ЛЕКЦИЯ XIX

 

Революции 1848 г. в Европе и их влияние на настроение императора Николая. – Третий период его царствования. – Внешняя политика.– Манифест 14 марта 1848 г.– Венгерская кампания. – Внутренняя политика. – Крестьянский вопрос. – Меры против печати и университетов. – Другие стеснительные меры. – Отставка Уварова. – Кн. Ширинский-Шихматов. – Положение интеллигенции после 1848 г. – История петрашевцев. – Инциденты с Самариным, Аксаковым, Тургеневым. – Запрещение выступать в печати славянофилам. – Киевские федералисты. – Общее настроение интеллигенции. – Восточная война 1853–1856 гг. – Неизбежность кризиса. – Смерть Николая. – Общее заключение о царствовании Николая.

 

Мне остается обозреть в кратком по необходимости очерке события третьего (последнего) периода правления императора Николая и затем подвести итоги всему тридцатилетию, протекшему от вступления на престол Николая Павловича до конца его царствования.

Третий период царствования Николая I наступил после февральской революции 1848 г. во Франции и последовавших вслед за нею революционных вспышек в других европейских государствах; он ознаменовался в России той системой реакции, которая обусловлена была этими событиями.

Первые известия о провозглашении республики во Франции страшно взволновали императора Николая. Один из современников утверждает в своих записках, что в первую минуту Николай Павлович явился с полученными депешами во дворец наследника, где происходил в ту минуту бал, и, став в зале посреди танцующих, громко провозгласил: «Седлайте коней, господа, во Франции объявлена республика...». Вместе с тем, однако, в нем пробудилось и злорадство по отношению к Людовику-Филиппу, которого он считал справедливо наказанным теперь узурпатором. «Поделом ему... прекрасно, бесподобно», – говорил он лицам, окружившим его в кабинете наследника. Для предупреждения нападения со стороны французов на соседние государства и для обуздания германских коммунистов и социалистов, которые могли, как опасался Николай Павлович, предпринять что-нибудь подобное в Германии или в Австрии, он хотел сгоряча двинуть на Рейн трехсоттысячную армию. Его воинственное настроение поддерживалось и Паскевичем, который был тогда в Петербурге. Однако другим окружавшим его лицам (Волконскому, Киселеву) было нетрудно доказать ему, что сделать это не так-то легко и что если бы даже хватило для этого войска, то не хватило бы денег. Поэтому на первых порах воинственное и негодующее настроение Николая нашло себе исход лишь в странном манифесте 14 марта 1848 г., который был наполнен угрозами по отношению к западным врагам и крамольникам, хотя, по-видимому, никто не покушался еще нападать на Россию, и который заканчивался самонадеянным возгласом: «С нами Бог! Разумейте языци и покоряйтеся, яко с нами Бог!»

Иван Паскевич

Иван Паскевич

Скоро, однако же, события в Австрии, от которой стремились отложиться одна за другой области, ее составлявшие, и мольба о помощи, адресованная юным австрийским императором Францем Иосифом к императору Николаю, вызвали его и к более активным действиям, спасшим монархию Габсбургов от неминуемого, как многим казалось, разложения и гибели. Оказать поддержку Францу Иосифу императора Николая побуждало, впрочем, как уверяют, не только стремление вообще поддерживать всякую легальную власть против восстающих народностей, но и более реальные, эгоистические соображения, поддержанные в особенности кн. Паскевичем, который утверждал, что если венгерское движение не будет быстро подавлено, то оно неизбежно перекинется в Царство Польское, а здесь в таком случае повторятся обстоятельства 1831 г. Кн. Паскевич и Николай Павлович считали более выгодным предупредить это быстрым усмирением венгерского восстания. Венгерское восстание, несмотря на весьма неискусные действия кн. Паскевича, значительно поколебавшего в этом походе прежнюю свою репутацию талантливого полководца, было довольно быстро подавлено вследствие огромного численного превосходства русской армии над силами венгерского вождя Гергея, которому пришлось положить оружие.

После усмирения венгерского движения император Николай делается на время верховным распорядителем судеб Восточной и Центральной Европы. Он заставил слабого, колеблющегося и непоследовательного прусского короля Фридриха Вильгельма отказаться от всяких планов о «германском объединении» и от завладения датскими провинциями, права на которые австрийского императора Николай признавал священными и неприкосновенными. В то же время Николай Павлович требовал от Фридриха Вильгельма более решительной расправы с революционными элементами в Пруссии и в особенности в прусской Польше. Своим постоянным вмешательством в германские отношения и своими угрозами всем нарушителям порядка в Европе Николай Павлович приобрел себе такую репутацию в это время, что матери в Германии пугали его именем маленьких детей.

Революционные потрясения 1848 г. вызвали не только в самом императоре Николае, но и во всем его семейном и придворном кругу чрезвычайно реакционное настроение. Особенно проникся этим настроением наследник Александр Николаевич. Он не только разделял чувства, выраженные в манифесте 14 марта 1848 г., но и одобрял тот тон, в котором манифест был составлен. Тотчас же по его получении он созвал к себе командиров всех гвардейских полков и сам прочитал его вслух, вызвав среди собранных офицеров восторженные овации. Офицерство этого времени уже мало походило на то, какое было в конце Александрова царствования, – в этом отношении двадцатипятилетние старания Николая Павловича увенчались полным успехом; но нельзя не заметить, что искоренение всяких либеральных идей в военной среде сопровождалось сильным понижением ее уровня. Механическое вытравливание всякой независимой мысли привело в конце концов к тому печальному положению, что когда русской армии пришлось бороться с европейскими войсками, то очень резко почувствовался недостаток в начальниках с инициативой, в образованных офицерах и в генералах, способных самостоятельно мыслить...

Реакционное настроение, создавшееся в русских правительственных сферах после 1848 г., не замедлило отразиться на направлении всей внутренней политики. Тотчас же явилась мысль о необходимости сплочения консервативных элементов страны для борьбы со всякими разрушительными началами. Уже 21 марта 1848 г., принимая депутатов петербургского дворянства, государь им сказал: «Забудем все неприятности одного к другому. Подайте между собою руку дружбы, как братья, как дети родного края, так чтобы последняя рука дошла до меня, и тогда, под моею главою, будьте уверены, что никакая сила земная нас не потревожит». В казенных изданиях появились статьи о незыблемости крепостного права, и сам П. Д. Киселев сказал своему племяннику Милютину, что вопрос о крестьянах лопнул». То же подтвердил в категорической форме гофмаршал наследника Олсуфьев одному из представителей смоленского дворянства.

Совершенно иначе, нежели в высших правительственных сферах, отразились бурные события 1848 г. в среде русской интеллигенции. К этому времени та пропаганда идей, которую под руководством Белинского вели в 40-х годах «Отечественные записки» Краевского, а затем (с 1847 г.) «Современник» Панаева и Некрасова, дала значительные плоды. В столицах, в особенности в Петербурге, а отчасти и в провинции стали образовываться кружки передовой молодежи, своеобразные салоны, открываемые молодыми людьми специально для обсуждения общественных литературных и политических вопросов, за невозможностью обсуждать эти вопросы в печати. Таковы были знаменитые «пятницы» у М. В. Буташевича-Петрашевского, вечера, устраивавшиеся у Дурова, Кашкина, Момелли, Плещеева и др. На пятницах Петрашевского, которые стали устраиваться в 1845 г., перебывала масса молодежи столичной и провинциальной, и вечера эти пользовались в тогдашнем, интеллигентном кругу довольно широкой известностью.

Сам Петрашевский был социалист (фурьерист), но на вечерах его затрагивались самые разнообразные общественные и политические темы: чаще всего крестьянский вопрос, вопросы судоустройства и судопроизводства (в частности суд присяжных, гласность и независимость суда), о цензуре и свободе печати, одним словом, те самые вопросы, разрешение которых последовало через несколько лет, в эпоху великих реформ 60-х годов; наряду с этим сообщались и обсуждались новинки западноевропейской литературы и политической жизни и читались литературные произведения, которые не могли появиться в печати, как, например, знаменитое письмо Белинского к Гоголю по поводу «Избранных мест переписки с друзьями» последнего.

У Кашкина собирались специально лица, интересовавшиеся социальными проблемами, – молодые социалисты и коммунисты, увлекавшиеся идеями Сен-Симона, Леру, Ламеннэ, Луи Блана, Кабэ и в особенности Фурье, У Дурова собирались люди, настроенные более умеренно...

Все эти кружки были известны друг другу и поддерживали между собой взаимные связи. В провинции тоже существовали зародыши подобных организаций, по крайней мере, и там старались сходиться и поддерживать между собою общение передовые люди, почитатели «Отечественных записок», «Современника» и вдохновителя их Белинского. Замечательно, что И.С. Аксаков, который в течение 40-х годов изъездил почти всю Россию, участвуя в разных командировках, ревизиях и исследованиях, а частью и служа в провинциальных судебных установлениях, свидетельствовал в своих письмах к родным, что на мрачном фоне тогдашней провинциальной жизни, среди тогдашнего общества, состоявшего из разного рода взяточников, мошенников, крепостников, плутов и пошлых невежд разного рода, единственными светлыми исключениями являлись эти последователи Белинского, эти почитатели и читатели передовых петербургских журналов. Славянофилы в провинции были мало известны, «сборники» их не читались и не имели успеха. Провинциальные книгопродавцы прямо заявляли Аксакову, что они этих «сборников» не выписывают, потому что «Современник» и «Отечественные записки» их не особенно хвалят. «Н. Полевой и Белинский, – свидетельствовал тот же И. С. Аксаков несколько позднее (в 1856 г.), – имели огромное влияние на общество – вредное, дурное (конечно, с его славянофильской точки зрения), но все же громадное влияние. Много я ездил по России: имя Белинского известно каждому сколько-нибудь мыслящему юноше, всякому жаждущему свежего воздуха среди вонючего болота провинциальной жизни. Нет ни одного учителя гимназии в губернских городах, которые бы не знали наизусть письма Белинского к Гоголю; в отдаленных краях России только теперь еще проникает его влияние и увеличивает число прозелитов...»

«Мы Белинскому обязаны своим спасением, говорят мне везде молодые честные люди в провинциях... И если вам нужно, – прибавляет Аксаков, – честного человека, способного сострадать болезням и несчастиям угнетенных, честного доктора, честного следователя, который полез бы на борьбу, ищите таковых в провинции между последователями Белинского. О славянофильстве здесь, в провинции, и слыхом не слыхать, а если и слыхать, так от людей враждебных направлению...»

Эти свидетельства дороги особенно потому, что они исходят от И. С. Аксакова, который хоть и разногласил в то время с братом своим Константином, но был преданным членом славянофильской семьи и лично относился к Белинскому вполне отрицательно.

Понятно, как это передовое общество конца 40-х годов, состоявшее главным образом из последователей Белинского, зашевелилось и заволновалось при первых известиях о революции 1848 г.

Впрочем, и сам Аксаков признавался, что 1848 г. совершенно вышиб и его из колеи.

Бакунин и Герцен были в это время за границей и приняли непосредственное участие в грозных событиях этого года. Бакунин играл выдающуюся роль в народном восстании в Дрездене и в славянском движении, направленном против империи Габсбургов.

В петербургских кружках следили за развертывавшимися в Европе событиями с лихорадочным возбуждением. В свою очередь, правительство с большой тревогой смотрело на это настроение умов передового русского общества и, несомненно, крайне преувеличивало его политическое значение и его возможные последствия. Оно тотчас же обрушилось на передовую печать. Если бы Белинский не умер в мае 1848 г., он был бы арестован, и его, несомненно, ждала не менее суровая расправа, чем та, которая постигла через год петрашевцев. На направление «Отечественных записок» и «Современника» не замедлили обратить внимание в высших сферах в самый момент получения первых тревожных известий с Запада. Первый кивок на неблагонадежность печати и университетов был сделан адмиралом кн. Меньшиковым наследнику Александру Николаевичу словесно 22 февраля 1848 г., и 27 февраля же был учрежден под председательством кн. Меньшикова для обследования этого дела секретный комитет. Вскоре были получены более обстоятельные заявления гр. С. Г. Строганова, который был в контрах с Уваровым, и барона М.А. Корфа, который мечтал тогда сам занять место Уварова. Тогда секретный комитет по надзору за направлением печати и бдительностью цензуры был превращен в постоянное учреждение под председательством отчаянного реакционера и обскуранта гр. Д. П. Бутурлина в составе бар. Корфа и сенатора Дегая – учреждение, известное в истории русской печати и цензуры под именем мрачной памяти комитета 2 апреля 1848 г. или «Бутурлинского комитета». Над самим гр. Уваровым поставлено было, таким образом, недремлющее око, совершенно терроризовавшее цензуру. Император Николай сказал членам этого комитета, что сам он не имеет времени следить за направлением печати, но что им вполне верит и поручает просматривать уже вышедшие в свет после предварительной цензуры произведения печати и доносить ему, буде что привлечет их внимание, «а потом, – прибавил государь, – мое уже будет дело расправляться с виновными».

Комитет этот принялся не шутя за работу, и положение печати сделалось вскоре вполне невыносимым. Бутурлин до всего добирался и однажды серьезно доказывал Блудову, что необходимо вырезать несколько неуместных стихов из акафиста Покрову Богородицы, сочиненного Св. Дмитрием Ростовским, где говорилось между прочим:

«Радуйся, незримое укрощение владык жестоких и зверонравных... Советы неправедных князей разори; зачинающих рати погуби» и т. д.

Положение Уварова окончательно поколебалось, когда он счел нужным, хотя и очень осторожно, выступить в печати, при помощи инспирированного им профессора Давыдова, со статьею в защиту университетов – по поводу распространившихся в публике слухов о предстоящем их закрытии. Нечего и говорить, что статья была в высшей степени скромна и благонамеренна; тем не менее Уваров получил от «Бутурлинского комитета» официальный запрос о том, как могла она быть пропущена цензурой. Ему пришлось ответить, что она и написана по его поручению. В октябре 1849 г. Уваров наконец подал в отставку, убедившись, что к новому курсу примениться он не может.

Некоторое время император Николай затруднялся в выборе ему преемника; но в январе 1850 г. товарищ министра кн. Ширинский-Шихматов представил государю записку, в которой доказывал, что в университетах преподавание должно быть поставлено таким образом, «чтобы впредь все положения и науки были основаны не на умствованиях, а на религиозных истинах в связи с богословием». «Чего же нам искать еще министра просвещения? – сказал император Николай по прочтении этой записки. – Вот он найден». И Ширинский был назначен министром. Шутники тихонько говорили по поводу назначения Ширинского-Шихматова, что это просвещению не только шах, но и мат.

Университетам, однако же, было не до шуток. «Есть с чего сойти с ума, – говорил Грановский в 1850 г., – благо Белинскому, умершему вовремя». Действительно, уже в мае 1849 г., т. е. еще при Уварове, комплект студентов в каждом университете на всех факультетах вместе (кроме медицинского и богословского) был ограничен тремястами человек. Ширинский-Шихматов, побывав в университетах, объявил, что «польза философии не доказана, а вред от нее возможен». Поэтому кафедры истории философии и метафизики были закрыты, а преподавание логики и психологии было возложено на профессоров богословия.

Иван Аксаков

Портрет Ивана Сергеевича Аксакова. Художник И. Репин, 1878

 

Цензура свирепствовала беспощадно, но комитет 2 апреля отыскивал старые грехи отдельных цензоров, которых бесцеремонно сажали на гауптвахту невзирая на солидный возраст, чин и профессорское звание. Так, профессору Куторге, который даже уже не был цензором, пришлось высидеть под арестом за то, что он раньше пропустил какие-то двусмысленные немецкие стихи... Следы крамолы находили не только в университетах, но даже в привилегированных учебных заведениях – в Училище правоведения и в Александровском лицее, и воспитанников этих училищ отдавали в солдаты, исключали, подвергали исправительным наказаниям. В эти годы подверглись разным карам многие писатели. Салтыков был отправлен в Вятку на службу, Тургенев за удачную попытку обойти бдительность цензуры был в 1852 г. посажен под арест в полицейскую часть. Юрий Самарин за резкие отзывы о действиях остзейской администрации был посажен на несколько дней в крепость, а Иван Аксаков, по поводу некоторых неосторожных выражений в переписке с родными (об аресте Самарина), арестован при III отделении. Аресты Самарина и Аксакова кончились лично для них довольно благосклонно: назидательной личной беседой самого императора Николая с Самариным и весьма любопытными резолюциями его же на показаниях, отобранных «по пунктам» у Аксакова, причем резолюции эти заключены были кратким распоряжением кн. Орлову: «Призови, прочти, вразуми и отпусти». Но сравнительно милостивое окончание этих дел не помешало правительству после издания вполне невинного славянофильского сборника 1852 г. лишить Ивана Аксакова права быть редактором каких бы то ни было изданий, а участников сборника: Константина Аксакова, Юрия Самарина, Хомякова, Кошелева и др., – права доставлять в печать свои произведения. Гораздо строже и беспощаднее действовало правительство в это время в тех случаях, когда оно усматривало признаки явной крамолы. Это проявилось с особой резкостью в деле петрашевцев, из которых 20 человек были присуждены к каторжным работам, ссылке в Сибирь и разжалованию в солдаты, причем предварительно над всеми ими проделаны были, в видах их устрашения, все приготовления к смертной казни. А между тем в деле этом, хотя оно и именовалось заговором, не было никаких данных для вменения участникам его каких-либо действий, так что даже барон Корф, относившийся к петрашевцам чрезвычайно отрицательно, называет их дело «заговором идей». По процессу петрашевцев отправлен был в каторжные работы, между прочим, Ф. М. Достоевский. Столь же строго покарало правительство членов «Кирилло-Мефодиевского общества» в Киеве, обнаруживших федералистические стремления. В числе членов этого общества серьезно пострадали Шевченко, Костомаров, Кулиш, Белозерский, Маркович и другие[1].

Независимо от стеснительных и обскурантских мер, принятых по ведомству народного просвещения против печати и университетов, из реакционных мероприятий этого периода следует упомянуть еще запрещение выезда за границу иначе, как с высочайшего соизволения, которое давалось лишь в самых редких случаях, и введение в устав о службе гражданской так называемого 3-го пункта, по которому начальству предоставлялось увольнять от службы чиновников, признанных неблагонадежными, без следствия и суда и даже без объяснения причин, причем не принимались и жалобы на такое увольнение...

«Сердце ноет при мысли, чем мы были прежде и чем стали теперь», – писал в 1853 г. Грановский Герцену.

Иван Аксаков выразил свое настроение в 1850 г. в следующих стихах, будто бы переведенных с санскритского, и, конечно, не предназначавшихся для печати, а читавшихся лишь близким друзьям:

 

Клеймо домашнего позора
Мы носим, славные, извне...
В могучем крае нет отпора,
В пространном царстве нет простора,
В родимой душно стороне...
Ее в своем безумье яром
Гнетут усердные рабы...
А мы глядим, слабеем жаром
И с каждым днем сдаемся даром,
В бесплодность веруя борьбы...
И слово правды ослабело,
И реже шёпот смелых дум,
И сердце в нас одебелело;
Порывов нет, в забвенье дело,
Спугнули мысль, стал празден ум...

 

Общественная прострация и сознание своего полного бессилия перед ужасным гнетом реакции были так сильны в тогдашнем образованном обществе, что даже люди, вполне патриотически настроенные, как, например, славянофил Кошелев, признавались впоследствии, что неудачи, которые испытывали русские войска в начавшейся в 1853 г. войне с турками, не слишком их огорчали. Они замечали, напротив, что чем грознее становились внешние конъюнктуры, тем яснее чувствовалось ослабление внутреннего гнета. Вот до чего довела общество эта система обскурантизма и гнета.

Когда началась в 1853 г. война с Турцией, с самого же начала неудачная и затем чрезвычайно осложнившаяся вмешательством Англии, Франции и, наконец, Сардинии, при постоянных угрозах неблагодарной Австрии, вырученной императором Николаем за пять лет перед тем, когда обнаружились наша отсталость и неподготовленность к этой войне и полное отсутствие надежных и талантливых полководцев, – то самонадеянность императора Николая, так ярко выражавшаяся в 1848 г. в манифесте 14 марта и в речи петербургскому дворянству, стала заметно падать, а гордый дух его не был способен спокойно перенести небывалое унижение.

Внешняя гроза мало-помалу делала правительство более кротким и терпеливым внутри России. Хотя до конца царствования все реакционные меры, принятые после 1848 г., формально оставались в силе, однако же люди чуткие уже в 1853 г. почувствовали приближение оттепели. «Казалось, – вспоминал потом это время в своих записках А. И. Кошелев, – что из томительной, мрачной темницы мы как будто выходим, если не на свет Божий, то по крайней мере в преддверие к нему, где уже чувствуется освежающий воздух».

В обществе, и даже в наиболее консервативных кругах  его, пробуждается в это время обличительное, оппозиционное настроение, и даже Погодин – тот самый Погодин, который в 40-годах издавал с Шевыревым свой «Москвитянин», – пишет теперь свои смелые обличительные письма, адресованные самому императору Николаю.

В начале турецкой войны Хомяков написал свое известное стихотворение России:

 

Тебя призвал на брань святую,
Тебя Господь наш полюбил...

 

в котором были следующие, призывавшие к покаянию строфы:

 

Но помни: быть орудьем Бога
Земным созданьям тяжело;
Своих рабов Он судит строго –
А на тебя, увы, как много Грехов ужасных налегло:
В судах черна неправдой черной
И игом рабства клеймена;
Безбожной лести, лжи тлетворной
И лени мертвой и позорной,
И всякой мерзости полна...

 

Настроение народных масс было не менее тревожно. С одной стороны, в борьбе с внешним врагом народ выказывал много мужества и даже геройского самоотвержения, с другой стороны, созванные в ополчение ратники, считая, что призыв на службу царю и отечеству освобождает их от крепостного права, тем более что и по рекрутскому уставу рекрут выключался из сословия крепостных крестьян, – отказывали в повиновении своим помещикам и чинам земской полиции, волновались и производили беспорядки.

Для многих делалось очевидным, что час крепостного права пробил и что вся существующая система неизбежно должна быть преобразована. Неизвестно как приступил бы к этим преобразованиям Николай Павлович и приступил ли бы он к ним по окончании несчастной войны 1853–1856 гг. Он не дожил до ее окончания. Смерть освободила его от необходимости самому ликвидировать свою правительственную систему, несостоятельность которой обнаружилась ко времени его смерти с достаточной очевидностью.

Подводя итоги этому замечательному тридцатилетию, мы должны признать, что правительственная система императора Николая была одной из самых последовательных попыток осуществления идеи просвещенного абсолютизма. Император Николай по своим взглядам не походил на Людовика XIV и никогда не сказал бы, как тот: «L'état – c'est moi!»; напротив, он неоднократно высказывал, что почитает себя первым слугой государства; но воле этого первого слуги должны были безропотно подчиняться все остальные. По своим намерениям Николай гораздо больше подходит к таким представителям идеи просвещенного абсолютизма, как Иосиф II и Фридрих Великий. Он старался осуществить, как мы видим, ту самую систему, которую русским государям рекомендовал в своей записке «О древней и новой России» Карамзин, лично наставлявший императора Николая в 1825 г. И если бы Карамзин пережил царствование Николая, он должен был бы признать, что опыт осуществления его системы сделан, и вместе должен был бы убедиться, к чему эта система неизбежно приводит, притом, именно, к чему она приводит в такой обширной малонаселенной и быстро развивающейся стране, как Россия.

По идее Николая Павловича, каждый губернатор должен был быть хозяином в губернии, а он, император, должен был быть хозяином в империи – таким же хозяином, каким был Фридрих Великий в своей относительно маленькой Пруссии, где он мог знать, как живет и работает почти каждый крестьянин.

Уже вследствие одной обширности Российской империи и по относительному ничтожеству средств, которыми располагало правительство при Николае, при всей кажущейся полноте его власти такая задача являлась несомненной химерой. Блистательной иллюстрацией бессилия бюрократической администрации служит знаменитый рассказ о неисполненном высочайшем повелении по одному делу, несмотря на 23 подтверждения. Чем слабее и ненадежнее были средства, тем грубее были формы проявления власти и тем разительнее ее злоупотребления. Лучшие министры николаевского царствования – Канкрин и Киселев – особенно напоминают деятелей эпохи просвещенного абсолютизма; большая часть остальных его сотрудников, особенно те, с которыми он работал в последние годы царствования, – бездарные люди, часто своекорыстные и лживые холопы, без всяких определенных убеждений и взглядов.

Между тем эпоха, в которую императору Николаю пришлось царствовать, была, как мы видели, одна из важнейших эпох развития и созревания народной жизни в России. Быстрое уплотнение населения в центральных черноземных губерниях, разрушение прежних основ и устоев помещичьего крепостного хозяйства после Наполеоновских войн, обострение антагонизма между крепостными и их помещиками, новые требования и нужды промышленности и торговли в связи с изменившимися мировыми конъюнктурами – все это ставило перед правительством ряд трудных государственных задач, требовавших для своего разрешения не только наличности выдающихся государственных людей, но и широкого участия всей интеллигенции страны и быстрого и свободного роста материальной культуры в стране. Всему этому препятствовала та административная система, которая последовательно развивалась crescendo в продолжение всего царствования Николая.

Язвы России, обнаружившиеся во время Крымской кампании, сделались для всех так очевидны, что наступление эпохи реформ стало неизбежным. Осуществление этих преобразований выпало на долю императора Александра II.



[1] В №№ 5 и 6 «Русского богатства» за 1911 г. помещены весьма интересные статьи В. И. Семевского об этом «Кирилло-Мефодиевском обществе».