ЛЕКЦИЯ X

 

Возвращение Александра в Россию в 1815 г. – Польская конституция 1815 г. – Положение дел в России в 1812–1815 гг. – Бедствия и материальные жертвы населения. Стоимость войны и размеры опустошения. – Состояние русских финансов. – Подъем народного духа в России. – Состояние промышленности и торговли в 1812–1815 гг. – Влияние Наполеоновских войн на сельское хозяйство и крепостное право. – Влияние возвратившихся с войны офицеров на общество. – Распространение просвещения в провинции. – Надежды общества на Александра. – Настроение его в 1816 г. – Заботы о содержании армии в связи с видами внешней политики. – Идея военных поселений, ее происхождение и осуществление. – Аракчеев. – Его характеристика. – Ход дел в Комитете министров и открытие злоупотреблений в 1816 г. – Роль Аракчеева в Комитете министров и в других учреждениях.

 

Польская конституция 1815

Осенью 1815 г. Александр, поездив порядочно по Европе, отправился, наконец, в Россию. По дороге он остановился в Варшаве, где в это время спешно вырабатывалась конституция Царства Польского, по данным самим Александром указаниям, особой комиссией, состоявшей из природных поляков. По сходству некоторых черт этой конституции с планом Сперанского можно думать, что комиссии были сообщены и русские материалы; с другой стороны, члены комиссии, несомненно, считались и с той конституцией, которая была дана в 1807 г. герцогству Варшавскому Наполеоном. Много общих черт также имела эта конституция с французской хартией Людовика XVIII 1814 г. Как бы то ни было, современники, даже радикально настроенные, например Карно, изгнанный из Франции и живший тогда в Варшаве, признавали ее весьма либеральной и говорили, что она не только либеральна для даровавшего ее самодержца, но и сама по себе лучше той хартии, которую, в значительной степени по настоянию Александра же, даровал Франции Людовик XVIII. Конституция 1815 г. гарантировала свободу печати, границы которой должен был установить сейм, гарантировала неприкосновенность личности, уничтожала конфискацию имущества и административную ссылку, затем устанавливала употребление польского языка во всех правительственных учреждениях Царства Польского и обязательное замещение всех государственных должностей в администрации, суде и войске подданными Царства Польского. Установлена была даже присяга конституции со стороны царя польского, т. е. русского императора. Законодательным аппаратом являлся сейм, состоявший из короля и двух палат, причем нижняя палата состояла из 70 депутатов, выбираемых поземельным дворянством, и 51 депутата от городов. Правом избрания пользовались лица не моложе 30 лет, притом уплачивавшие в виде прямых налогов не менее 100 злотых (15 руб. серебром). Верхняя палата состояла из «принцев крови», т. е. членов русского императорского дома в бытность их в Варшаве, нескольких католических епископов, одного епископа униатского и нескольких воевод и кастелянов. Общее число членов верхней палаты было вдвое менее числа членов нижней; притом члены эти назначались императором – каждый из числа двух намечаемых самим Сенатом кандидатов – из лиц, уплачивавших прямой налог не менее 2 тыс. злотых, т. е. 300 руб.

Сейм собирался раз в два года всего на 30 дней, в течение которых должен был рассмотреть все законопроекты, которые ему представляло «ответственное» министерство. Сам сейм законодательной инициативы не имел, но мог представлять петиции государю и возбуждать вопрос об ответственности министров. Все законопроекты, вносимые в сейм министерством, предварительно рассматривались в Государственном совете, роль которого совершенно совпадала с той ролью, какую должен бы был играть впоследствии и русский Государственный совет по плану Сперанского.

Вся власть в стране, по этой конституции, сосредоточивалась в руках шляхты, причем некоторые должности в судебных и административных учреждениях могли занимать только земельные собственники. Александр утвердил эту конституцию без замедления в Петербурге 12 декабря 1815 г. В речи, произнесенной по этому поводу, князь Адам Чарторыйский отметил, что «император Александр мог господствовать одной силой, но, руководимый внушением добродетели, отвергнул такое господство. Он основал свою власть не на одном внешнем праве, но на чувстве благодарности, на чувстве преданности и на том нравственном могуществе, которое порождает вместо трепета – признательность, вместо принуждения – преданность и добровольные жертвы».

Впрочем, сам Чарторыйский был вторично обижен и обманут, в своих ожиданиях Александром. На пост наместника был назначен не он, а старый польский генерал Зайончек, один из дивизионных начальников армии Наполеона, – бывший республиканец, но на посту наместника оказавшийся покорнейшим слугой русского императора. В совет сверх пяти министров, между которыми разделялась вся власть в сфере управления, и кроме председателя, наместника края, входил еще императорский комиссар, которым был сделан Новосильцев, относящийся к восстановлению Польши, как мы уже говорили, весьма скептически. Начальником польских войск, которые были восстановлены в числе 40 тыс., был назначен великий князь Константин Павлович, – взбалмошный и неуравновешенный человек, который в значительной мере способствовал впоследствии гибели польской конституции.

В бытность свою в Варшаве Александр принял также депутацию литовских дворян с кн. Огинским во главе, но под условием, чтобы они не просили о присоединении литовских губерний к Польше[1].

 

Последствия войны 1812 для России

В России Александра ожидала масса дел и забот о внутреннем устройстве страны и восстановлении благосостояния, нарушенного войной. 1812-й год ознаменовался беспримерными бедствиями, и блистательное отражение могущественного врага дорого обошлось не только неприятелю, но и стране. Очевидцы рисуют невероятные картины ужаса и смерти, поражавшие на большой Смоленской дороге лиц, проезжавших по ней в начале 1813 г. Масса незарытых трупов заражала воздух по всей линии от Вильно до Смоленска и даже далеко в стороне от этого тракта. Шишков сообщает, что в феврале 1813 г. ехавший с ним министр полиции Балашов получил донесение из двух губерний – Смоленской и Минской, что в них собрано и сожжено 96 тыс. трупов и что, несмотря на это, многие лежат еще неподобранными[2]. Немудрено, что в этих губерниях распространились различные эпидемии. В 1813 г. население одной Смоленской губернии уменьшилось на 57 тыс., население Тверской губернии, которая только одним южным концом подходила к району военных действий, уменьшилось на 12 тысяч[3]. То же было и в других прилегавших к театру войны местностях. Не говоря об эпидемиях, огромную убыль населения давал непосредственный расход людей на войну. Рекрут за эти годы было взято около 1 млн. и до 30 тыс. ополченцев, что составляло треть здорового рабочего населения страны.

Вообще в 1813 г. население России, вместо того чтобы увеличиться на 600 – 650 тыс. душ обоего пола, соответственно обычному тогда проценту прироста, уменьшилось на 2700 чел. (по неполным в тот год метрическим данным), а вообще за годы последних Наполеоновских войн размеры жертв человеческими жизнями надо считать не меньше, чем в 1,5 – 2 млн. душ мужского пола[4].

Более всего были разорены губернии: Ковенская, Витебская, Гродненская, Могилевская, Волынская, Виленская, Смоленская и Московская и частью Курляндская, Псковская, Тверская, Калужская. Материальные убытки одной Московской губернии были исчислены англичанами, – которые давали субсидии на продолжение войн с Наполеоном и потому тщательно собирали сведения о положении России, – в 270 млн. руб. Но сильно пострадали и соседние с театром войны губернии, благодаря эпидемиям и подводной повинности. Во что обходилась эта повинность, видно из того, что, например, в Тверской губернии иногда требовалось с каждых 2,5 душ населения по подводе, т. е. такое количество, какого не было и вообще в губернии.

Однажды четырем губерниям – Новгородской, Тверской, Владимирской и Ярославской – предписано было поставить вдруг 147 тыс. подвод, причем казна по таксе платила 4 млн. 668 тыс., крестьянам же приходилось приплатить еще около 9 млн. руб. Наряд этот был отменен после того, как началось его выполнение, следовательно, когда жители уже были им разорены. С Калужской губернии было потребовано вдруг 40 тыс. подвод на расстояние в тысячу верст (считая оба конца), причем расходы населения, по подсчету губернатора, выражались в сумме 800 тыс. руб. Целый ряд подобных сведений приведен в «Историческом обзоре деятельности Комитета министров» Середонина[5].

Еще в апреле 1812 г. министр финансов Гурьев сделал доклад о порядке продовольствия войск. Он предложил фураж и продовольствие войскам брать при помощи реквизиций и взамен взятых припасов выдавать населению особые квитанции с определенным сроком уплаты. Эти так называемые «облигации» не понижали курса ассигнаций, так как они были срочные. Однако же расчеты казны с населением по этим квитанциям впоследствии так растянулись – несмотря на постоянные весьма резкие выговоры Александра Комитету министров, – что не были кончены и к концу его царствования, причем помещики, которые главным образом и являлись кредиторами казны по этим облигациям, потеряли всякую надежду получить эти деньги и отказывались потом от своих претензий, обращая их волей-неволей в новые пожертвования.

Общую стоимость войны 1812–1815 гг. высчитать теперь довольно трудно. По отчету Барклая де Толли, составленному Канкриным, расходы казны выражались в поразительно небольшой сумме – в 157,5 млн. руб. за все четыре года. Но трудно исчислимы огромные расходы самого населения. Министром финансов Гурьевым эти расходы населения еще в 1812 г. исчислялись – по весьма умеренной расценке в особой секретной записке – свыше 200 млн. руб.

Подъем национального чувства, вызванный вторжением неприятеля, выражался в добровольных прямых пожертвованиях, которые в 1812 г. превысили 100 млн. руб. и дали возможность довести до конца кампанию 12-го года без особых затруднений. Общая же сумма материальных убытков, понесенных Россией в эти годы, вероятно, превысила миллиард рублей.

Население несло эти расходы в 1812 г. безропотно, во многих случаях даже с неподдельным энтузиазмом, несмотря на сильные злоупотребления высшего начальства и провиантских чиновников[6]. Но платежные силы населения были этим вконец истощены, и уже в 1815 г. во многих местах оно совершенно прекратило платеж податей. Казна была в то время почти постоянно пуста. Когда в 1813 г. Александр решил перенести войну за границу, то на содержание 200-тысячной армии требовалось, по расчету Барклая де Толли, немедленно – на ближайшие два месяца – 14,5 млн. руб. звонкой монетой, а всего звонкой монеты вместе с золотом и серебром, поступившим и ожидавшимся с уральских заводов, было тогда у казны не более 5,25 млн. руб.; таким образом, не хватало 9 млн. руб. Выпуск ассигнаций не мог выручить, так как требовалась именно звонкая монета; заем был невозможен; Аракчеев писал тогда графу Нессельроде об опасениях, существовавших у правительства, что цена бумажного рубля понизится до 10 коп.

При таких условиях продолжение войны с Наполеоном оказалось возможным только благодаря Англии, которая была заинтересована в этом продолжении и субсидировала Россию крупными суммами, выплачиваемыми звонкой монетой или английскими полноценными кредитными билетами.

От окончательного банкротства Россия спаслась тогда в значительной мере благодаря выгодному торговому балансу, который установился после введения тарифа 1810 г. Вывоз сильно превышал ввоз в эти годы, несмотря на войну. В 1812 г. ввоз в Россию не достигал и 90 млн. руб. (88 700 тыс. руб.), а наш вывоз поднялся почти до 150 млн. руб. (147 млн.). Это происходило благодаря тому, что с Англией мы были в это время в союзе, и торговля с ней через Петербург и Архангельск совершалась беспрепятственно. Замечательно, что в 1812 г. курс нашего рубля на лондонской бирже стоял наиболее высоко именно тогда, когда Наполеон вступал в Москву.

В это же время развивалась торговля с Китаем и Средней Азией. Из среднеазиатских ханств усиленно привозился хлопок, спрос на который установился после прекращения привоза английской пряжи во время континентальной системы. В министерстве финансов даже стал разрабатываться план возврата к прежнему, более либеральному тарифу, так как Гурьеву показалось, что русские мануфактуры уже достаточно поддержаны; но это обстоятельство вызвало страшный вопль среди московских фабрикантов, которые только что начали оперяться; их заявления были поддержаны министром внутренних дел Козодавлевым и даже канцлером гр. Н. П. Румянцевым, который слыл за сторонника французов и Наполеона, но заявления московских заводчиков все-таки признал правильными.

Граф Гурьев в 1813 г. потерпел поражение: пересмотр тарифа был признан несвоевременным.

Подъем национального чувства в 1812–1815 гг. сказался, между прочим, и в той энергии, с какой частные лица брались тогда за организацию поддержки семейств, пострадавших от войны, – вообще в той самодеятельности, которая была обнаружена тогда русским обществом впервые. Благодаря именно частной инициативе (Пезоровиуса) из пожертвованных сумм был образован значительный инвалидный капитал.

Замечательна также та быстрота, с какой отстраивались после войны Москва и некоторые другие сожженные города, причем, впрочем, и правительству тоже пришлось выдавать пособия разоренным жителям (всего было выдано до 15 млн.). Города, разоренные войной и ее последствиями, стали поправляться к началу 20-х годов. Кроме, впрочем, Смоленска, который в 30-х годах представлял еще собой почти развалины. Но помещичьи хозяйства не скоро могли оправиться от этого разорения, оно положило основание той огромной задолженности их, которая росла вплоть до падения крепостного права.

На положении помещичьего крепостного хозяйства, а также и на положении крестьян после Наполеоновских войн мы остановимся здесь несколько подробнее. В начале царствования Александра новым важным фактором развития населения, а также экономической жизни и культуры России являлась, как мы видели, колонизация новороссийских степей. Наряду с этим продолжалась и колонизация восточных (поволжских и заволжских) и юго-восточных черноземных пространств. В связи с этим, конечно, должны были мало-помалу изменяться и хозяйственные функции северных губерний: хлебопашество, поставленное в них в гораздо менее благоприятные условия, нежели на благодатном юге и юго-востоке России, естественно, должно было отступать понемногу на второй план, и в связи с этим здесь все более должны были развиваться неземледельческие промыслы, а вместе с этим должна была все более укореняться оброчная система, и ранее уже преобладавшая здесь над барщиной. Процесс этот не мог, однако же, развиваться быстро, так как этому препятствовало отсутствие удобных путей сообщения, особенно с югом России. Поэтому сельский быт продолжал еще оставаться прежним и даже размеры оброков оставались до Тильзитского мира те самые, какие уплачивались крестьянами при Екатерине. Резкое изменение в положение сельского хозяйства и в весь помещичий и крестьянский уклад внесли континентальная блокада и разруха, произведенная Отечественной войной; действие их еще усиливалось теми новыми потребностями и вкусами, которые развились в дворянской среде вследствие близкого знакомства с европейской жизнью в эпоху долговременного пребывания русских войск за границей в 1813, 1814 и 1815 гг.[7] Сперва континентальная блокада, а затем опустошение многих губерний, пожар Москвы и других городов, огромные пожертвования на войну с Наполеоном разорили многих дворян. Катастрофа 1812 г. сильно изменила сложившийся ранее уклад жизни. Та часть богатого и среднего дворянства, которая жила в Москве, потеряла свои дворцы и дома, свою деятельность, а иногда и все свое состояние. На первые годы у многих не хватало средств, чтобы вновь там поселиться. Дворянство, «наполовину вынужденное, село на землю или же больше, чем когда-либо, пошло на государственную службу»[8]. Та часть помещиков, которая получала свои средства к жизни от земли, почувствовала необходимость так или иначе усилить свои доходы и, следовательно, интенсифицировать свое хозяйство. Для многих оседавших на землю такой формой интенсификации явился в земледельческих губерниях перевод крестьян с оброка на барщину; иные пытались завести в своих имениях вотчинные фабрики, но это большинству из них, при отсутствии опытности, капиталов и кредита, удавалось довольно плохо даже и тогда, когда с 1822 г. установился на долгие годы протекционный таможенный тариф. В промышленных губерниях переводить крестьян на барщину было невыгодно и потому здесь помещики старались увеличить свои доходы лишь повышением нормы оброков, на что крестьяне в те годы постоянно жаловались[9]. Существует мнение, выдвинутое и поддерживаемое в особенности проф. П.Б. Струве[10], что в помещичьей среде в эти годы будто бы появилось такое сильное движение к интенсификации крепостного хозяйства в смысле его упорядочения, что движение это могло и должно было его укрепить и сделать вполне способным к хозяйственному прогрессу и преуспеянию при благоприятных условиях. Я нахожу это мнение сильно преувеличенным и полагаю, со своей стороны, что за весьма редкими исключениями, когда отдельными помещиками делались рациональные попытки сельскохозяйственных улучшений, вся «интенсификация» заключалась лишь в более сильной и беспощадной эксплуатации барщинного труда крестьян; когда же, вскоре по окончании Наполеоновских войн, начался быстрый рост населения, то в центральных черноземных, более плотно населенных губерниях началось непомерное увеличение помещичьих дворен, размеры которых явно указывали на неумение правильно и рационально использовать этот избыточный даровой труд, которого в конце концов некуда было девать, а между тем необходимо было прокармливать. Что касается роста крестьянских оброков, то в этом отношении необходимо сделать одну весьма важную оговорку. Рост этот начался довольно заметно еще до войны 1812 г. и вызывался прежде всего падением цены денег, наступившим после Тильзитского мира, в связи с огромным числом выпущенных ассигнаций и неблагоприятным действием на наш торговый баланс континентальной системы. В сущности, поэтому в большинстве случаев и повышение оброков было лишь номинальным, но, раз начавшись, это стремление у более жадных помещиков перехватывало и через край, и тогда, естественно, вызывало протесты и жалобы, а иногда и волнения непомерно обложенных этими оброками крестьян. Многочисленные следы этого движения сохранялись в делах Комитета министров, как это видно из «Исторического обзора», составленного покойным С.М. Середониным. Средняя высота оброка с «тягла» или «венца» (2–2,5 души мужского пола) возросла к этому времени, по расчетам В. И. Семевского, с 10–12,5 руб. серебром при Екатерине до 50 руб. ассигнациями, что составляло в переводе на серебро по тогдашнему курсу 13–14 рублей. У порядочных помещиков, хотя и вовсе не склонных поступаться своими крепостными правами, как, например, у Н.М. Карамзина, крестьяне и в 20-х годах все еще продолжали платить оброк 10 руб. ассигнациями с души или по 25 руб. с тягла, что на серебро составляло не более 7 руб. с тягла или 3 руб. с души.

С особенной медленностью поправлялось хозяйство помещиков и крестьян в разоренных войной литовских, белорусских и Смоленской губерниях.

Вообще же в обществе после войны 1812г., несмотря на разорение, господствовало бодрое настроение, как будто свидетельствовавшее о том, что нация из страшного испытания вышла встряхнувшейся и обновленной, готовой для дальнейшего роста и развития культуры, со светлым взглядом на будущее.

Повышенное настроение поддерживалось и военными успехами России, вознесшими ее на верх славы. Все это вместе с реформами и начинаниями начала царствования Александра, казалось, сулило стране после счастливого окончания веденных войн и с наступлением мирного времени быстрое улучшение социально-политических форм жизни, которые требовали коренных изменений, в особенности в глазах русских, побывавших за границей и видевших тамошний быт.

Понятно, как было важно и велико влияние этих людей на окружавшее их общество, не только столичное и губернское, но даже на общество глухих уездных городов – как это видно, например, из воспоминаний Никитенко, жившего в это время в захолустном городке Воронежской губернии Острогожске и описавшего то влияние, какое производили тогда офицеры на провинциальное общество. Эти офицеры, вернувшиеся из Франции, влияли не только на дворянское сословие, но и на купцов и мещан, а это влияние удачно комбинировалось теперь с теми просветительными стремлениями правительства в первые годы XIX в., которые как раз к этому времени стали давать заметные плоды даже в провинции и поощряли вместе с распространением просвещения распространение либеральных идей и книг.

Правда, эта просветительная работа довольно скоро если не прекратилась, то затихла и сократилась после 1805 г. благодаря отсутствию средств и началу длительных войн. Но прогрессивная деятельность правительства возобновлялась потом в работах Сперанского, и обществу было ясно, что правительство оборвало свои начинания лишь вследствие внешних неблагоприятных обстоятельств. Так как правительство и теперь не показывало, что оно отказывалось от преобразовательной и просветительной деятельности, то подданные Александра могли ожидать, что после окончания войн Александр примется с большим опытом и обогащенный новыми знаниями за продолжение этих своих прежних начинаний.

 

Александр I и вопрос о русской конституции

Деятельность Александра в Париже, а затем в Польше давала, казалось бы, некоторое основание этим надеждам крепнуть и развиваться. Правда, отрывочные слухи об увлечении Александра мистицизмом и тот манифест, который он издал 1 января 1816 г., вскоре после возвращения в Россию, могли бы послужить предостережением для лиц, настроенных слишком оптимистически; но слухи о мистическом настроении не могли особенно тревожить передовых людей того времени, так как они сами были не чужды мистицизму и в значительной части своей принадлежал к разным масонским орденам или имели среди членов масонских лож своих ближайших друзей, единомышленников. Что же касается манифеста, данного 1 января 1816 г., а написанного Шишковым еще в 1814 г., по случаю вступления союзных войск в Париж, и заключавшего в себе много громких фраз против «безбожных» французов и «гнусных» революционеров, но не нападавшего вовсе на конституционные идеи, – то этот манифест произвел очень дурное впечатление кое-где за границей, в России же он не обратил на себя особенного внимания, а вскоре был и вовсе забыт; таким образом, едва ли можно придавать ему то значение, какое приписывает ему Шильдер.

Во всяком случае, Александр в 1816 г. был еще искренним и убежденным конституционалистом, причем нельзя не отметить, что эти идеи реализовывались им тогда и в действительной жизни – в виде финляндской и польской конституций и в виде содействия введению конституции во Франции и некоторых второстепенных государствах Европы.

Даже ближайшие к Александру лица были уверены тогда в намерении Александра дать России конституцию[11]. В бумагах генерала Киселева сохранилась запись о подробном докладе, который он сделал Александру в 1816 г. о положении дел на юге России. Киселеву поручено было тогда, между прочим, подыскивать людей, подходящих для обновительной административной работы, но он, объехав юг России, нашел не столько подходящих людей, сколько массу злоупотреблений, о которых и сообщил Александру. Выслушав доклад о беспорядках и злоупотреблениях в Новороссии, Александр сказал: «Все сделать вдруг нельзя: обстоятельства нынешнего времени не позволили заняться внутренними делами, как было бы желательно, но теперь мы занимаемся новой организацией…»

Рассуждая о беспорядках в администрации на юге, император сказал: «Я знаю, что в управлении большая часть людей должна быть переменена, и ты справедлив, что зло происходит как от высших, так и от дурного выбора низших чиновников. Но где их взять? Я и 52 губернаторов выбрать не могу, а надо тысячи...» «Армия, гражданская часть – все не так, как я желаю, но как быть? Вдруг всего не сделаешь, помощников нет...»

Из этого доклада, прерывавшегося диалогами, переданными Киселевым, по-видимому, с фотографической точностью, видно, однако, что Александр с особенной живостью интересовался теперь вопросами организации армии, вопросы же гражданского управления ставил уже на второй план. Так, когда Киселев, очертив вакханалию злоупотреблений, происходившую в Бессарабии, выразил мнение, что там нужно переменить всю администрацию, и рекомендовал назначить туда генерала Инзова, то Александр с живостью ответил, что таким хорошим генералом он пожертвовать для гражданских дел не может.

 

Военные поселения и Аракчеев

Положение Александра ввиду политики, которую он вел в это время в Европе, было тогда не из легких. В 1816–1817 гг. он отменил предполагавшийся рекрутский набор, но в то же время не хотел сколько-нибудь уменьшить состава постоянной армии; когда же ему докладывали, что население ропщет, так как война кончена, а военные издержки не уменьшаются, то Александр отвечал с раздражением, что он не может содержать войска меньше, чем Австрия и Пруссия вместе. В ответе же на указания, что эти государства уже распустили часть своих войск, Александр замечал, что и он «думает» это сделать. Своим генералам, советовавшим ему сократить число войск, он говорил, что для России необходима «préponderance politique» и что поэтому об уменьшении военных сил нельзя и думать. Зато он усиленно думал в это время о сокращении стоимости содержания армии и об улучшении быта солдат. Его одно время очень заинтересовала военная реформа, которая была проведена в Пруссии после Тильзитского мира, когда Пруссия обязалась иметь под ружьем не больше 42 тыс. войска. Тогда, как известно, генерал Шарнгорст нашел остроумный выход из затруднения: сокращение срока службы до трех лет и учреждение запаса двух категорий, при наличности небольшой постоянной армии, дали стране возможность в случае необходимости выставить большую армию.

По системе Шарнгорста, в Пруссии всякий поступал на три года в военную службу, затем зачислялся в запас, из которого призывался время от времени в учебные сборы; таким образом, в короткое время население было обучено, и его легко было быстро мобилизовать в случае нужды, увеличивая таким образом наличную армию вдруг в несколько раз. Александра эта идея очень заинтересовала, но он скоро сообразил, что к России его времени, ввиду огромности ее территории, редкого населения и полного отсутствия удобных путей сообщения, эта идея неприменима, так как при бездорожье и разбросанности населения невозможна быстрая мобилизация. Вот почему на этой системе он и не мог тогда остановиться. Заботясь, однако же, об улучшении положения войск и уменьшении издержек государства на их содержание, он напал еще в 1810 г. на французское сочинение некоего Сервана, в котором проводилась идея пограничных военных поселений, занимающихся одновременно и земледелием, и службой. Эта идея ему настолько понравилась, что он тогда же приказал П. М. Волконскому спешно перевести эту брошюру на русский язык – для того, чтобы познакомить с ней тотчас же Аракчеева, которому он решил вверить эту часть. Это и была система военных поселений, которые впоследствии принесли столько горя. Система эта состояла в том, что некоторые территории передавались из гражданского ведомства в ведение военного министерства, причем они освобождались от всяких податей и повинностей и за то должны были из своего населения комплектовать и содержать определенные воинские части. Первое применение этой системы было сделано в 1810–1811 гг. в Могилевской губернии, в одну из волостей которой был водворен елецкий пехотный полк, причем волость эта была изъята из ведения гражданского начальства, местное же население было выселено в Новороссийский край. Для того чтобы вновь созданное военное поселение тотчас же получило характер земледельческого, приказано было из всех женатых и семейных солдат полка образовать один батальон и выписать к ним их жен и семьи, не обращая внимания на их желание или нежелание. Эти семейные солдаты должны были составить коренное население волости; у них по квартирам распределяли остальных – холостых солдат, обращенных в батраков и получавших от водворенных солдат-хозяев взамен заработной платы полное содержание, наравне с членами их собственных семей.

Такова была идея, на которой остановился Александр в 1810 г. Первое могилевское поселение не удалось, так как началась война 1812 г.; елецкий полк выступил в поход – и мысль об этих поселениях на все время Наполеоновских войн заглохла.

Но в 1816 г. Александр решил возобновить попытки проведения в жизнь этой идеи. На этот раз опыт был перенесен в Новгородскую губернию, где находилось имение Аракчеева, которому поэтому было удобнее наблюдать за ходом дел в этих поселениях. Было велено не выселять коренного населения, а прямо обратить его в военных поселян. Целая волость была отведена под это поселение; все крестьяне волости были объявлены военными поселянами; по их домам был размещен один из полков. Устройству этого поселения на военный образец помог случай: центральное село волости Высокое сгорело. Аракчеев приказал выстроиться вновь уже по определенному плану. Это были математически правильно разбитые усадьбы; в них водворены были прежние жители, им обрили бороды, надели мундиры и оставили на их коште полк. При этом проявлялись всяческие заботы об улучшении их материального положения – давали скот, лошадей, давали ссуды и льготы и т. п. У этих солдат-пахарей были поселены назначенные для этого батальоны, причем расквартированные таким образом солдаты делались батраками местных военных поселенцев. Когда холостые солдаты женились, они получали отдельные хозяйства, но на браки эти требовалось разрешение военного начальства. Всем вдовам и девицам на возрасте велся учет, и браки назначались начальством.

На эти поселения потрачено было много средств, чтобы устроить их быт прочно и планомерно: с другой стороны, жизнь поселенцев была скована мелочной мертвящей военной регламентацией: всякое хозяйство находилось под непрестанным надзором начальства; нерадивый хозяин мог быть лишен хозяйства и даже выслан из волости. Военной дисциплине были подчинены не только мужчины, но и женщины; дети в известном возрасте отбирались в учение и зачислялись в кантонисты. Население, несмотря на значительные материальные выгоды, относилось к этой системе, с ненавистью, так как это была неволя – хуже крепостного права.

Портрет графа Аракчеева. Художник Дж. Доу

 

Надо сказать, что сам Аракчеев был человек материально честный, и те огромные суммы, которые проходили через его руки, к этим рукам не прилипали; он строго наблюдал и за подчиненными. Беспристрастно составленной биографии Аракчеева не существует, его роль и значение выяснены только с внешней стороны, и мрачные легенды, создавшиеся вокруг этого зловещего имени, едва ли вполне справедливы[12]. Слишком много ненависти и кровавых воспоминаний соединяются около него. К тому же слишком удобным козлом отпущения являлся такой человек, как Аракчеев, чтобы покрыть собой то, что делалось неприятного по воле самого Александра. Неточности представлений способствовали отчасти и те цензурные условия, в которых писались до последнего времени исторические труды. Все эти соображения необходимо принимать в расчет при оценке этой личности. Многие приписывают Аракчееву необычайно зловредное влияние на Александра и силой этого влияния стремятся объяснить все мрачные черты Александра, проявлявшиеся в/p последние годы его царствования. При этом Аракчеева представляют не только другом Александра, но и единственным человеком, дружеские отношения к которому императора Александра не изменялись. Между тем Аракчеев не столько был другом Александра в истинном смысле этого слова, сколько верным рабом своего господина; в сущности, почти безразлично, был ли этот господин Павел или Александр. Аракчеев был человек неглупый, но малообразованный, зато дельный и трудолюбивый; он был материально честен, никогда не крал казенного добра, что было тогда довольно редко, и всегда был готов сэкономить всякую копейку в хозяйстве своего господина. При всей собачьей преданности Аракчеева, – при которой даже отечество представлялось ему ничтожным пустяком в сравнении с интересами его господина,– он, однако же, имел свой гонор и честолюбие. Он был беспощаден, бесчеловечен в своей исполнительности; зато он был способен предугадать намерение своего господина. Он был тщеславен, но главным предметом его честолюбия была уверенность, что он пользуется неограниченным доверием своего господина. Конечно, такой слуга – сущий клад для самодержца, и в особенности такого, как Александр, который успел уже утомиться от тревог своего царствования, нуждался в верном человеке, способном смотреть на все предметы глазами своего господина. Но едва ли можно назвать Аракчеева другом Александра и в особенности едва ли можно ему приписывать нравственное и политическое влияние на Александра.

Направление политики, несомненно, зависело от Александра, а формы могли создаваться под влиянием Аракчеева. Что касается военных поселений, то Аракчеев не раз утверждал, что это не его идея, что сначала он был против военных поселений, но, раз взявшись за них, исполнял уже дело не за страх, а за совесть, увлекаясь его наружным успехом.

Военные поселения росли и развивались необычайно быстро, так что к 1825 г. корпус военных поселений состоял из 90 батальонов пехоты новгородских и 36 батальонов пехоты и 249 эскадронов кавалерии украинских поселений. Шильдер обращает внимание на тот факт, что это дело, имевшее огромное общественное и государственное значение, совершалось келейно. Государственный совет в него не мешался, как будто бы это было и не его дело, – вопреки установленному законами порядку. В хозяйственном отношении это предприятие имело видимый внешний успех; быт населения в материальном отношении был обставлен очень исправно: в военных поселениях процветали сельское хозяйство, ремесла, и почти все, что нужно было для продовольствия и обмундирования этих военных частей, они не покупали, а производили сами. Благодаря этому Аракчееву удалось скопить запасный капитал до 50 млн. руб. (капитал военных поселений), и он любил хвастаться своим хозяйством, и в особенности образцовой отчетностью. И замечательно, что многие авторитетные и притом относительно независимые люди того времени давали весьма лестные отзывы о военных поселениях. Так, Аракчееву удалось получить весьма лестные отзывы о военных поселениях от гр. В.П. Кочубея после их личного осмотра, от государственного контролера барона Кампфенгаузена и даже от возвращенного из ссылки Сперанского, который побывал в новгородских поселениях, и, наконец, от Карамзина. В отдельных поселениях, впрочем, впоследствии обнаружились, несмотря на всю строгость, крупные злоупотребления. Но главное, что подрывало при внимательном расчете значение этих поселений и с хозяйственной стороны, – это подсчет тех сумм, которые были истрачены на это предприятие казной. Уже в первые годы было истрачено до 100 млн. руб., причем надо принять во внимание еще освобождение поселенцев от всех податей. Самый опыт этого своеобразного военно-хозяйственного эксперимента заслуживает обстоятельного и всестороннего исследования; но такого исследования до сих пор произведено не было: все сведения об этих поселениях чрезвычайно отрывочны. В литературеболее всего имеется сведений о бунтах, которые там происходили в разное время. В народе же осталась мрачная память об этой чудовищной попытке обратить в военную крепостную зависимость значительную часть обширной страны[13].

Забота о постепенной, но коренной реорганизации армии при помощи системы военных поселений составляла в первые годы после окончания Наполеоновских войн главную заботу Александра. Несмотря на то, что было сказано им в 1816 г. П.Д. Киселеву – и что, без сомнения, повторялось другим лицам – о том, что он теперь вновь примется за внутренние реформы, слова эти если и осуществлялись, то лишь урывками или в виде второстепенных распоряжений.

Во время Наполеоновских войн вся высшая администрация и даже высшая полиция сосредоточены были в Комитете министров, причем Александр неоднократно указывал, что Комитет во время войны должен был действовать в отсутствие государя самостоятельно, даже в самых важных случаях не ожидая высочайших повелений, которые требовались бы при обычном ходе вещей, с утверждения лишь своего председателя, которым был назначен, как уже упоминалось, Н.И. Салтыков – тот самый, которому Екатерина поручила когда-то главный надзор за воспитанием Александра. Теперь он был уже дряхлым стариком, и фактически всем заведовал управляющий делами Комитета Молчанов.

Вскоре при проверке счетов военного времени открылась масса всяких хищений, главным образом по провиантской части – не столько в армии, где во главе этого дела стоял Канкрин, человек вполне честный и энергичный, сколько в военном министерстве и Комитете министров.

Александр, недовольный и ранее неурядицами и вялыми действиями Комитета, теперь, ввиду обнаруженных хищений, пришел в крайнее негодование и отдал под суд и Молчанова, и все военное министерство с кн. Голицыным во главе. Вместе с тем он назначил в помощь Салтыкову постоянным своим докладчиком по делам Комитета Аракчеева, который и остался им и тогда, когда по смерти Салтыкова в председатели комитета был назначен вовсе не дряхлый человек – Лопухин. Таким образом, Аракчеев сделался как бы премьер-министром, хотя и не имел никакого портфеля. Установился довольно странный порядок управления: Александр перестал принимать министров с докладами. Они и раньше делали свои доклады в комитете; но в комитете он лично давно перестал, принимать участие. Большую часть своего времени он проводил в путешествиях по России или за границей на международных конгрессах. Министры все дела, требовавшие высшего разрешения, вносили в Комитет министров, а краткий журнал комитета с заключением Аракчеева докладывался государю в письменном виде. При этом почти не было примера, чтобы Александр не согласился с мнением Аракчеева. Это-то обстоятельство и придавало Аракчееву значение временщика, которому приписывались все обскурантские меры и репрессии того времени. Но если внимательно вглядеться в существо всей этой массы дел – хотя бы по «Историческому обзору деятельности Комитета министров» Середонина[14], то нельзя не заметить, что огромное большинство этих дел имело второстепенное значение, и притом надо отдать Аракчееву справедливость, что в его заключениях нельзя усмотреть особой наклонности к репрессиям или жестоким мерам; можно, скорее, видеть в них неусыпное слежение за сохранностью казенного сундука и за строгим выполнением всех мыслей императора Александра. Аракчеев всегда выслеживал, нет ли чего своекорыстного во внесенных отдельными сановниками представлениях. Среди аракчеевских резолюций есть и такие, где Аракчеев рекомендует довольно справедливые решения, иногда более гуманные, чем решения Комитета министров. Здесь всего более заметно желание найти такой выход, который более соответствовал бы настроению Александра. Понятно, что Александр доверял при таких условиях Аракчееву и что последний в высшей степени облегчал его в таких делах, которыми Александр, в сущности, не интересовался, будучи занят другими вопросами. На этом главным образом и была построена репутация Аракчеева как человека, имевшего необычайное влияние на Александра.

Сверх этих должностей Аракчеев председательствовал еще в особом комитете по сооружению дорог в России, и здесь также проявлял весьма деятельный и строгий надзор, хотя и не всегда достигавший цели, наконец, он председательствовал еще в департаменте военных дел Государственного совета со времени учреждения последнего, отказавшись тогда (в 1810 г.) от должности военного министра.