил немцам несколько донесений. Они в основном состояли из сведений общего характера, несомненно собранных среди друзей Цивина в эсеровской партии[9].

Корнилов нашёл обстановку в столице определённо враждебной. Генерал Черемисов, раздосадованный неудачей своей интриги (по вине правительственных комиссаров Савинкова и Филоненко), вернулся в Петроград и там принялся поносить Верховного Главнокомандующего, находя во всех его действиях лишь политические амбиции. В воздухе носилось слово «бонапартизм», и кампания против Корнилова находила поддержку даже среди наиболее умеренных членов Совета. Открытого проявления враждебности к Корнилову всё же не было. Пробыв в Петрограде один день, Корнилов уехал, поручив Савинкову и Филоненко переработать его доклад в соответствии с требованиями, предъявляемыми к законопроектам, чтобы представить его на рассмотрение правительства.

 

 

* * *

 

 

Вернувшись в Ставку, Корнилов посвятил всё своё внимание военным делам. Его сильно беспокоила угроза немецкого наступления на Рижском фронте, где моральное состояние войск, возможно из-за близости столицы, было неудовлетворительным. Было решено создать особый Петроградский фронт для защиты столицы в случае, если немцы перейдут в наступление. Для этого были собраны войска с различных участков фронта, среди которых и Дикая дивизия, состоящая в основном из выходцев с Кавказа. Предполагалось, что командовать новым фронтом будет ген. A.M. Крымов. Предстояла также ликвидация Кронштадтской крепости и переброска находящихся там войск на материк: эта операция могла потребовать применения силы. Далеко не все принимаемые Корниловым меры отвечали его плану создания армии для защиты Петрограда, и начальник штаба Корнилова – ген. Лукомский, один из наиболее компетентных и умных людей в Ставке – прямо спросил его, не имеют ли отдаваемые им распоряжения какой-то другой цели. Если же Корнилов отказывается говорить на эту тему, Лукомский предпочёл бы оставить штаб и отправиться на фронт. Корнилов ответил без обиняков, что при нынешнем положении в Петрограде большевики или иные мятежные элементы могут легко воспользоваться обстоятельствами и значительно ухудшить ситуацию, особенно в случае немецкого наступления. Поэтому он размещает войска таким образом, чтобы они легко могли, в случае необходимости, достичь столицы. Лукомский поблагодарил Верховного за откровенный ответ и обещал ему не оставлять должности при всех обстоятельствах.

Известия, которые Савинков регулярно передавал из Петрограда через Филоненко, приводили Корнилова в недоумение. Савинков (которому было поручено, как было сказано выше, переписать докладную записку Корнилова) был тогда в плохих отношениях с Керенским. Видя, что дела его у министра-председателя нисколько не продвигаются, он, вместе с Филоненко, опять пригласил Корнилова приехать на день в Петроград, чтобы он мог лично обратиться к правительству и изложить ему свою программу. Такая поездка в момент, когда военное положение опять стало угрожающим, была затруднительна, и Корнилов без особой охоты согласился на это предложение. 10 августа он сел в поезд. Уже после отхода поезда из Могилёва, в Ставку пришла телеграмма Керенского с извещением о том, что приезд Корнилова в Петроград больше не требуется и что ему следует оставаться на посту. Но Корнилов получил эту телеграмму только по приезде в Петроград.

Обстоятельства этой второй поездки Корнилова в столицу (10 августа) сильно отличаются от условий первой его поездки, за неделю до этого. Из-за нападок прессы на Корнилова возникли слухи о возможном покушении на его жизнь, и его убедили взять с собой охрану. С вокзала он прямо поехал в Зимний дворец, окружённый конвоем текинцев с двумя пулеметами. Пока он совещался с Керенским, конвой дожидался его в вестибюле дворца.

Извинившись за телеграмму, Керенский объяснил, что на приглашение Корнилову приехать в столицу, исходившее от Савинкова, он разрешения не давал и, следовательно, правительство по этому поводу собираться не будет. Тогда Корнилов спросил Керенского, ознакомился ли тот с его докладом, который был поручен Савинкову для переработки, и получил путаный ответ, что о некоторых местах доклада уже заходила речь, тогда как другие ещё не обсуждались. Корнилову было также сказано, что, вместо обсуждения его предложений на заседании правительства, он сможет о них поговорить с тремя главными министрами, т.е. с Терещенко, Некрасовым и им самим – Керенским. К своему изумлению, Корнилов услышал, что присутствие Савинкова не предвидится.

Приведённый в полное замешательство, Корнилов обратился к Савинкову, который подтвердил его впечатление, что Керенский полного текста его доклада не видел и что обсуждались только отдельные его пункты. К шести часам вечера того же дня Корнилов с Савинковым завершили работу над докладной запиской о мерах, которые необходимо принять для восстановления порядка в армии и в стране, и подписали её. Филоненко прибавил свою подпись, и Корнилов сразу же представил доклад «триумвирату», состоящему из Некрасова, Терещенко и Керенского. Ему было сказано, что хотя правительство в основном согласно с содержанием доклада, но, чтобы он превратился в закон, потребуется обычное в этих случаях время. Совещание с министрами прошло во вполне дружественной обстановке, и Корнилов имел все основания быть им довольным. Но до отъезда из Петрограда, в тот же вечер, он ещё раз встретился с Савинковым, на этот раз в частном порядке. Савинков жаловался, что ему было чрезвычайно трудно заставить Керенского обсудить доклад и принять соответствующие решения на Совете министров. Уже в поезде, на пути к Ставке, Корнилов узнал, что Савинков подал прошение об отставке от должности товарища военного министра и что отставка его была принята. Как только Корнилов приехал в Могилёв, он послал правительству телеграмму с протестом против этого решения и с просьбой пересмотреть его.

Согласие Керенского на отставку Савинкова произвело удручающее впечатление не только на остальных министров, но также в более широких кругах. Престарелый Плеханов (под руководством которого Ленин когда-то изучал азы марксизма, но с которым позже поссорился) написал убедительную статью, в которой он выражал сожаление об отставке в такое время такого значительного человека, как Савинков[10]. Хотя, писал он, большевики в июле были разгромлены и их вождь Ленин, вероятно, безвозвратно исчез, тем не менее существует настоятельная необходимость восстановления в армии порядка и дисциплины, а Савинков показал, что он понимает военных и умеет вести с ними переговоры. В конечном счёте Савинков сохранил свою должность, хотя отношения между ним и Керенским, видимо, поправились не сразу.

Рассказ самого Корнилова об этих событиях полностью подтверждается Кокошкиным, министром во второй коалиции Временного правительства. 30 августа он отмечал, что настоятельно убеждал Керенского, по крайней мере, держать правительство в курсе разыгрывающихся событий, хотя бы потому, что слухи о законодательных мерах, предложенных Корниловым, начали широко распространяться и дошли до газет. Но каждый раз, что он делал Керенскому подобные заявления, тот отделывался отрывистым ответом или говорил, что следует подождать, пока законопроекты будут готовы и смогут быть представлены правительству. Даже после ухода Корнилова правительство в целом так и оставалось в неведении относительно того, что произошло.

Следует задаться вопросом, почему именно эти три министра (Некрасов, Терещенко и Керенский) были выбраны для встречи с Корниловым и почему эта встреча осталась тайной. В своём последнем труде, опубликованном незадолго до смерти, Керенский, несколько изменив себе, отрицает существование «триумвирата». Он пишет: «Существует миф, который был принят как факт хулителями Временного правительства, что таинственная тройка масонов навязала свою программу правительству, пренебрегая общественным мнением»[11]. Наличие внутри Временного правительства группы министров, обладающих особым влиянием, – ни в коем случае не миф, и имена её членов – нисколько не тайна. Единственной тайной, касающейся этой тройки, мог до недавнего времени являться вопрос: если кадет Терещенко принадлежал к небольшой, но влиятельной группе богатых промышленников; Некрасов, выдающийся представитель «технократического» течения в интеллигенции, также был членом кадетской партии до начала июля 1917 года; а Керенский был активным революционером, связанным с эсерами, и, пока существовало Временное правительство, оставался товарищем председателя Исполкома Совета, то что же могло быть общего у деятелей столь различных политических платформ, что позволяло им составлять в рамках правительства группу, которая принимала и проводила решения, причём часто, как писал Кокошкин, без ведома кабинета в целом?[12]

На той же странице, где он с пафосом отрицает существование «таинственной тройки», Керенский также объясняет, что, помимо лож, основанных на территориальном принципе, в русском масонстве существовали и специализированные ложи: «Таким образом, была ложа в Думе, другая – писательская и т.д.». Керенский признаёт, что он примкнул к масонскому движению в 1912 году: «Мне предложили участвовать [в масонском движении. – Г.К.]в 1912 году, сразу же после моего выбора в IV Думу». Из письма одного из членов III Думы – Е.П. Гегечкори – Борису Николаевскому становится ясно, что Керенский был принят в думскую масонскую ложу Некрасовым. Милюков же в своих воспоминаниях пишет, что и Некрасов, и Терещенко были масонами[13]. Керенский не пожелал ни подтвердить, ни опровергнуть эти утверждения. Как он пишет в своих воспоминаниях, он чувствовал себя «связанным торжественной клятвой, принесённой при [своём. – Г.К.]вступлении, не раскрывать имена других членов».

Таким образом, узы, связывающие трёх членов «триумвирата», были не политические, а масонские, или, точнее, их объединяла принадлежность к масонской ложе Государственной Думы. И когда Керенский называет мифом утверждения, что какая-то тройка «навязывала свою программу правительству, пренебрегая общественным мнением», он невольно признаёт то, что он столь энергично отрицает: ниже в том же абзаце он заявляет, что, обсуждая на своих собраниях политическое положение России, масоны не стремились навязать свою собственную политическую программу, но «руководились только своей совестью в поисках наилучших решений. Мы чувствовали пульс жизни страны и мы всегда старались воплощать стремления народа в нашей работе»[14]. То же можно утверждать и о тройке, члены которой также несомненно были уверены, что они держат палец на пульсе страны и отражают стремления народа, и поэтому считали своим долгом требовать от правительства исполнения своих решений или, на худой конец, проводить их за его спиной. Можно только задаться вопросом, действительно ли они чувствовали пульс страны или же они принимали за него плод своего воображения под властью чарующего чувства участия в тайном деле сообща с другими выдающимися избранниками, состоящими в масонском движении.

 

К оглавлению книги

 



[1] Речь. 1917. 23 июля.

[2] См. И. Г. Церетели Воспоминания о февральской революции В 2 т. Париж; Гаага 1963. Т. 2 С. 387.

[3] М. М. Винавер. Недавнее. Воспоминания и характеристики. Париж, 1926. С. 136.

[4] Речь. 1917. 22 июля.

[5] И. В. Сталин. Соч. М., 1946. Т. 3 С. 170. В протоколах VI съезда это место не приводится.

[6] Из дневника генерала М. В. Алексеева. // РИА. Прага, 1929. Сб. I. С. 40.

[7] Ср.  «Вы подумайте, какое сейчас время! И мы с вами живём в эти дни! Ведь только раз в вечность случается такая небывальщина. Подумайте: со всей России сорвало крышу, и мы со всем народом очутились под открытым небом, и некому за нами подглядывать. Свобода! Настоящая, не на словах и в требованиях, а с неба свалившаяся, сверх ожидания. Свобода по нечаянности, по недоразумению. <...> Вчера я ночной митинг наблюдал. Поразительное зрелище. Сдвинулась Русь матушка, не стоится ей на месте, ходит, не находится, говорит, не наговорится. И не то, чтоб говорили одни только люди. Сошлись и собеседуют звезды и деревья, философствуют ночные цветы и митингуют каменные здания. Что-то евангельское, не правда ли? Как во времена апостолов. Помните у Павла? "Говорите языками и пророчествуйте. Молитесь о даре истолкования"» (Б. Пастернак. Доктор Живаго. Анн Арбор, 1959. С. 147-148).

[8] Из дневника генерала М. В. Алексеева // РИА. 1929. Сб. I. С. 44.

[9] Позже Цивин вступил в большевицкую партию, воевал в Гражданскую войну и умер в Крыму в середине 1920-х гг.

[10] См.: Г. В. Плеханов. Год на родине: В 2 т Париж, 1921. Т. 2. С. 92 и сл.

[11] См. A. F. Kerensky. Russia and History's Turning-Point. New York, 1965. P. 89.

[12] Доклад Кокошкина Московскому городскому комитету к.-д. партии от 31 авг. 1917 г. (хранится в Архиве Колумбийского университета среди бумаг П. Н. Милюкова).

[13] П. Н. Милюков. Воспоминания (1859-1917): В 2 т. Нью-Йорк, 1955 Т II. С. 332-333.

[14] Эти удивительные слова из последнего труда Керенского (см. прим. 11) были написаны, по его собственному утверждению, только потому, что, несмотря на всю секретность, окружающую дела масонов, некоторые данные уже были разглашены См. на эту тему W. Smith The role of Russian freemasonry in the February Revolution another scrap of evidence // Slavic Review 1968. Vol. XXVII. P. 604-608. Пояснения, неохотно данные Керенским, были ему не только разрешены, но прямо предписаны организацией, к которой он принадлежал. Он пишет «До моего отъезда из России летом 1918 г. мне поручили раскрыть суть нашей [т.е. масонской. – Г.К.] работы, без указания имён: таким образом, при появлении в прессе извращённой передачи событий было бы возможно ознакомиться и с подлинными фактами» (A. F. Kerensky. Op cit. P. 88).

Примерно 50 лет спустя Керенский нашёл, что пришло время для этого, разрешённого ему, объяснения. Если в 1918 г. такая организация, как масонское общество, могла его инструктировать, как поступать в сложившейся ситуации, можно ли сомневаться, что в 1917 г. та же или сходная с ней организация оказывала влияние или инспирировала деятельность тех её членов, которые составляли внутреннее ядро Временного правительства, даже если, по утверждению Керенского, это может показаться «абсурдной интерпретацией великих и трагических событий, которые привели к величайшему перелому в русской истории».

Но какой бы сильной ни была связь между тремя людьми, образовавшими тайный внутренний кабинет министров, и как бы ни были значительны их совместные решения, единство «триумвирата» не пережило второй правительственной коалиции.