Глава 7

 

Окончательный разрыв между Керенским и Корниловым

 

Поездка Савинкова в Ставку (см. гл. 5) может оцениваться как значительный дипломатический успех. Всего за два дня напряжённых переговоров ему удалось рассеять подозрения Корнилова, успокоить его гнев и убедить его в том, что Керенский использует всё оставшееся у него влияние в среде «революционной демократии», чтобы более умеренные её представители согласились с мерами, предлагаемыми Верховным Главнокомандующим. От Корнилова Савинков получил обещание поддержать Керенского. Савинкову удалось также обеспечить некоторое законное обоснование планируемым Корниловым, в случае необходимости, военным действиям в Петрограде. За это Временному правительству была обещана широкая военная поддержка при обнародовании им предложенных Корниловым законов.

Одну инструкцию Керенского – Савинкову и проф. Н.Д. Миронову было поручено исключить из Союза офицеров лиц, подозреваемых в участии в антиправительственном заговоре, – Савинкову выполнить не удалось. Он сумел всё же добиться от Корнилова обещания не допускать какой бы то ни было заговорщической деятельности и самолично пресекать её, а также перевести Главный комитет Союза офицеров из Ставки в Москву. Вероятно, к концу его пребывания в Могилёве возникшему было между ним и Корниловым взаимопониманию всё же угрожали некоторые разногласия. Официальной целью его поездки было участие в совещании, созванном для обсуждения новых уставов, которые согласовывали бы деятельность комитетов армейских частей и правительственных комиссаров. По этим уставам предполагалось участие рядовых солдат в обсуждении деловых качеств отдельных офицеров перед их производством. Корнилов считал это недопустимым, и Савинков обещал вычеркнуть этот оскорбительный пункт из проекта устава. Но ему не удалось сдержать обещания, статья эта была принята на совещании и, таким образом, должна была быть представлена правительству. По этому поводу Корнилов, Савинков и Филоненко обменялись резкими репликами, касающимися отношения ген. Деникина, тогда командующего Юго-Западным фронтом, к солдатским комитетам и к комиссарам[1].

Корнилов думал, что все подобные вопросы решатся сами собой, как только Временное правительство примет предложенные им законы и распоряжения. Всё, казалось, пройдёт совершенно гладко. Обе стороны проявили столько доброй воли и патриотизма, что план, намеченный Савинковым и Корниловым, с благословения Керенского, казалось, не мог не удаться. Оставалось только одно – Керенский должен был представить законопроекты правительству, которое, несомненно, приняло бы их, даже если один-два его члена были бы против. Большевики и большая часть Совета, конечно, возражали бы. Но даже если бы их несогласие привело к насильственным действиям, правительство было вполне готово к подобному повороту дела, и исход событий был бы решён в уличных боях.

Согласно этой схеме, Савинков откровенно описал положение Керенскому и попросил его подписать законопроект. 26-го и 27-го числа Савинков несколько раз повторил эту просьбу, но Керенский, казалось, всё колебался и не мог решиться на это. В конечном счёте Савинков был выведен из терпения.

 

Я не понимал этих колебаний Керенского, – пишет он в своей книге, – не понимал, почему он 26-го не решается принять на свою ответственность то, с чем он согласился 17-го, но я знал, что отвергнуть законопроект – значит дать Ставке повод к восстанию и тем положить конец надежде возрождения боевой способности армии. Поэтому, после доклада, я попросил у Керенского разрешения поговорить с ним наедине. Я сказал, что отвергаемый им законопроект изготовлен по его приказанию, что нерешительность его преступна, что его слабоволие губит Россию и что, если бы передо мною был не он, Керенский, то я бы разговаривал с ним другим языком. Керенский, выслушав меня, взял законопроект, обещал его подписать и в тот же день, 26-го, вечером, представить на обсуждение во Временное Правительство. Я вышел из Зимнего дворца с уверенностью, что на этот раз достигнуто то, что казалось мне залогом спасения России. Но и на этот раз моя уверенность меня обманула[2].

 

Владимир Львов выехал из Ставки 25 августа. Опубликованный в 1920 году рассказ его о беседах с разными людьми, находившимися в тот момент в Могилёве, совершенно лишён достоверности. Единственное его достоинство в том, что он подчёркивает навязчивую идею автора о готовящемся покушении на Керенского (см. выше, с. 98). Львов утверждает, что в Могилёве все были готовы убить Керенского и что его самого попросили заманить министра-председателя в Ставку, для того чтобы повесить его на ближайшем фонарном столбе. Кровожадные офицеры, с которыми он встречался, замышляли также убить Терещенко, который уже был на пути в Могилёв. Львов видел теперь своё предназначение в том, чтобы спасти жизнь Керенскому, подобно тому, как в феврале сам Керенский спас жизнь царским министрам. Он также собирался предупредить его о готовящемся в Петрограде большевицком перевороте, о котором ему говорил Корнилов. Но в первую очередь он считал своим долгом передать Керенскому предложение Корнилова о передаче ему как Верховному Главнокомандующему всей государственной власти.

Все эти утверждения Львова в 1920 году, когда он явно был полупомешан, совершенно несостоятельны. Он сам утверждает, что Корнилов согласился стать диктатором, только когда узнал, что Керенский готов подать в отставку, по крайней мере, уйти с должности министра-председателя. Но идея ультиматума, которая, вероятно, созрела в воображении Львова ещё до его первого разговора с Керенским 22 августа 1917 года[3] (мы знаем об этом из ярких воспоминаний Набокова), теперь приняла окончательную и зловещую форму: ультиматум приведёт к устранению Керенского от участия в политической жизни, но, по крайней мере, спасёт от нависшей над ним смертельной угрозы. Одержимость Львова этой идеей можно рассматривать как бредовую фантазию, прикрывающую подавляемое желание мести в его сильно невротическом сознании.

В хронологических указаниях Львова содержится любопытная несуразность. Согласно его версии событий, он приехал в Петроград 26 августа рано утром и сразу же позвонил Керенскому, который сказал, что примет его немедленно. Но сам Керенский утверждает другое. Он пишет, что Львов к нему пришёл под вечер, немногим после шести часов и покинул его около семи. Что же происходило со Львовым до шести часов вечера? Нам не попадалось никаких свидетельств, но протоколы показаний Керенского Следственной комиссии проливают на это некоторый свет. Председатель комиссии его спросил:

 

– ...Не доходило ли до Вас сведений в тот день [26 августа. – Г.К.], что Львов распространяет по городу какие-то тревожные слухи?

 

Керенский ответил:

 

– К сожалению, об этом я узнал после, когда он уже ушёл от меня. Перед Львовым у меня сидел Верховный Комиссар Туркестана[4] с очень важным докладом, он вышел и сразу вошёл Львов... Кто мне сказал? Да, кто-то там видел из моих, что Львов был в довольно возбуждённом состоянии... Позвольте, тут ещё кто-то перед приёмом разговорился с ним и потом отмечал, что, кроме разговора на улице, он и здесь, в Зимнем дворце, очень остро позволил себе говорить... Я не помню, кто об этом рассказал[5].

 

В своих статьях 1920 года Львов не вспоминает или сознательно не передаёт, в каком душевном состоянии он был в этот день. Тем не менее ясно, что поведение его было странным, бросалось в глаза и обращало на себя внимание людей, общавшихся с ним.

Но Керенского в то время не интересовало ни душевное, ни психическое состояние Львова. Сам он тогда совершенно запутался. Савинкову он обещал подписать в тот же день так называемый «корниловский» законопроект, но прекрасно сознавал, что следствием этого поступка будет разрыв с «революционной демократией», на поддержку которой он до сих пор мог рассчитывать. Закона он всё не подписывал, а время текло, и правительство должно было собраться в тот же вечер. Утренний спор с Савинковым не мог не задеть его самолюбия, а самолюбие было яркой чертой его характера. Оно, вероятно, компенсировало отсутствие уверенности в себе, которое он периодически испытывал во время приступов уныния. Савинков, выведенный из себя, задел его очень уязвимое место. Керенский, вероятно, ломал себе голову, чтобы найти способ не подписать законов, которые он полагал нежелательными. Законопроект, вероятно, будет принят его коллегами, и это заставит его изменить всё направление своей политики, приведёт к разрыву с народными массами. Его стремительная карьера, его огромная популярность поставлены на карту. Если новые законы будут приняты, позиция Верховного Главнокомандующего и Савинкова очень укрепится, и все будут знать, что он уступил давлению самым недопустимым для государственного деятеля его значения образом. Но что он мог сделать? Уволить Савинкова и отложить подписание законопроекта вопреки своему твёрдому обещанию? Уволить Корнилова как раз тогда, когда его популярность так возросла среди офицерства, кадетов и даже некоторых социалистов – таких как Савинков, Аргунов, Плеханов? Поступить таким образом было бы неблагоразумно, это скомпрометировало бы его в глазах офицерского корпуса, казачества и всех людей, у которых сохранились патриотические чувства. Только пять часов оставалось до созванного им Совета министров. Как раз в этот момент ему доложили о приходе Львова.

Керенский начал разговор с вопроса:

 

«Вы, значит, опять по этому делу о пополнении Временного Правительства пришли разговаривать?» <...> Но он ответил: «Нет, теперь всё по-другому, обстановка совершенно изменилась»[6].

 

Мог ли Керенский ожидать лучших вестей? Если обстановка изменилась, значит, больше нет необходимости подписывать нежелательные документы и обсуждать их с правительством. Едва ли Львов мог выбрать более благоприятное начало для разговора. После нескольких увещевательных замечаний, которые давали понять Керенскому, что при сложившейся политической обстановке он обречён, Львов вдруг, «видимо, очень волнуясь, сказал: "Я должен Вам передать формальное предложение". – "От кого?" – "От Корнилова"», – ответил Львов[7]. Затем он обрисовал план введения в Петрограде военного положения, передачи власти Временным правительством Верховному Главнокомандующему и роспуска правительства. Согласно Керенскому (он всегда придерживался именно этого освещения событий), Львов представил предложения Корнилова в форме ультиматума. Сам же Львов, в показаниях Следственной комиссии от 5 октября 1917 года, после попытки увильнуть от ответа, в конечном счёте стал это отрицать и заявил, что не передавал никакого ультиматума. Он сказал, что то, что было им до сих пор опубликовано, писалось под сильным давлением и по настоянию Керенского. Львов был подвергнут перекрёстному допросу, а когда составил письменное заявление, Керенского оно не удовлетворило, и он распорядился допросить Львова ещё несколько раз. После этих разъяснений Львов повторил Комиссии, что он ультиматума не передавал. А когда его спросили, почему же он уступил Керенскому, он дал удивительное объяснение: «из деликатности»[8](т.е. чтобы не обижать его). Конечно, со стороны Керенского было и глупо и жестоко заставлять полубезумного Львова говорить то, чего он говорить не хотел, но мы не можем исключать возможности, что в разговоре с Керенским Львов действительно употребил слово «ультиматум». Ведь он уже сделал это несколькими днями раньше, во время своих неудавшихся переговоров с Набоковым.

Слово «ультиматум» – точка опоры всего «дела Корнилова». Многое из того, что Львов говорил Керенскому, последнему не понравилось, но в его словах не было ничего, что могло бы быть воспринято иначе, чем настоятельные советы главе правительства от командующего вооружёнными силами при критических обстоятельствах. Если в советах Корнилова или Львова действительно была бы заложена угроза, нечто, что могло быть воспринято как «ультиматум», то это было бы, с их стороны, несомненно, превышением власти и у Керенского могло бы быть некоторое основание обвинять их в неподчинении. Вот почему Керенский оказывал давление на Львова в этом пункте и почему он торжественно заявил в тот же вечер своим коллегам-министрам, что Львов передал ему и правительству ультиматум от Верховного Главнокомандующего.

Керенский утверждает в «Деле Корнилова», что он был изумлён тем, что ему сказал Львов: «Когда он излагал все эти нелепости, мне казалось, что или он сумасшедший, или что-то случилось очень серьёзное!»[9]. Трудно определить, какие чувства Керенский мог тогда действительно испытывать. В глубине души он, вероятно, чувствовал сильное облегчение: появилась возможность избавиться от необходимости подписывать и представлять правительству законопроект, который был ему столь неприятен. (До сих пор ему удавалось скрыть от своих коллег-министров развитие событий, но он не сомневался в том, что они охотно примут этот законопроект.)

Львов был прав, утверждая, что положение полностью изменилось. Но, заметив его болезненное состояние, Керенский испугался, что позже тот отречётся от своих слов, и настаивал, чтобы он резюмировал в письменной форме то, что только что говорил К тому же у Керенского, по его признанию, были определённые сомнения в достоверности слов Львова[10].

 

...Я решил ещё раз испытать и проверить Львова, а затем действовать. Действовать немедленно и решительно! Голова уже работала, ни минуты не было колебаний, как действовать. Я не столько сознавал, сколько чувствовал всю исключительную серьёзность положения...[11]

 

Львов охотно согласился на просьбу Керенского изложить в письменном виде условия «ультиматума» Корнилова. Если бы Керенский сам был в тот роковой вечер в более нормальном душевном состоянии, он бы сообразил, что Львов был тогда способен написать что угодно, лишь бы его об этом попросили. К тому же даже письменный отчёт Львова о том, что ему говорил Корнилов, вряд ли может восприниматься как «ультиматум». Вот что он написал:

 

Генерал Корнилов предлагает:

1) Объявить г. Петроград на военном положении.

2) Передать всю власть, военную и гражданскую, в руки Верховного Главнокомандующего.

3) Отставка всех министров, не исключая и министра председателя, и передача временного управления министерств товарищам министров, впредь до образования кабинета Верховным Главнокомандующим.

Петроград. Август 26, 1917 г.

В. Львов[12]

 

Таким образом, Львов представил дело так, будто все три условия, объявленные Керенскому, исходят от самого Корнилова.

Пока Львов писал, Керенский испытывал душевное состояние, подобное всеохватывающему проникновению в запредельное, предшествующее приступу падучей болезни или озарению, охватывающему души некоторых мистиков:

 

Как только он стал писать, исчезли у меня последние сомнения! Было только одно желание, одно стремление пресечь безумие в самом начале, не давая ему разгореться, предупреждая возможное выступление сочувствующих в самом Петрограде. Всё предыдущее – деятельность разных союзов, хлопоты вокруг Московского совещания, печать, донесения о заговорах, поведение отдельных политических деятелей, ультимативная кампания Ставки, посещения князя Г.Е. Львова Аладьиным, недавняя телеграмма Корнилова, поддерживающая железнодорожников в их невероятных требованиях, настаивание на передаче Ставке Петербургских войск, – всё, всё осветилось сразу таким ярким светом, слилось в одну такую цельную картину. Двойная игра сделалась очевидной. Конечно, тогда я бы не мог всё доказать по пунктам, но сознавал я всё это с поразительной ясностью[13].

 

Керенский действительно не мог бы «доказать по пунктам» видение политической ситуации, открывшееся ему в тот момент озарения. Ему потребовалось почти 50 лет и полдюжины книг, чтобы разъяснить и обосновать свои досадно неубедительные заключения, истинность своего внезапного откровения и целесообразность своего решения «действовать немедленно и решительно».

Львов, который тем временем заполнил свой листок бумаги, всё ещё мог думать, что предложения Корнилова будут Керенским приняты. Такой исход поставил бы его в затруднительное положение, так как раскрыл бы его роль мнимого посредника, самого себя назначившего. Он забеспокоился.

 

«...Это очень хорошо, – сказал он, согласно Керенскому, – теперь всё кончится мирно. Там считали очень важным, чтобы власть от Временного Правительства перешла легально. Ну, а Вы что же, поедете в Ставку?» – закончил он. <...> – «...Конечно, нет, неужели Вы думаете, что я могу быть Министром Юстиции у Корнилова?»[14]

 

Диалог Керенского со Львовым по своей сумбурности напоминает разговор во время безумного чаепития в «Алисе в стране чудес». Львов был уверен, что предложения, к которым он склонил Корнилова, убедив его, что они исходят от Керенского, будут для Керенского подходящими. Теперь же Керенский презрительно отклонял место в будущем правительстве Корнилова, полагая его ниже своего достоинства... Обоюдное безумие, начавшееся во время «озарения» Керенского, продолжалось. Решение Керенского отменить поездку в Ставку Львов встретил с явным одобрением и тайным облегчением. Он настойчиво утверждал, что в Могилёве Керенского ждет ловушка, и советовал ему бежать из Петрограда куда угодно, только не в Ставку. «...Там Вас ненавидят», – убеждал он Керенского[15]. Затем Керенский на какое-то время, видимо, вернулся к реальности и обрёл некоторый здравый смысл. Он спросил Львова: «А что будет, Владимир Николаевич <...>, если Вы ошиблись или над Вами пошутили?» Чтобы разобраться в ситуации, он приказал военному министерству устроить ему через час разговор по аппарату Юза с Корниловым, для того, сказал он, чтобы проверить утверждения Львова. Тогда Львов ушёл, обещав явиться в военное министерство к тому времени, когда будет установлена прямая связь с Корниловым.

Когда Керенский прибыл в министерство, Львова там ещё не было. Участники событий утверждают, что он просто опоздал. Это довольно вероятное объяснение, если учитывать душевное состояние Львова в тот момент. Он вполне мог устроиться где-нибудь в чайной и замечтаться о своей политической роли в развернувшихся событиях. Но на самом деле, он пошёл тогда к Милюкову, который признал сам факт его визита, но так никогда и не раскрыл содержания их разговора[16]. Между Львовым и Милюковым не было особых дружеских отношений. Львов никогда не состоял в кадетской партии и даже не был настоящим интеллигентом, интересовавшимся научно-историческими и международными вопросами, как Милюков. В то время он был церковным человеком, каковым Милюков не был. Единственное, что было у них общего, – то, что оба они вынуждены были покинуть Временное правительство и оба обвиняли в этом Керенского.

Как было сказано выше, разговор между Керенским и Корниловым должен был происходить по аппарату Юза, нечто вроде примитивного телекса. Особо обученные телеграфисты на каждой стороне провода последовательно передавали по азбуке Морзе то, что говорил каждый собеседник. Лента этого разговора сохранилась: это один из наиболее известных документов, относящихся к «делу Корнилова». Вот его содержание:

 

[Керенский]. – Министр-председатель Керенский. Ждём генерала Корнилова.

[Корнилов]. – У аппарата генерал Корнилов.

[Керенский]. – Здравствуйте, генерал. У аппарата Владимир Николаевич Львов и Керенский. Просим подтвердить, что Керенский может действовать согласно сведениям, переданным Владимиром Николаевичем.

[Корнилов] – Здравствуйте, Александр Фёдорович, здравствуйте, Владимир Николаевич. Вновь подтверждая тот очерк положения, в котором мне представляется страна и армия, очерк, сделанный мною Владимиру Николаевичу, с просьбой доложить Вам, я вновь заявляю, что события последних дней и вновь намечающиеся повелительно требуют вполне определённого решения в самый короткий срок.

[Керенский [за Львова. – Г.К.]]. – Я – Владимир Николаевич, Вас спрашиваю – то определённое решение нужно исполнить, о котором Вы просили известить меня Александра Фёдоровича только совершенно лично? Без этого подтверждения лично от Вас Александр Фёдорович колеблется мне вполне доверить.

[Корнилов]. – Да, подтверждаю, что я просил Вас передать Александру Фёдоровичу мою настойчивую просьбу приехать в Могилёв.

[Керенский [за себя. – Г.К.]]. – Я – Александр Фёдорович. Понимаю Ваш ответ, как подтверждение слов, переданных мне Владимиром Николаевичем. Сегодня это сделать и выехать нельзя. Надеюсь выехать завтра. Нужен ли Савинков?

 [Корнилов]. – Настоятельно прошу, чтобы Борис Викторович приехал вместе с Вами. Сказанное мною Владимиру Николаевичу в одинаковой степени относится и к Борису Викторовичу. Очень прошу не откладывать Вашего выезда позже завтрашнего дня. Прошу верить, что только сознание ответственности момента заставляет меня так настойчиво просить Вас.

[Керенский]. – Приезжать ли только в случае выступлений, о которых идут слухи, или во всяком случае?

[Корнилов]. – Во всяком случае.

[Керенский]. – До свидания, скоро увидимся.

[Корнилов]. – До свидания[17].

 

Любопытно, что во время разговора ни Керенский, ни Корнилов не сделали ни малейшей попытки коснуться политического поручения Львова или тех причин, которые могли бы таковое обосновать. Керенский позже объяснял этот факт тем, что в разговоре использовался вид кода, благодаря которому каждая сторона ясно понимала то, что подразумевала другая, – ниспровержение Временного правительства военной силой. Постепенно Керенский сам поверил в своё натянутое объяснение. Корнилов же, вероятно, полагал, что ему удалось достичь, в общих чертах, соглашения с Керенским благодаря посредничеству Савинкова и Львова. Он лёг спать уверенный, что все подробности будут урегулированы с Керенским в Ставке 28 августа. Петроград будет занят 3-м конным корпусом: в столицу уже посланы офицеры, чтобы дожидаться прихода корпуса и руководить его операциями. Эти распоряжения были подтверждены телеграммой, отправленной из Ставки в военное министерство в ночь с 26 на 27 августа, в которой указывалось, что 3-й конный корпус будет сосредоточен на подступах к столице 28 августа и что военное положение будет провозглашено в тот же день[18].

Выходя из военного министерства, Керенский встретил Львова на ступеньках и показал ему ленту своего разговора с Корниловым. Львов, должно быть, почувствовал себя несколько неловко, но не выразил неудовольствия по поводу узурпации своей личности Керенским. По пути к Зимнему дворцу он заметил Керенскому, как он счастлив тем, что, вероятно, спас ему жизнь. В ответ Керенский провёл его в свой кабинет и попросил его ещё раз повторить всё то, что он ему уже говорил. Львов исполнил его желание, вероятно, украсив свой рассказ ещё новыми подробностями. Как только он кончил, чиновник министерства внутренних дел полковник Балавинский появился из-за ширмы, где он подслушивал тайное сообщение Львова. Керенский тогда встал и объявил Львову, что он арестован. Его повели в соседнюю комнату и показали диван, на котором он мог провести ночь. В ногах поставили вооружённого часового. Здесь, согласно его свидетельству, он провёл бессонную ночь и не столько из-за нервного возбуждения, испытанного им в этот день, сколько из-за того, что в предрассветные часы до него доносился громкий баритон Керенского, расхаживающего по кабинету и поющего арии из русских опер.

Благополучно арестовав Львова, Керенский предпринял ряд лихорадочных шагов, чтобы подавить то, что он теперь называл «корниловским мятежом». Ему следовало бы сперва обратиться к правительству, уже собравшемуся (с 10 часов вечера) в Малахитовом зале Зимнего дворца, чтобы обсудить и принять законопроекты Корнилова. Но министр-председатель, который должен был открыть заседание, не появлялся[19]. Он вызвал Савинкова из Малахитового зала в свой кабинет. Здесь Савинкова встретили, помимо самого Керенского, Балавинский («подслушивающий полковник») и близкий друг Керенского В.В. Вырубов, который, видимо, присутствовал при разговоре его по прямой линии с Корниловым. Керенский молча протянул Савинкову текст «ультиматума», подписанного не «Корнилов», а «Львов». Известие о том, что Керенский вёл политические переговоры со Львовым и что последний ездил к Корнилову, было полной неожиданностью для Савинкова:

 

...прочитанный мной ультиматум мне показался мистификацией. Но Керенский сказал, что он проверил заявление Львова по прямому проводу у ген. Корнилова и в доказательство показал мне ленту своего разговора. В ленте этой не содержалось текста ультиматума, предъявленного Львовым. Керенский спрашивал кратко, подтверждает ли ген. Корнилов то, что говорит Львов, и ген. Корнилов ответил: «Да, подтверждаю». Ни тогда, ни после, ни теперь я не понимал и не понимаю, как мог Керенский в деле столь огромного государственного значения ограничиться таким неопределённым вопросом, и я не понимал и не понимаю, как мог ген. Корнилов подтвердить то, содержание чего ему не было и не могло быть известно.

Я был убеждён, что в основе происходящего лежит недоразумение. Ген. Корнилов, я в этом не сомневался, не принимал участия в заговоре. Три дня назад он уверял меня, что будет верно служить Временному правительству. За три дня не случилось ничего, что могло бы поколебать его решение. <...>

Чувствуя, что происходящее недоразумение может вызвать события непоправимые, я посоветовал Керенскому сговориться с ген. Корниловым. Но Керенский возразил, что поздно сговариваться. Он сказал, что им уже послана телеграмма ген. Корнилову с отрешением его от должности и с приказом покинуть армию. Не могу не отметить, что телеграмма эта по содержанию была незаконной, ибо не министр-председатель, а только Временное правительство имело право сместить Верховного Главнокомандующего, по форме же она была телеграммой частной, ибо была без номера, без второй, скрепляющей, подписи, за одною подписью «Керенский», без звания «министр-председатель» и была адресована не «главковерху, ставка», а «генералу Корнилову, Могилёв»[20].

 

Далее Савинков отмечает, что, получив телеграмму, Корнилов не заметил этих несуразностей и, вместо того чтобы обратиться за разъяснениями в военное министерство (т.е. к самому Савинкову), прислал ответную телеграмму, в которой отказывался подчиниться приказанию Керенского.

Главное значение свидетельства Савинкова состоит, однако, в том, что из него видно, что Керенский уволил Корнилова до прихода на заседание правительства и, следовательно, до того, как его уполномочили поступить таким образом. Савинков, видимо, не вернулся в Малахитовый зал. Потрясённый разговором с Керенским, он провёл ночь с 26 на 27 августа и первые утренние часы 27-го в разговорах по прямому проводу с Филоненко, а затем, после того как Корнилов получил в Ставке телеграмму от Керенского, и т: Корниловым.

Пока Керенский разговаривал с Савинковым в своём кабинете, собранное в Малахитовом зале правительство терпеливо ожидало прихода своего председателя. Мы, к счастью, располагаем ранним рассказом очевидца развернувшихся тогда событий – министра-кадета Ф.Ф. Кокошкина – в виде его доклада о петроградских событиях Московскому городскому комитету кадетской партии от 31 августа.

Ф. Ф. Кокошкин

Ф. Ф. Кокошкин

 

Было уже около полуночи, когда Керенский явился наконец в Малахитовый зал. Согласно Кокошкину (одному из наиболее проницательных и правдивых свидетелей событий), когда Керенский вошел в зал, по его виду

 

...было заметно, что произошло что-то особенное, ясно было, что он очень взволнован. Заседание было объявлено закрытым, были удалены члены канцелярии. Керенский сообщил, что к нему незадолго перед тем явился бывший обер-прокурор Св. Синода, член Государственной Думы Львов и передал от Корнилова ультимативное предложение, чтобы все члены правительства сложили свои полномочия и чтобы диктаторская власть была вручена ему, Корнилову, который должен составить правительство, в состав которого должны были, между прочим, войти министром юстиции Керенский, военным министром Савинков. Львов передавал, что личная его, Керенского, безопасность не обеспечена в Петрограде. Керенский сообщил, что на сообщение Львова он рассмеялся, не придавая значения ему, но Львов настаивал. Тогда Керенский, вместе со Львовым и ещё кем-то третьим, так и оставшимся неизвестным мне, отправился на телеграф для переговоров по прямому проводу. <...> Керенский нам доложил, что Корнилов подтвердил полномочия Львова. Однако, надо заметить, что в предъявленной нам ленте этого разговора в словах Керенского к Корнилову не было изложено, что именно говорил Керенскому В.Н. Львов. Нам было доложено, что Керенский немедленно после разговора по прямому проводу дал приказ об аресте Львова. Заканчивая своё сообщение, Керенский потребовал предоставления ему чрезвычайных полномочий и сокращения числа членов правительства[21].

 

Из отчёта Кокошкина видно, что Керенский ещё раз уклонился от честного изложения фактов. Он не сказал правительству, что Львов отсутствовал во время его разговора с Корниловым по прямому проводу. Не сказал он также, что, прежде чем арестовать Львова, он прибег к услугам спрятанного за ширмой свидетеля, когда Львов повторял свой рассказ. И, что ещё более поразительно, – он не объявил министрам, что уже уволил Корнилова.

Керенскому первым ответил Кокошкин:

 

Я первым взял слово и подробно охарактеризовал условия работы правительства, указал на имевшую уже место самостоятельную политику части членов правительства от остального его состава, что лишало возможности всех членов его быть одинаково в курсе всех дел; что если часто у всех членов правительства цель была одинакова, то средства достижения были разны. Я возражал против предоставления Керенскому диктаторских прав и указывал, что если этот вопрос будет разрешён в положительном смысле, то я безусловно отказываюсь от участия в правительстве и прошу принять мою отставку. Тогда Некрасов задал мне вопрос, как надо понимать моё заявление и каково моё отношение к правительству? Я пояснил, что, уходя из прав-ства, я становлюсь рядовым гражданином, обязанным подчиняться законным распоряжениям правительства. Но Некрасов, как бы неудовлетворённый моим ответом, спросил, как я буду относиться к тем действиям правительства, которые оно будет вынуждено принимать и буду ли я их одобрять?..[22] На что я ответил, что рано говорить об одобрении, когда неизвестны ещё самые действия, но что я, во всяком случае, не отказываюсь принимать участие в совещаниях, если в моём мнении будут нуждаться.

 

После Кокошкина все члены правительства «сделали приблизительноаналогичные заявления о подаче в отставку». Большинство признавало всё же необходимость предоставления Керенскому «диктаторских прав». Кадеты Юренев и Ольденбург «ничего не говорили о возможности вновь входить в состав правительства», а министр вероисповеданий Карташёв, по особым соображениям, считал необходимым остаться в правительстве[23]. Голосования, по-видимому, проведено не было, но большинство министров согласилось на предоставление Керенскому диктаторских полномочий, которые он просил. Заседание правительства закрылось в 5 часов утра. На 11 часов было назначено следующее заседание «для оформления, как заявил Некрасов, всех принятых решений».



[1] Генерал Деникин смирился с существованием солдатских комитетов и правительственных комиссаров, но не поддерживал с ними близких отношений и не обращался к ним за советами.

[2] Б. В. Савинков. К делу Корнилова. Париж, 1919. С. 23.

[3] Это утверждает сам Львов в своих статьях в «Последних Новостях».

[4] «Верховные комиссары» заменили при Временном правительстве бывших генерал-губернаторов.

[5] А. Ф. Керенский. Дело Корнилова. М., 1918. С. 121-122.

[6] Там же. С. 104 и 122.

[7] Там же. С. 104.

[8] Дополнительные показания Львова хранятся в Архиве Колумбийского университета среди документов, относящихся к «делу Корнилова».

[9] А.Ф. Керенский. Указ. соч. С. 104.

[10] Воспоминания самого Керенского достаточно путаны. В «Деле Корнилова» он указывает, что Львов к нему пришёл в 6 часов вечера 26 августа. Когда же его опрашивал чиновник по фамилии Шульц (27 августа), он сказал, что Львов к нему пришёл «в начале восьмого часа вечера» (Революционное движение в России в августе 1917 г. Разгром корниловского мятежа / Под ред. Д.А. Чугаева. М.,1959. С. 441. (Великая Октябрьская Социалистическая Революция: Документы и материалы)). Этот документ – один из наиболее ясных рассказов о событиях, когда-либо сделанных Керенским (но и в нём есть некоторая неясность, когда речь заходит о передаче в письменном виде так называемого «ультиматума» Корнилова). Указав, что он не мог «голословно» представить правительству требования Корнилова, Керенский прибавил: «...В.Н. Львов выразил готовность переданные им мне пункты требований генерала Корнилова изложить письменно и записал их собственноручно на куске бумаги, который я и передаю вам к делу» (там же).

Это заявление Керенский сделал в Петрограде местному следователю, ещё до учреждения Чрезвычайной следственной комиссии под руководством И.О. Шабловского.

[11] А.Ф. Керенский. Указ. соч. С. 105-106.

[12] См.: там же, с. 106. Цит. по: Революционное движение в России в августе 1917 г. ... С. 442. Следует отметить, что Львов передал условия Корнилова как предложение, а не как требование: в тексте Корнилов не «требует», а «предлагает».

[13] А.Ф. Керенский. Указ. соч. С. 106-107.

[14] Там же. С. 107.

[15] Там же.

[16] См.: П.Н. Милюков. История второй русской революции: В 2 т. София, 1922.Т. 1. Борьба буржуазной и социалистической революции. Вып. 2: Корнилов или Ленин? С. 205.

[17] Революционное движение в России в августе 1917 г. ... С. 443.

[18] Там же. С. 439.

[19] См.: Доклад Ф.Ф Кокошкина на заседании Московского городского комитета к.-д. партии 31 авг. 1917г. Здесь и ниже используется копия доклада Кокошкина, хранящаяся среди документов П Н. Милюкова в Архиве Колумбийского университета.

[20] Б. В. Савинков. Указ соч. С. 24-25.

[21] Доклад Ф.Ф. Кокошкина... С. 8.

[22] Многоточие – в оригинале.

[23] Доклад Ф.Ф. Кокошкина... С. 8-10. П П. Юренев был министром транспорта, С.Ф. Ольденбург – министром народного образования. А. В. Карташёв, министр вероисповеданий, не хотел покидать правительства, так как это повредило бы его тогдашней работе по подготовке созыва Собора русской православной Церкви, главной из неотложных задач которого было восстановление в России патриаршества.