ГЛАВА ВТОРАЯ

 

 

X

 

Месть казачества над земщиной. – Странствование Сапеги за припасами. – Прибытие его к Москве. – Отнятие Водяных ворот у русских. – Смерть Сапеги. – Посольство к королю. – Положение польского войска.

 

Смерть Ляпунова отразилась победой стороны казацкой и поражением земской. Заруцкий сделался главным деятелем, отклонив себя от явного участия в гибели Ляпунова. Он хотел поставить себя так, как будто кровь Ляпунова не ложится на нем; он был прежде начальником выбранным и остался им – не за что было сменять его. Слабый Трубецкой делал, думал и говорил то, чему его научал Заруцкий, а впоследствии оправдывал свои поступки тем, что он все делал неволей; и то была правда: его неволя была в слабости его собственной воли и ума.

Началось гонение на дворян и детей боярских; Заруцкий отрешал их от начальств в ополчении, ставил на их место своих угодников – атаманов казацких, жаловал последним целые города и волости и не сдерживал никакого своевольства, лишь бы мирволить казацкой толпе и иметь ее за собой. Но, избавив поляков от Ляпунова, ни Заруцкий, ни его казаки не пристали через то к полякам. Если казакам не хотелось порядка, какой желала водворить земщина, то не менее было им ненавистно панское могущество польского строя, который поляки и их русские пособники хотели водворить в Московском государстве. Гонсевский, узнав, что проделка с Ляпуновым так счастливо удалась для него, думал было сначала, что теперь-то на его сторону перейдет часть казаков и отделится от ополчения, надеялся, что найдутся изменники: он воспользуется этим. Его подручники-поляки рассыпались и в казацком ополчении, и подговаривали казаков, чтобы они, как будут занимать башни Белого города, покинули их в то самое время, когда поляки сделают вылазку, и, таким образом, Белый город достался бы снова во власть поляков. Гонсевский рассчитывал и на раздор, который непременно должен произойти в русском ополчении, и ему удастся в суматохе выгнать русских из обоза. Но случилось, что один из служивших в польском войске чужеземцев, которым вообще все равно – что поляки, что москвитяне, ушел к казакам и рассказал их атаманам, что делается у них в войске. Лазутчиков, посланных для возмущения казаков, схватили, пытали и, вынудив признание, посадили на кол[1].

Заруцкий был казак душой; ненавидя все польское, как и все земское московское, он ревностно продолжал начатое, как будто хотел доказать всей Руси, что со смертью Ляпунова дело народное не проиграло ничего, а, напротив, еще выиграло. Несколько дней спустя после убийства Ляпунова принесли из Казани список со славной чудотворениями казанской иконы Богородицы. Земские служилые люди пошли встречать ее пешком, казаки верхом. Тут казаки стали поносить земских людей, дворян и детей боярских; и все, – говорит летопись, – ожидали тогда на себя убийства, какое постигло Ляпунова. Но на другой день Заруцкий приказал бить тревогу, – не на беду земским людям, как они ждали, а на приступ к Девичьему монастырю, который оставался еще во власти поляков. Там было двести немцев и четыреста казаков, служивших в польском войске. Заруцкий двинул туда сначала понизовую силу, только что пришедшую из Нижнего Новгорода, из Казани и из стран Нижнего Поволжья. Бились день и ночь. Немцы оборонялись храбро, выдержали восемь приступов. Заруцкий двинул туда еще новые силы. У осажденных в монастыре не стало пороха. Гонсевский успел прислать туда двадцать казаков; у каждого из них было по мешку пороха, но его скоро исстреляли. Немцы послали Заруцкому предложение выпустить их живыми. Заруцкий обещал. Но как только они вышли, казаки Заруцкого, не уважавшие вообще никаких договоров, бросились на них и начали убивать. Не всех, однако, перебили. Верно, предводителю удалось-таки остановить их своевольство. Оставшихся в живых разослали по тюрьмам в города, а некоторых Заруцкий оставил у себя в таборе на случай, когда можно будет обменять их на русских пленников. Всех черниц из Девичьего монастыря отослали во Владимир. Многих из них прежде отсылки изнасиловали и всех ободрали. В числе черниц были две царского рода: королева ливонская, вдова Магнуса, дочь Владимира Андреевича, и дочь Бориса Годунова, Ксения, в монашестве Ольга. "Казаки, – говорит одна современная грамота, – ободрали их донага, хотя прежде на них и смотреть не посмели бы".

Продолжалась месть казачества над побежденной земщиной. Тогда, по сказанию русских летописцев, дворяне, стольники, дети боярские, и все вообще, которые могли, по происхождению и по прежнему своему положению, быть названы людьми честными, терпели такие насилия и поругания от казаков, что сами себе искали смерти. Заруцкий не давал земским людям ни жалованья, ни корму; все доходы, присылаемые из городов, обращались на одних казаков. Земские люди должны были содержать себя на свой счет; но Заруцкий лишал их и таких средств: отбирал у них поместья и отдавал атаманам. Так в Ярополче (Вязниках) помещены были дети боярские, которые пришли из Вяземского и Дорогобужского уездов, выгнанные оттуда поляками. Заруцкий приказал взять у них поместья, изгнать оттуда их семьи на голодную смерть, а земли их роздал своим. От таких обид дворяне и дети боярские и вообще люди, принадлежавшие к земской стороне, которой представителем был Ляпунов, бежали из табора и разносили по Руси ненависть и озлобление против казаков.

14-го августа возвратился к Москве Сапега со своей шайкой. Он странствовал с ней месяц. Вышедши из столицы 14-го июля, сапежинцы в эту же ночь напали на Братошинский острожек, взяли его и перебили всех русских, кого только там нашли. Самый острожек был обращен в пепел. 16-го июля сапежинцы напали на Александровскую слободу; там сидел со своей шайкой Просовецкий; завидев Сапегу, этот предводитель такой же своевольной шайки, какими были его тогдашние неприятели, ушел скоро к Переяславлю; он боялся, – говорит дневник сапежинцев, – чтобы Сапега не предупредил его и не занял Переяславля[2]. В Александровской слободе было мало людей, способных к битве. Ее взяли. Толпа женщин и детей убежала на колокольницу, но сапежинцы стали громоздить бревна до окон и подложили огонь; сидевшие в башне сдались. Одна девушка не хотела им; сдаться: в виду всех она перекрестилась, бросилась вниз и убилась до смерти.

Из Александровской слободы сапежинцы 18-го июля пошли до Переяславля. Просовецкий заперся в остроге. Переяславль не так легко можно было взять, как Алексадровскую слободу. Правда, сначала объявилось в нем много таких нехрабрых, что поскорее сели в лодки и дали тягу по озеру. Но Просовецкий с казаками стойко отбил первое нападение. Сапежинцы заложили стан под городом, бродили отрядами по околице, а в начале августа снялись и двинулись обратно в Москву. Дело, за которым ходил Сапега, было сделано: удальцы набрали запасов. В эти дни, думая навести страх и расположить к повиновению русский народ, они мучили и старых, и малых, женщин и детей, отрезали носы, уши, отрубливали руки и ноги, жарили людей на угольях, обсыпали порохом и зажигали жилища, куда приходили. Толпы измученных приходили нагишом и приползали в Троицкий монастырь умирать, оставляя братиям русским завет мщения и ненависти к польским и литовским людям, мучителям Русской земли.

Знамя Сапеги

Знамя Яна Сапеги

 

Сапежинцы приблизились к Москве в такую пору, когда в таборе, после убийства Ляпунова, было торжество казачины, а земские люди терпели поругания от казаков и бежали из стана. Сапежинцы напали на передовые отряды, находившиеся за станом, и начали гнать их в табор. По крикам и стрельбе польское войско, сидевшее в осаде в столице, догадалось, что пришел Сапега, и обрадовалось; но теперь предстояла сапежинцам трудность пробиться через неприятельский стан и провезти осажденным в Китай-город и Кремль возы с запасами. Для этого нужно было, чтобы сидевшие в Москве поляки сделали со своей стороны вылазку и напали на русских в то время, как Сапега, с противоположной стороны, будет напирать на них и пробиваться с запасами.

Наступал праздник Успения, торжествуемый поляками с особенной честью. Шестнадцати хоругвям было назначено в этот день сделать вылазку из Китай-города. Надеялись, что в то же время сапежинцы будут поддерживать нападение с поля. Два бернардинца служили обедню, один в Кремле, другой в Китай-городе: оба говорили жолнерам утешительные речи и предрекали, что Божия Матерь ознаменует день своего перехода из мира в небесные жилища оказанием помощи католикам против отщепенцев.

Еще не кончилось богослужение, как стражи заметили, что Сапега удаляется со своего места, где стоял, против Тверских ворот, и двигается к Девичьему монастырю. Так как знали, что Сапега сегодня может поступить наперекор тому, что делал вчера, то поляки сначала побаивались, не хочет ли он оставить своих и удалиться прочь, но, к их утешению, оказалось не то. Сапега, оставив часть своего отряда в 500 человек, с остальной в 3.000 человек послал Руцкого мимо Девичьего монастыря. Они ударили на одни ворота Белого города – не удалось; перешли к другим – и там отбили их русские. Тогда сапежинцы на пространстве между Девичьим монастырем и городом бросились вплавь через Москву-реку, проскочили на другой стороне между острожками, которые на Замоскворечье наделали себе русские; ратных русских людей там было мало, и те не ждали нападения: из первого острожка они разбежались. Сапежинцы не стали удерживать за собой острожка, бросились ко рву, забросали его щебнем, хворостом, деревом, перешли через него на лошадях, а потом кинулись опять вплавь через реку на прежнюю сторону. Они хотели прорваться в Кремль. В Кремле и Китай-городе ударили в колокола на тревогу. Поляки высыпали оттуда в Белый город и напали на Водяные ворота, изнутри города, в то время, как из войска Сапеги Борковский с восемьюдесятью немцами и пахолками напал на те же ворота извне. Стесненные с двух сторон, русские, державшие там сторожу, убежали к башне с пятью верхами, но и там не устояли. Поляки, овладевши Водяными воротами и пятиугольной башней, повернули на Чертольские ворота, сбили русских со стен, вломились в Чертольские ворота. Потом ободренные поляки из Кремля усилили вылазку, напали на Арбатские ворота. Здесь не так легко им посчастливилось, как у Чертольских. Часть караула убежала, но зато восемьдесят молодцов засели в башне и поражали оттуда нападавших; потеряв несколько товарищей, поляки оставили Арбатские ворота и бросились на Никитские. Их взяли сначала легко. Но потом русские нахлынули, отбили ворота; драка была сильная. Перед солнечным закатом поляки-таки завладели Никитскими воротами. Наступила ночь. Не дождавшись от Гонсевского на смену другого караула ко взятым воротам, поляки разложили на башне и около стены огни, чтобы русским показывалось, что ворота заняты, а сами все ушли. Эта хитрость удалась. Русские не пытались больше отнять у поляков Никитские ворота: зато и русские таким же образом провели поляков, оставив у Тверских ворот только двадцать человек, и поляки не смели напасть на них, думая, что там людей много.

Отнятие ворот дозволило Сапеге ввезти в Кремль возы, нагруженные запасами. Тогда самолюбивый полководец достиг самой высокой чести. Его последний подвиг считался героическим делом, которое, думали, увековечит его имя в истории, но тем самым он делался высокомернее, а его войско своевольнее и требовательнее. Сапежинцы заволновались, домогались уплаты, а так как ее дать было невозможно, то составили коло и постановили ждать только до 15-го сентября, а потом идти в Польшу. Сапега стоял обозом под Девичьим монастырем; хоть он и действовал заодно с Гонсевским, но не только ему, – никому в свете не хотел повиноваться, никого не считал выше себя, ничем не хотел быть связанным, никакого долга не признавал – хотел быть вполне вольным человеком, сам по себе. Поляки должны были благодарить его, превозносить, а в то же время и побаивались: он мог легко очутиться и союзником Заруцкого. При посредстве Валавского (вероятно, того, что был когда-то канцлером тушинского "вора'") у Сапеги завязывались было переговоры с Заруцким. Сам Сапега выезжал к нему на разговор. Казаки предлагали какие-то статьи, которых Сапега не принял; тем переговоры и кончились. В конце августа он заболел, и это заставило его приехать в Кремль для спокойствия и удобства. Болезнь оказалась не пустой. С 14-го на 15-е сентября в 4 часа утра скончался храбрый вождь, поручив перед смертью свое войско пану Будзилу. О смерти его на Руси осталось такое предание: во время осады Троицы Сапега, делая походы по окрестностям, приехал с отрядом в Борисоглебский монастырь на реке Устье, где спасался тогда преподобный Иринарх, отшельник, который даже при жизни славился святостью и даром прорицания. Говорили, что в начале царствования Шуйского он предрек беду, постигшую после него Русскую землю. Сапега вошел к нему, сказал: "Благослови, батько!" Святой принял его ласково, благословил и дал ему совет тотчас оставить воровские дела и удалиться в отечество; если же он будет оставаться и держать сторону врагов Руси, то смерть его внезапно настигнет прежде окончания дела, и он не увидит своей родины. Так теперь и сталось.

Со смертью Сапеги его войско, сдерживаемое прежде хоть сколько-нибудь волей полководца, должно было сделаться необузданнее. Была у поляков надежда на прибытие гетмана Ходкевича, о котором писал король в Москву еще 26-го августа, но Ходкевич медлил долго в Шклове, ожидая сбора полков, и потом шел медленно. У него было только тысячи три, и не прежде, как под Белой, пристал к нему Станислав Конецпольский с 1.300 конных из того войска, что осаждало Смоленск; тем временем его сторонники между сидевшими в кремлевской осаде возбуждали войско против Гонсевского и твердили: "Не надобно совершать ничего важного. Зачем давать славу Гонсевскому и отнимать ее у гетмана!" И, таким образом, распространилось непослушание к Гонсевскому.

Между тем припасов, привезенных Сапегой, недостало бы на долгое время. Жолнерам не платили жалованья, а только обещали; король не присылал сына и как будто забыл о подданных, которые берегли для него столицу завоеванного государства. Отовсюду доходили до поляков, сидящих в Кремле, слухи, что московский народ ожесточен до крайности и решился, так или иначе, устроить свою судьбу, но полякам не поддаться. Даже тс русские, что сидели с поляками в осаде, не сдерживали своего ропота. Когда под Смоленском посол от сидевшего в Москве польского гарнизона просил у короля Сигизмунда уплаты жалованья, король дал ответ, что предоставляет в уплату этому войску казну русских царей, пока ее станет. Но русская казна, уже без того обобранная, не могла своими остатками на долгое время поддерживать гарнизон. В последнее перед тем время денег уже недоставало; бояре выдавали полякам меха из царских кладовых; на них трудно было полякам купить хлеба, а щеголять в соболях голодному было не подстать. Притом же неладно шел дележ этого жалованья у жолнеров. Выбраны были депутаты, которые должны были оценивать меха и раздавать их так, чтобы приходилось суммой в 30 злотых на каждого конного товарища. Эти депутаты плутовали, обрезывали хвостики и удерживали их себе или продавали боярам, а меха без хвостиков ценили как бы с хвостиками, когда последние считались ценнее самых спинок. Кроме мехов, – так называемой мягкой рухляди, – депутаты брали на "рыцерство" золото в образных окладах, в посуде, в запонах на платьях, в цепях, пуговицах и всяких украшениях, как мужских, так и женских. Для этого призывались оценщики из московских торговых людей, которые ценили золото по дешевой тогдашней цене по 85 рублей за гривенку, но Депутаты взяли его по своей цене, – по 21 рублю 20 алтын за гривенку веса. Тогда всего взятого вещами на содержание войска из царской казны было на 160.159 руб. 2 деньги, а по цене, назначенной самими депутатами, на 120.050 рублей 30 алтын 5 денег[3].

В таком положении войско отправило послов на сейм – требовать уплаты жалованья и скорейшего окончания дела. Оно заявило, что намерено терпеть только до 6-го января, а потом пусть себе король Сигизмунд приготовляет другие военные силы для удержания покоренной столицы. Отправили особо с ними послов к королю и сапежинцы, просили себе в назначенный срок уплаты четырех старых и двух новых четвертей, просили еще о покровительстве семейству умершего своего предводителя.

Послам от войска, сидевшего в Кремле, дали поручение разослать по всем землям Речи Посполитой протестации, где описывалось печальное положение войска, державшего Москву: неуплата жалованья, невозможность противостоять многочисленному неприятелю; заявлялось перед польской нацией, что бесчестие не должно падать на войско, в случае, если ему придется самовольно уйти из столицы. Требования сапежинцев для многих показались до крайности несправедливыми. Сапежинцы служили прежде не королю, как сидевшие в осаде, а "вору" и себе самим; притом же, в Польше знали, что у Сапеги было сношение с московским ополчением не в пользу польского короля. Сапежинцы оправдывались и объясняли, что это сношение вели не они, а их покойный предводитель, который их уверял, будто ему дал на то право сам король. Сверх того, они лгали, уверяя, будто не получали никакого жалованья, когда за несколько недель под Москвой уже взяли одиннадцать четвертей.

Разом с этим посольством отправились новые послы к королю и от московских бояр. Это было сделано по приказанию короля, не признавшего послами прежних. Но когда они с послами польского гарнизона доехали до Вязьмы, то встретили Ходкевича. Гетман хотел воротить назад это посольство как от поляков, так и от московских бояр; он находил, что смысл этого посольства был неуместен и не приходился к воле короля. Польские послы не послушались его, во-первых, оттого, что они были поляки, а он гетман литовский; во-вторых, еще и оттого, что поляки всегда считали себя вправе относиться к высшему правительству мимо их непосредственного начальства. Московские люди, напротив, привыкшие к повиновению, почувствовали себя на этот раз в необходимости послушаться вельможного пана, когда он на них прикрикнул, и вернулись в Москву; но бояре в Москве решили, что посольство снаряжено по воле короля, что нечего слушаться литовского гетмана, и опять отправили их[4]. Отправленному в это посольство Салтыкову, с братией, было кстати избежать неминуемой беды, которая постигла бы его в Москве, если бы русские выгнали оттуда поляков. В грамотах, которые это посольство повезло к королю, к Владиславу и сенаторам Речи Посполитой, не посмели, как прежде, написать имени патриарха против его ясной воли, хоть и поставили имя всего освященного собора; первым членом собора назвали Арсения архангельского епископа; это был захожий грек, некогда славный заведением школ в южной Руси. Он назван в грамотах архангельским оттого, что отправлял богослужение в Архангельском соборе. Давали вид, будто грамоты посылаются по совету всех думных и всяких чинов людей Московского государства. Бояре не разделяли уже короля от его сына в деле царского избрания. В грамотах к королю был такой смысл, что они дали уполномочие послам бить челом от государства не одному Владиславу, но его королевской милости и сыну его, а в грамотах сенаторам просили, чтобы король, вместе с сыном, и сам прибыл в Московское государство. Ясно показывалось, что бояре должны были писать и говорить то, что им поляки приказывали. Это посольство опоздало на сейм.

 



[1] Мархоцкий, 225.

[2] Польск. рук. Ими. Публ. Библ., IV, № 33. 704.

[3] В отчетах о расходах царской казны за безгосударное время значится: "И всего отдано депутатам на рыцарство золота в Спасове образе и в судах, и крестов, и запон, и каменья, к жемчугу, и всякого платья, и соболей, и шуб собольих, и камок, и бархатов, и атласов, и судов серебряных, и конских нарядов, и полотен, и всякой рухляди, по цене московских гостей и торговых людей и ж тем, что взято из продажи на 160.159 руб. и на 2 деньги, а депутаты взяли на рыцарство по своей цене за 120.050 рублен, и за 30 алтын 5 денег". (Истор. Библ. II, 229). В тех же отчетах значится, что с 4-го по 16-е июня 1611 года таким способом отдано по дешевой оценке московских гостей и торговых людей на 95.685 рублей 7 алтын 5 денег, а депутаты оценили в 79.425 рублей 2 алтына 2 деньги, а с июня 16-го по 22-е число на 10.380 рублей 15 алтын 1/2 деньги по оценке московских людей, а по оценке депутатов за 3.821 рубль 8 алтын. Всего со взятыми еще 6.000 наличными в этом месяце значится по дешевой оценке московских торговых людей на 118.429 рублей 15 алтын 1/2 деньги, а депутатами взято по цене – 92.563 руб. 21 алтын 1/2 деньги (ibid., 242).

[4] Эти вторичные послы, снаряженные на сейм, были: Михаиле Глебович Салтыков, князь Юрий Никитич Трубецкой и думный дьяк Яков со товарищи. В отчетах расходов царской казны значится: что при скудости наличных денег этому посольству на подмогу дали драгоценных каменьев и жемчугу "по первой оценке московских гостей и торговых людей на 3.871 рубль с полтиною, а для ради их подъему и для бедности изнова переценено и дано за 3.196 рублев с полтиною" (Истор. Библ., II, 230).