ЛЕКЦИЯ XXV

(начало)

Развитие всеобщего оппозиционного настроения и первые проявления революционного духа. – Прокламация 1861–1862 гг. – «Молодая Россия» и пожары в 1862 г. – Аресты и ссылки писателей радикального направления. – Герцен на стороне последних. – Впечатление от этих смут в Европе. – Циркуляр Горчакова.

Петр Заичневский, автор прокламации «Молодая Россия»

Правительство, конечно, с большой тревогой следило за развитием всеобщего оппозиционного настроения и радикального духа. Особенно тревожили правительство те революционные прокламации, которые стали появляться в 1861 г., причем оказалось, что часть из них печаталась за границей, а некоторые даже и внутри страны. Надо сказать, что в этих прокламациях дух революционного настроения рос чрезвычайно быстро. В 1861 г. был выпущен первый, получивший довольно широкое распространение листок «Великорус», в составлении которого участвовали, по-видимому, и Чернышевский, и Серно-Соловьевич, и другие лица, близко стоявшие к «Современнику». «Великорус», в сущности, стоял еще на почве либерально-демократической. Его содержание было менее ярко, нежели то постановление тверского дворянства, с которым я вас познакомил. Но уже осенью 1861 г. появилась прокламация «К молодому поколению», приписанная известному поэту М. Л. Михайлову, которая наряду с чрезвычайно наивными политическими требованиями, как, например, уничтожения всякой полиции, как тайной, так и явной, высказывала определенные угрозы династии, заявляя, что если династия не проведет требуемых реформ, то встанет вопрос об ее устранении, причем выражалась мысль, что России, в сущности говоря, нужен не монарх, а выборный старшина на жалованьи, который бы служил народу, так что тут же проявлялся и республиканский дух, хотя установление республики и не ставилось практической задачей ближайшего будущего.

В 1862 г. появилась произведшая на многих ошеломляющее впечатление прокламация «Молодая Россия», призывавшая уже прямо к кровавой революции, не только политической, но и социальной, и составленная в необыкновенно азартном и даже кровожадном, маратовском тоне. В ней вся тогдашняя Россия разделялась на две части: партию народную и партию императорскую, и так как все, не сочувствовавшие революции, причислялись к партии императорской, то указывалось, что их надо бить и убивать где придется, и с энтузиазмом проповедовались топор и пожар. Автором этой прокламации был молодой студент Заичневский, который тогда арестован не был, но попался вскоре в распространении «Золотой грамоты» в имении своего отца (генерала) и был сослан на поселение в Сибирь. Эта прокламация произвела на многих гнетущее впечатление, хотя, в сущности, дело было вовсе не так грозно, так как оно исходило всего от двух молодых людей, за которыми никакой партии не было даже среди молодежи. Преувеличенное значение придало ей и правительство, тем более что как раз в это время в Петербурге разразились известные пожары, которые приводили в панику столичное население. Они происходили, несомненно, от поджогов, которые оповещались заранее и производили значительные опустошения в целых кварталах; сгорел, между прочим, Апраксин двор. Население охватила страшная паника. Некоторые говорили, что это поджигают студенты, другие, – что это поляки, и замечательно, что ни одного поджигателя не было поймано, хотя были явные следы поджогов. Чтобы это поджигали революционеры из молодежи, – трудно поверить; что поджигали польские эмиссары, – многим впоследствии казалось более вероятным, когда в 1863 г. обнаружена была циничная программа польского генерала Мерославского, в которой рекомендовались подобные крайние средства для усиления смуты в России, причем смута признавалась важным подспорьем для успеха польского восстания. Однако же никогда – ни тогда, ни впоследствии – никаких положительных указаний, подтверждающих это, найдено не было. Между прочим, сохранилось указание князя П. А. Кропоткина в его воспоминаниях, что пожары во многих местностях, а тогда был сожжен Симбирск и целый ряд других поволжских городов, были делом реакционной партии, так что, говоря современным языком, здесь подозревалась провокация справа. Если она имела место, то надо признать, что она была задумана чрезвычайно ловко, так как вина в пожарах в глазах всех в конце концов возводилась непременно на революционеров русского или польского происхождения, и понятно, какой раскол порождало это обстоятельство в прогрессивных рядах тогдашнего общества. Оно послужило, несомненно, первой причиной того, что значительная часть русского общества отшатнулась от прогрессивных стремлений, испуганная такими устрашающими революционными проявлениями[1].

Петербургские пожары в мае 1862

На эти события правительство со своей стороны реагировало чрезвычайно резко. Во-первых, оно стало арестовывать тех лиц, которые распространяли прокламации, и довольно скоро добралось и до некоторых из предполагаемых их составителей. Как я уже говорил, в качестве автора прокламации «К молодому поколению» был арестован М. Л. Михайлов. Правительство, которое раньше либерально смотрело на путешествия за границу и даже на визиты к Герцену (а делали такие визиты даже лица, близкие к придворным сферам), теперь стало смотреть на это чрезвычайно строго. И вот вскоре, как только были обнаружены документально сношения с Герценом некоторых лиц в 1861–1862 гг., лица, обвиненные в этих сношениях, были немедленно арестованы. Среди них были арестованы многие из руководителей передовой печати: были арестованы и Чернышевский, и Серно-Соловьевич, а вскоре и Писарев (за составление одной резкой статьи для подпольного издания). Все они не только были арестованы, но и преданы вскоре суду Сената. Надо сказать, что Сенат поступил с ними не только сурово и беспощадно, но даже не всегда соблюдая закон и осуждая иногда без достаточных юридических данных, а по одному только внутреннему убеждению, что в особенности не допускалось правилами тогдашнего уголовного процесса и являлось и нравственно недопустимым ввиду суровости уголовных кар. Так, Чернышевский был осужден на 14 лет в каторжные работы главным образом за прокламацию «К барским крестьянам», которая приписывалась ему на основании показания одного шпиона и отчасти на основании сличения почерка одной записки с другими его рукописями, причем сличение это было произведено самым несовершенным образом, и Чернышевский доказывал, что по крайней мере половина букв этой записки не соответствовала его почерку. Тем не менее он был присужден к каторжным работам. Точно так же был сослан на каторгу Серно-Соловьевич, а Писарев был осужден на 2,5 года крепости, причем он просидел в действительности 4,5 года, так как предварительный арест не был зачтен ему в наказание[2].

Не ограничиваясь этими арестами, процессами и ссылками, правительство обрушилось и на те органы печати, в которых в особенности проявилось это революционное настроение или в которых был скомпрометирован личный состав их редакций. Именно, на восемь месяцев были приостановлены «Современник» и «Русское слово». Вместе с ними был приостановлен и аксаковский «День», конечно, уже только за резкость тона, так как Аксаков никакого участия в революционном движении не принимал и не только не имел с ним никаких связей, но даже был настроен враждебно по отношению к революционным, в особенности нигилистическим проявлениям. В конце концов «День» Аксакова был через четыре месяца восстановлен под ответственной редакцией Самарина, а затем с нового года его разрешено было опять редактировать самому Ивану Аксакову, и ни в направлении, ни в сотрудниках этой газеты не произошло изменений; но приостановка «Современника» и «Русского слова» и устранение их руководителей повлияли на их дальнейшую судьбу самым решительным образом.

Главнейшим последствием этих событий явился раскол в рядах самого прогрессивно настроенного общества. Настроение публики во время петербургских пожаров ярко выразилось в словах, обращенных к И. С. Тургеневу кем-то из его знакомых, встреченных им на Невском проспекте. «Посмотрите, – сказал ему этот знакомый, – что делают ваши нигилисты: они жгут Петербург». «Ваши» нигилисты было сказано, очевидно, потому, что Тургенев первый пустил в ход это название. Такое настроение, говорившее, что «нигилисты» являются угрозой и опасностью не только правительству, но и самому обществу, несомненно, образовалось во многих умах. Это настроение нашло себе выражение прежде всего в той резкой полемике, которая возникла между таким ярким тогда представителем либерального направления, как «Русский вестник», и представителями радикального нигилистического направления, как «Современник» и «Русское слово», причем «Русский вестник» свою полемику направил, однако, не столько против действительно органа нигилистического направления – «Русского слова», сколько против радикального «Современника», который он считал, впрочем, также и представителем нигилизма. Вместе с тем после того, как Герцен обрушился на Каткова за одну его статью «К какой мы принадлежим партии?», где Катков высмеивал все существовавшие партии и самую возможность их существования в России, после того, как Герцен обрушился за это на Каткова, тот стал нападать самым несдержанным и беспощадным образом на «Колокол» Герцена, игнорируя и те заслуги, которые за ним числились по отношению к крестьянской реформе, и свое прежнее к Герцену отношение. Герцен, конечно, не оставался в долгу. Эта полемика в особенности усилилась, когда Герцен в 1861 г., отчасти под влиянием Огарева и еще Бакунина, который в это время бежал из Сибири и явился в Лондон, стал близко сходиться с представителями польской эмиграции и вожаками польского движения. Он вел с ними определенные переговоры и взялся на известных условиях поддерживать польское движение против русского правительства, что в глазах Каткова и его читателей являлось прямой государственной изменой, тем более что в жару этой полемики и похода против репрессий, которыми правительство ответило на первые революционные проявления в Польше, Герцен печатал статьи, поощрявшие офицеров и солдат русских войск переходить на сторону поляков и даже сражаться с правительственными войсками за польское дело.

Все очерченные явления смуты производили чрезвычайно сильное впечатление за границей, особенно в тех сферах, которые были связаны с Россией денежными интересами, и сферах, которые имели в своих руках бумаги русских займов и в настроении которых было, в свою очередь, заинтересовано русское правительство. Эти заграничные толки и слухи о близящейся в России революции, которые грозили поколебать наше тогдашнее финансовое положение, произвели и на правительство большое впечатление; оно даже сочло необходимым издать особый документ, особый циркуляр ко всем русским послам, в котором министр иностранных дел кн. Горчаков истолковывал происходившие события, чтобы тем успокоить, насколько возможно, встревоженное настроение европейских биржевых сфер. Живописно, по обыкновению, выражаясь, Горчаков писал: «Морская ширь, как говорит Расин, никогда не бывает спокойна. Так и у нас. Но равновесие восстановляется. Когда волны вздымаются, как теперь повсюду, было бы наивностью утверждать, что море тотчас утихнет. Главная задача – поставить плотины там, где общественному спокойствию или интересу, а в особенности существу власти угрожает опасность. Об этом и заботятся у нас, не отступая от пути, который наш августейший государь предначертал себе со дня вступления на престол. Наш девиз: ни слабости, ни реакции. Его начинают понимать в России. Нужно больше времени, чтобы акклиматизировать его и в Европе, но я надеюсь, что очевидность убедит, наконец, самые предубежденные умы...»[3]

Эта нота, конечно, направлена была именно на то, чтобы успокоить в Европе те заинтересованные в русских делах круги, от которых зависели наши финансовые конъюнктуры, и успокоить их в том смысле, что, во-первых, нет еще вовсе революции, а во-вторых, что не наступит реакция, а будут проведены те реформы, при которых только и возможно благополучное продолжение общественной и экономической жизни России.