ГЛАВА ВТОРАЯ

IV

Осада поляков в Москве русскими. – Битвы. – Усиление восстания.

Во вторник на Святой неделе приблизился Ляпунов к Симонову монастырю, занял монастырь, заложил свой обоз и окружил его плотным "гуляй-городом". В среду, на другой день, пришел Заруцкий с туляками и казаками, и стал обок Ляпунова по берегу Москвы-реки. Стягивались к столице и другие ополчения. Ляпунов из Симонова монастыря подвинулся к Яузе и Коломенской башне (Деревянного или Земляного города). Пришли калужане, под предводительством Димитрия Тимофеевича Трубецкого, и стали против Воронцова поля; пришли ополчения владимирское, костромское, ярославское, романовское, и стали у Петровских ворот. У Сретенских ворот стал Артемий Васильевич Измайлов, а у Тверских – князь Василий Федорович Мосальский: с ними стали двести стрельцов и троицкие слуги, присланные из Троицко-Сергиевского монастыря под начальством Андрея Федоровича Палицына. Последний привез известительные грамоты от архимандрита Дионисия и келаря Авраамия к боярам и воеводам и всем служилым людям: именем веры и сострадания к разоренной земле Русской возбуждали их трудиться на изгнание чужеземных врагов и русских изменников. По известиям поляков, у русских воевод и казаков Просовецкого было тогда тридцать тысяч. Земляной город весь был у них в руках.

Городские стены были распределены у поляков таким образом: в Кремле стояли полки Казановского, Гонсевского, как и прежде были там конные сотенные роты Фирлея, Казановского, Голятиновского, Роговского, Гречанина, Абраима, и двухсотенная рота Гонсевского да еще иные роты и сверх того 1.500 немцев. В Китай-городе стоял Зборовский со своим полком; в четырех его ротах было 1.200 человек конных. У Неглинной держали стражу ротмистры Соколовский и Струсь; Мархоцкий стоял на Глухой башне, а Млоцкий на следующей за ней башне; у реки Яузы, где стена Китай-города сходилась с Белогородской, на башне, стоял Бобовский; под низом тех двух башен, где стояли Бобовский и Млоцкий, были блогкаузы, с орудиями на них. По стене Китай-города, на одной стороне вплоть до Кремля, а на другой до Водяных ворот на мосту, находилась польская пехота. Чертольские ворота и две соседние с ними башни держали немцы пополам с польской пехотой.

У русских воевод было намерение захватить скорее все бело-городские ворота и войти в Белый город. Большое пространство, при малочисленности наличных сил, не давало полякам возможности укрепить все ворота в Белом городе, чтобы не пропустить туда русских.

6-го апреля поляки вывели войска свои с тем, чтобы дать сражение и выбить русских из занятых ими подгородных слобод. Почти все войско вышло из города; оставили только сторожи по стенам и башням. Русские ударили на поляков с двух боков: поляки побежали к городу; русские погнались за ними. Поляки остановились. Тогда русские побежали сами, чтобы заманить за собой поляков и отрезать от города. Поляки не пошли на уловку и сейчас, как русские побежали, пошли назад к городу. Тогда русские пустились опять за ними в погоню. Поляки остановились. Русские тотчас же, как это увидели, пустились снова бежать, думая хоть на этот раз заманить поляков, но поляки опять не пошли за ними и поворотили к городу[1]. Тем битва и кончилась.

Русские успели захватить в Белом городе ворота Яузские, Покровские, Сретенские, Петровские, Тверские. У Яузских ворот стал Ляпунов, обок его, между Яузскими и Покровскими воротами, расположился князь Трубецкой[2]. У поляков оставались Никитские, Арбатские, Чертольские, да сверх того Водяные к Москве-реке и Пятиглавая башня у моста. Они поставили в воротных башнях пешую сторожу, но не в большом количестве.

Несколько времени враги ограничивались небольшими драками. Без битвы не проходило дня. Поляки делали вылазки, чтобы достать корму для лошадей, дров для топлива и соли для себя. В Белом городе был соляной буян; кругом него все выгорело, а соль уцелела; поляки ходили туда, и русские тоже; там и в других местах враги сталкивались между собой. Случалось, что жолнер залезет в каменный погреб и встретит там русского: оба бросаются один на другого и дерутся до смерти. Толпа русских или поляков заседала где-нибудь в церкви и выжидала толпу противников, чтобы стрелять в нее из окон; иногда за печь сгоревшего дома присядет русский в надежде выстрелить в поляка, который пройдет мимо; за другую печь садился поляк и ожидает также прохожего русского: увидевши друг друга, враги перестреливались из-за печей, бросали одни в других кирпичами. Трупов не хоронили, и по развалинам Москвы была нестерпимая вонь, особенно когда стало тепло. Стаи собак прибегали отовсюду, привлекаемые падалью; слышался по ночам страшный вой их, прерываемый криком караульных с обеих сторон.

Уже в апреле поляки стали нуждаться, писали к Потоцкому и жаловались, что им недостаток в еде и питье. После сожжения Москвы в их руки попадалось столько припасов, что стало бы им на продолжительное время; но поляки бросались только на шелковые ткани, да на золотые и серебряные вещи, пили дорогие вина и тешились, что достают даром то, за что обыкновенно платили большие деньги; сберечь мяса, муки, рыбы, солоду никто не думал; даже пиво и горелку проливали с пренебрежением, когда всякий смог пить дорогие вина. В необгоревших погребах было много съестного, и поляки не думали перевезти этого в Кремль и Китай-город; а когда русские завладели Белым городом, все это попалось на продовольствие русскому ополчению. Кроме того, русские получали припасы из разных мест своего отечества, а полякам неоткуда было достать их. Итак, в какой-нибудь месяц после первых дней роскоши, они начали уже платить за кружку пива ползлотый, за свиной окорок – 12 злотых, за корову – по 50 злотых, а злотый в то время был в шесть или в семь раз дороже нынешнего. Очевидно, что с этой стороны перевес клонился явно на сторону русских; вдобавок, русские войска беспрестанно прибывали, а поляки оставались в одном и том же количестве.

Бояре и Гонсевский опять принялись за патриарха. Салтыков говорил ему: "Если ты не напишешь к Ляпунову и товарищам его, чтобы они отошли прочь, сам умрешь злою смертью". Патриарх отвечал: "Вы мне обещаете злую смерть, а я надеюсь через нее получить венец, и давно желаю пострадать за правду. Не буду писать к полкам, стоящим под Москвою, – уж я говорил вам, и ничего другого от меня не услышите!". Тогда его посадили в заточение в Чудовом монастыре, приставили стражу и отдали под надзор Мархоцкому. Никто без ведома последнего не смел говорить с патриархом, а самому архипастырю не позволяли переступить через порог своей комнаты. Содержали его дурно, обходились с ним неуважительно и не считали более патриархом. Вместо него вывели из Чудова монастыря заточенного Василием Шуйским Игнатия и признали снова в патриаршем звании.

4-го июня прибыл к Москве Сапега. Вызывавшись много раз служить православной вере и Русской земле, он в то же время посылал к королю просить уплаты жалованья за те годы, которые провел со своим войском на службе у "вора", а потом, по приговору генерального коло, сам лично отправился к королю, оставил свое войско под Козельском 17-го марта, но вместо того, чтобы ехать под Смоленск, где был король, поехал в свое староство Усвят и там засел. Король приглашал его, Сапега медлил: раздумье его брало; наконец, 8-го мая, он поехал к королю. Сигизмунд принял его ласково, надавал ему обещаний и послал московским боярам указ выдать Сапеге три тысячи рублей из московской казны. С этим поехал Сапега к своему войску, но все еще в раздумьи и с намерением пристать туда, где, выгоднее, готовый воевать и против короля, если русские посулят ему больше. Между тем, его войско получило без него от короля ассекурацию или письменное обещание заплатить жалованье[3], когда король овладеет Москвой окончательно, с правом самим добыть его в Северской земле, если бы обещание не было исполнено. Король приглашал его идти скорее к Москве. Сапежинцы хоть не очень были довольны, но пошли к Москве, стали у Можайска и там дождались своего предводителя. Он двинулся с ними к столице и, не доходя семи верст, остановился и послал Гонсевскому сказать, что его войско не идет иначе, как только тогда, когда ему будет уплачено за две четверти, сообразно с королевским словом. На это Гонсевский и бояре отвечали, что в казне денег нет, но обещали дать вещами на 4.000 злотых. Тогда у Сапеги зародилась мысль: не выберут ли царем его; он придвинулся к Москве и решался открыто идти против своих, если русские выскажутся яснее, сообразно с его задушевными мыслями. Он стоял на Поклонной горе в виду Девичьего монастыря, который тогда находился еще во власти поляков. В это время, 16-го июля, пришли к Сапеге послы от Ляпунова: Плещеев с товарищи (Лопухин, Сильвестр Толстой, Нехороший), обещали заплатить ему сколько он требовал, лишь бы он стал с ними заодно. Ляпунов писал, что Московское государство не хочет более королевича и желает избрать другого государя. В сношениях с Плещеевым и его товарищами Сапега до того показывал себя расположенным к русскому делу, что в русском ополчении распространилась уверенность, что он со своим отрядом пришел как ихний человек. "Вот, ляхи, идет к нам Сапега!" – кричали русские из Белого города, перебраниваясь с поляками, ходившими по стенам, и поляки стали побаиваться. Несколько дней стояло войско сапежинцев; никто из них не приходил к Гонсевскому. Сапега не давал ему знать о своем прибытии, а, между тем, из войска Ляпунова ездили к нему посланцы, и поляки, сидевшие в Москве, это знали. Поляки решились испытать, чем, наконец, в самом деле будет для них теперь смелый богатырь. Они начали битву с русскими, а Сапеге послали известие об этом. Сапега отправил к ним гонца сказать, чтобы они сошли с поля. Поляки продолжали биться. Прискакал другой гонец от Сапеги и говорил им: "Сапега приказал сказать, что если вы не пойдете с поля, то он на вас ударит сзади". Польские предводители сочли благоразумным поворотить назад и уйти, иначе этот день решил бы положение Сапеги: он сделался бы врагом своих.

Сапега увидел скоро, что русские не ценят его настолько, чтобы могли ему чересчур много обещать, и не верят настолько, чтобы могли на него слишком положиться. О царском венце, которого желал Сапега, русские не заикнулись. Поэтому Сапега рассчитал, что с русскими нечего ему возиться и надобно сойтись со своими. Но сначала, не делаясь прямо из союзника открытым врагом русских, Сапега попробовал было играть роль посредника и послал к Ляпунову предложение заплатить ему за четверть, дать продовольствие на войско, признать королевича и разойтись. Ему, разумеется, отказали, потому что не за что было платить Сапеге за такого рода пособие. "Грубый москвитин ни на что не поддавался", – говорит современник. Тогда Сапега послал к Гонсевскому и объявил, что будет служить королю, однако, все еще не присоединялся к своим, продолжал стоять особым станом на Поклонной горе и не нападал на русских. Но вот 23-го июня Струсь с конницей сделал вылазку на Замоскворечье, где у Лужников русские поставили острог, чтобы прерывать сообщение Москвы со смоленской стороной. Русские сбили его и погнали; тут Сапега в первый раз ударил на них из своего стана и дал возможность Струсю благополучно вернуться в Кремль. Этим Сапега, наконец, показал своим соотечественникам, что готов действовать с ними заодно. Гонсевский послал Сапеге такое предложение: в войске большой недостаток запасов; невозможно посылать малых отрядов, а сапежинцы стоят не в осаде; было бы хорошо, если бы Сапега отправился со своим войском разорять окрестности и собирать запасы. Первое – войско получило бы от этого прокормление, а второе – русские должны были бы разделить свои силы и отрядить часть ополчения против Сапеги. Сапега согласился: ему и скучно было стоять на одном месте. Со своей стороны, Сапега дал совет Гонсевскому: "Сойдитесь с Заруцким, склоните его на нашу сторону; это возможно; тем раздвоите неприятельские силы".

После этих переговоров Сапега (по дневнику, 2-го июля старого стиля, а по Краевскому – 29-го июня) снялся с Поклонной горы, перешел Москву-реку, потом двинулся к Тверским воротам, побился там немного с русскими, а 4-го июля отправился с войском из пяти тысяч к Переяславлю. Гонсевский отправил с ним своих 1.500, под начальством Руцкого-Шиша, а от бояр отправился с ними боярин Григорий Петрович Ромодановский. Пошла и челядь. Это, действительно, заставило ополчение развлечь свои силы. Сапегу пустились преследовать Просовецкий да князь Петр Владимирович Бахтеяров.

Дожидаясь, пока Сапега достанет им продовольствие, поляки каждый день то в одном, то в другом месте вступали в драку с русскими, но не могли похвалиться успехами. Так, по приказанию Гонсевского, капитан Борковский отправился строить городок у Тверских ворот, но русские напали на него, разбили и перебили весь отряд из двухсот человек, а сам капитан едва-едва спасся с немногими. Через три дня после ухода Сапеги русские сделали покушение на Китай-город, но им не удалось ночью, незаметно для поляков, взойти по лестницам на стены: поляки открыли их замысел и отбили их. В то время, когда на этой стороне поляки взяли верх, русские ударили на Никитские ворота, которые находились еще во власти поляков с прочими воротами налево от Никитских. В башне Никитской было до трехсот немцев. Эти немцы скоро исстреляли свой порох; дошло до рукопашки: не в силах обороняться от напиравшей на них большой силы, немцы сдались на веру. Русские дали слово выпустить их живыми, а когда взяли, то перебили. Только двадцать из них убежали в Девичий монастырь. Другое русское полчище ударило на Арбатские и на Чертольские ворота; обои были взяты. В них было сторожей очень мало, человек по сорока, не более. Все достались в руки русским. Упорнее защищалась последняя башня, стоявшая над Москвой-рекой. В ней было человек до трехсот пехоты. Она была высока; с верхних поясов трудно было достать поляков; но какой-то добыш, передавшись русским, объявил, что в нижнем поясе лежат гранаты и разные зажигательные снаряды. Туда было отверстие, в это отверстие, по совету перебежчика, русские пустили зажженную стрелу. Занялось в середине; вслед затем загорелись деревянные стены башни; поляки из четвертого пояса стали спускаться через окна к Москве-реке, но русские окружили башню, хватали спустившихся и убивали. Другие, побоявшись спуститься вниз на явную смерть, сгорели, когда дошел до них пожар. Остались в живых поручик Пеньонжек и его хорунжий. Они так неустрашимо оборонялись, что когда их наконец взяли московские люди, то из уважения к их мужеству отпустили, даже не выменяв на своих пленников, да еще и ставили их своим в пример. После этой башни вся белогородская стена была у русских во владении, а поляки очутились запертыми в Кремле и Китай-городе. На Замоскворечье русские устроили два острожка, оба прямо против Кремля, и прокопали от одного к другому глубокий ров. Из острожков беспрестанно палили.

Гонсевский, однако, успел дать знать о своем положении. Несколько удальцов прорвались и убежали, чтобы сообщить королю о том, что сделалось в Москве.

Стены Белого города были чрезмерно толсты (три или три с половиной сажени), сделаны из крепкого кирпича и изнутри подбиты широким земляным валом. Полякам, которые пришли бы на помощь своим, следовало взять эти стены, прежде чем высвободить запертых в Кремле и Китай-городе земляков. Полякам было трудно; чтобы скрыть свое положение, они распустили слух, что ожидают литовского гетмана, начали звонить в колокола, стрелять из пушек. Но русских не провели этим: те лучше их знали, что литовский гетман далеко. Русские подсмеивались над поляками, когда те выходили на стены: "К вам литовский гетман идет, великую силу, пятьсот человек, с собою ведет", – кричали они. В другой раз русские кричали: "Конец польский идет (т.е. конец полякам приходит), живность вам везет, только одну кишку". Они делали намек на ротмистра по фамилии Кишка.

Тогда как поляки слабели, русское восстание возрастало. Воззвания из подмосковского войска возбуждали народ в отдаленных землях. Казань, получив в начале мая увещание из-под Москвы, целовала крест быть со всей землей своей в соединении и любви против врагов, разорителей христианской веры, польских и литовских людей, и идти под Москву на сход очищать Московское государство. По отпискам из Казани поднялись поволжские города Свияжск и Чебоксары со своими уездами. Денежные средства Казанской земли были скудны. Казанцы жаловались, что в продолжение трех годов не собрано ни одной деньги с чувашей и черемисов, а сверху и снизу не ходят по Волге суда с солью и с другими товарами, и не с чего сбирать пошлин; поэтому Казань обращалась с просьбой о денежном пособии к Перми. Получив из Казани грамоту, Пермь отправила списки с нее в Солькамскую, Кай-городок, Верхотурье, Вычегду. Везде на сходках читались грамоты, везде посадские и уездные люди целовали крест быть в любви и соединении и идти на сход к Москве[4]. Воеводы из-под Москвы писали от себя в северо-восточные города и в отдаленную Сибирь, сообщая тамошнему русскому населению о беде, постигшей Московское государство, просили целовать крест на общее дело и приводить к шерти татар, остяков и вообще тамошних инородцев[5]. Если на особенную помощь от этих далеких земель мало было надежды, то все-таки важно было то, что они удерживались в единстве с остальными русскими землями.

Дионисий, архимандрит Троицкий

В это время раздался голос троицкого архимандрита Дионисия на всю Русь. То была крепкая, высокая душа, способная уговорить и ободрить народ, падающий под невыносимым бременем бед. Родом он был из Ржева, в мирском звании назывался Давид, был священником, овдовел, поступил в Старицкий Богородицкий монастырь и в начале смутного времени сделался архимандритом. При царе Василии он полюбился патриарху Гермогену. Когда народ требовал низложения Шуйского, Дионисий, случившийся тогда в Москве, останавливал мятежную толпу. Гермоген ставил его в пример добродетелей духовенству. После освобождения Троицко-Сергиевского монастыря от полчищ Сапеги и Лисовского, его выбрали архимандритом этой обители. Этот доблестный архимандрит начал свое новое поприще делами любви. Летом 1611 года, когда Москва была опустошена, сапежинцы разошлись по окрестностям, Дионисий устроил у себя в монастыре приют для несчастных, избежавших жолнерского и казацкого зверства. Дионисий предложил кормить их, наделять одеждой; устроил странноприимницы и больницы, особые для мужчин и женщин. Келарь и братия сначала представляли ему, что на это не станет средств. Дионисий говорил им: "Вот, государи мои, был нам великий искус. От большой беды избавил нас Господь молитвами Богородицы и св. угодников Сергия и Никона; а теперь, за леность и скупость, может без осады нас смирить и оскорбить. У нас есть монастырская казна, да еще и после умерших осадных людей-вкладчиков, которые по душам своим в святую обитель покладали свои именья, кое-что осталось: будем из этого давать бедным корм, одежду, обувь и на лечбу, и платить работникам, которые возьмутся стряпать, служить и лечить больных, собирать мертвых; за головы свои и за жизнь не постоим". Слова его убедили братию. Не только в монастыре, но и в монастырских слободах, Служней, Клементьевой, а также в женском Пятницком монастыре монахи и служки день и ночь трудились: одни ухаживали за больными, другие готовили им есть, третьи обшивали их, четвертые разъезжали по окрестностям, отыскивали бесприютных, раненых, мученых и привозили в монастырь; возили также трупы убитых для христианского погребения. Ужасно было смотреть на страдальцев, наполнявших двор Троицкого монастыря: одни были испечены, у других содраны со спины ремни кожи, у тех вырваны волосы, у других выпечены глаза. Те, которые не могли оправиться, сподоблялись, по крайней мере, напутственного причащения св. тайн. Архимандрит этими делами милосердия не ограничился. Вместе с келарем, Авраамием Палицыным, он составлял воззвания, давал их переписывать борзописцам, из которых один, по имени Алексей Тихонов, приобрел известность. Гонцы развозили их повсюду. Воззвания его проникнуты столько же благочестивым чувством христианина, сколько и практическим смыслом гражданина. "Помогайте, смилуйтесь над явною общею погибелью, – писал он казанцам, – пока вас самих не постигла лютая смерть: пусть служилые люди без мешканья поспешают к Москве на сход ко всем боярам и воеводам и ко всему множеству всего православного христианства. Сами знаете, что всякому делу свое время, и несвоевременное начинание всякого дела бывает суетно. Если между вами есть какие недоволы, все отложите на время для Бога, чтоб всем нам с вами положить единый подвиг – страдать для избавления православной христианской веры, покамест к нам долгим временем какая помощь не пришла!"[6]

Такой голос возвышался на Руси вместо Гермогена, которому более невозможно было говорить во всеуслышание православного народа.