Недовольство патриарха. – Присяга Владиславу. – Посольство польских приверженцев «вора» к королю. – Свидание Жолкевского с Яном Сапегою. – Бегство «вора» из-под Москвы. – Снаряжение московского посольства к королю.

Заключенный договор бояре отправили на благословение патриарха; с ним вошли и те, которые были в тушинском лагере и первые подали Сигизмунду просьбу о Владиславе. То были: Михайло Салтыков и сын его Иван, князья Василий Мосальский и Федор Мещерский, Михаиле Молчанов, Григорий Кологривов, Василий Юрьев; они подошли к патриарху просить благословения. Патриарх, нахмурившись, сказал: «Если в намерении вашем нет лукавства и вы не помышляете нарушить православную веру и привести в разорение Московское государство, то пребудет на вас благословение всего собора четырех патриархов и нашего смирения, а иначе – пусть ляжет на вас клятва от всех четырех православных патриархов и от нашего смирения, и вы будете лишены милости Бога и Пресвятыя Богородицы и приимите месть от Бога наравне с еретиками и богоотступниками». Михайло Салтыков начал плакать и уверять, что в нем нет лукавства, что он жизнь готов положить за православную веру. Патриарх, наконец, благословил всех, кроме Михаила Молчанова, убийцы Борисова сына, игравшего недолго роль второго Дмитрия. Патриарх всенародно крикнул на него в церкви: «Окаянный еретик! Ты недостоин войти в церковь Божию! Прочь отсюда!»

После договора началась присяга. Она происходила на Девичьем Поле. Там были раскинуты шатры; обе стороны старались как можно роскошнее и праздничнее устроить это важное дело. Перед убранным налоем присягнули в соблюдении договора гетман, а потом польские военачальники за короля, королевича, за всю Речь Посполитую и за ее войско. Потом двое архиереев приводили к присяге русских бояр; за ними присягали служилые люди, гости, а потом уже множество всякого народа. Присяга не окончилась одним днем; на другое утро большой кремлевский колокол созывал народ в собор, потом несколько дней повторялось то же; приводили к ней московских людей бояре и дворяне в присутствии отряженных для того Жолкевским поляков. Сверх того в разные города разосланы были дворяне и дети боярские для приведения к присяге городов с их землями. В окружной грамоте, разосланной Мстиславским по городам, объяснялось, что после низведения Шуйского был вызов выборных людей под Москву, но до сих пор никто из них не явился, а между тем гетман Жолкевский стоял под Москвой, и при нем русские люди с Салтыковым, – поэтому все духовные и мирские люди всего Московского государства присудили просить на царство Владислава, королевича польского, но с тем, чтобы он принял греческую веру. Везде присягал обманутый таким образом народ, и присягал в уверенности, что Владислав примет греческую веру. Присягать на верность царю католического вероисповедания никто не был расположен на Руси, кроме таких, для которых важнее и дороже всего на свете были их личные выгоды. Но как ни много было тогда склонных ко всякого рода обманам, вынуждаемым страхом или выгодами, вера и для них была такая святыня, за которую и они преображались в доблестных героев.

В продолжение переговоров «вор» и его шайка не делали нападения на Москву. Дожидались, чем окончится посольство к королю. Гетман очень дорожил добрым согласием с Сапегой и своими соотечественниками воровского табора. Когда они жаловались, что тотчас по приходе гетмана царское войско сделало нападение на Москву, а Салтыков был в ней посланным от гетмана, Жолкевский не только запирался и уверял, что Салтыков ходил без его дозволения, но еще соглашался, что Салтыков за это достоин наказания и только по настоящим обстоятельствам следует ему простить. Гетман просил ждать, что привезут от короля посланцы; уверял, что не приступит ни в каком случае к решительному делу с Москвой без совета с паном Сапегой, а о «воре» отзывался в ответе своем с уважением и титуловал его царским величеством.

Это посольство воровского табора держало под Смоленском переговоры в первых числах августа. «Вор» прислал королю письмо и просил не мешать ему покорить Москву, и за это делал лестные обещания: «Мы, – писал он, – принимаем на себя и ручаемся нашим царским словом, как только овладеем столицею, тотчас заплатить в казну Речи Посполитой триста тысяч, потом в течение десяти лет будем платить каждый год по триста тысяч злотых, сверх того должны будем в течение этого времени платить королевичу каждый год по сто тысяч злотых, обещаем на наш собственный счет возвратить Короне Польской Ливонию, обещаем помогать казною нашею польскому королю в приобретении шведской короны, и пока будет продолжаться эта экспедиция, доставлять ему способных к битве из нашего народа до пятнадцати тысяч, и кроме того обязуемся помогать против каждого неприятеля. Относительно недоразумения, которое возникло между нами и королем польским по поводу Северской земли, мы не отрекаемся от того, чтобы, севши с Божией помощью на престоле предков наших, уговориться об этом через своих великих послов, дабы показалось, что кому принадлежит по справедливости».

Паны в королевском совете рассудили, что странно было бы оказать помощь «вору» в овладении Москвой, когда та же Москва готова отдаться Польше; притом нашли, что бесчестно будет для короля помогать человеку неизвестного рода, не царской крови, да притом не видно, чтобы в Московском государстве была у него большая сторона. Призвали послов, сообщили им это и заметили, что неприлично им являться от обманщика к королю.

– Мы не запираемся, – сказали послы, – что человек, который себя называет Дмитрием, неизвестно кто таков, но вы знаете много примеров, когда Бог возвышал людей из низкого звания, как, например, Саула и Давида. Что спрашивать: кто они откуда он? Мы отвечаем: орудие Божие он! Счастлив, кто не противится воле Божией.

– Что вы сравниваете вашего вора с Давидом! – сказали паны. – Это мерзко и гнусно. Вор обещает то, чего отдать не может. Что нам с ним толковать, когда Москва присоединяется к нам посредством избрания Владислава и присягает ему добровольно! Вы оставьте ваше дело, служите королю своему, а не вору, а иначе вам придется вести войну и с нашим, и с московским войском.

– Бояре, – сказали послы, – хоть и сносятся с гетманом об избрании Владислава, а попробуйте заикнуться им на счет уступки московских провинций Польше. Увидите, что они скажут! Более будет вам славы, если посадите на престол человека неизвестного, просящего о спасении. Весь свет этому изумится. Князь московский будет данник Польши, чего не было ни слыхано, ни видано. Разве мало пользы – такое царство держать в неволе? Надобно эту птичку подщипать! Наш теперь не может явно уступать земель, пока не сядет на престоле, а то Москва от него отойдет. Но ведь Рязанская и Северская земли уже нам отданы с позволения бояр, находящихся при Дмитрии; следовательно, эти земли теперь уже в руках у поляков и не могут быть отняты. Москва крепче будет во власти Польши с Дмитрием, чем с Владиславом. Московский народ привык жить под рабством. Ему нужно именно такого царя, как наш, а не Владислава; он все сделает, что наш ему велит, он привык повиноваться одному. Владислава принимают на царство с условиями и держать будут на царстве с условиями, а Дмитрия мы посадим на престол без всяких условий, и он все будет делать для Польши.

– Правда, – сказали паны, – народ московский любит рабство и не терпит свободы, готов переносить всякое тиранство, но только от своих природных государей, а не от воров. Пример мы видали на первом воре. Если возвести вашего нового вора, то надобно вести войну; а не думайте, чтобы можно было легко усмирить и покорить такое пространное государство. А Владиславу оно добровольно отдается.

После таких рассуждений послы объявили, что поляки, служащие у названого Дмитрия, отойдут от него, только пусть им дадут ассекурацию на сумму, составляющую двадцать четвертей, с удержанием в залоге Северской и Рязанской земли: эта сумма должна им выплатиться по занятии Москвы поляками, а если не случится Польше удержать за собой Московское государство, то пусть им заплатят из коронных доходов по 30 злотых на конного воина, считая войско вышедшим в числе девяти тысяч, а на будущее время по состоящему в наличности числу 6.200; сверх того единовременно по 10 злотых на конного; пусть король простит им все инфамии, к которым многие были присуждены прежде за разные преступления в отечестве; пусть король примет в милость также донских казаков и наделит их жалованьем из московских доходов.

Им отвечали: «Невозможно платить вам из коронных доходов за то, что вы, без воли Речи Посполитой, нарушая народные права, вторглись в чужое государство и служили у обманщика. Условия могли бы предложить вы, если бы за вами была какая-нибудь сила, а у вас её нет, и вы ничего не сделали, не завоевали Москвы, да и Рязанской и Северской земли еще не заняли, хоть и хотите взять в залог».

Послы воротились неудовлетворенными. Но 13-го августа Жолкевский, вообще не желавший раздражать соотечественников, послал им ассекурацию, в которой обещал служившим у Дмитрия уплату за прежнюю службу наравне с теми из их братии, которые прежде перешли в королевское войско и сражались под Клушином, если и они, как те, теперь же примкнут к королевскому войску.

Эта ассекурация не успокоила поляков воровского табора. Они снова затевали напасть на столицу. Их располагало к этому то, что они слышали: черный московский народ склонялся лучше покориться тому, кто носил имя их природного царя, чем полякам. Странно покажется, каким образом тушинский царик мог снова иметь много сторонников и внушать страх после того, как вся Русь так крепко восстала против него за поблажку полякам и дружно содействовала Михаилу Скопину-Шуйскому. Между тем теперь не только московская чернь, но и города стали склоняться к обманщику. 19-го августа приезжали в его обоз с повинной от Суздаля, Владимира, Галича, Ростова. Сам «вор» вовсе не был, как прежде, предприимчив и самоуверен; он помнил Тушино. Теперь в его стане московские люди против него волновались, видимо, хотели предать его, и в тот самый день, когда к нему пришли с поклоном от нескольких городов, он убежал из обоза в Симонов монастырь, оттуда хотел бежать подальше, но Сапега послал к нему маршала и уговорил не терять мужества; названому Дмитрию Сапега обещал свое содействие, уверял, что поляки ни за что не покинут его, и если он не верит своим москвитянам, то пусть окружит себя одними поляками.

Бояре узнали о замыслах в воровском таборе и упрашивали Жолкевского, чтобы он отвел поляков от «вора» и расправился с ним окончательно оружием заодно с москвичами. Гетман послал на письме такой совет Сапеге. Последний собрал в коло своих полковников и ротмистров; прислал к ним и «вор» своих двух – Ивана Грекова и Нехорошего. Рыцари дали Жолкевскому ответ, в котором повторили уже много раз сказанное ими, что их привела в Московскую землю любовь к славе, а об избрании королевича Владислава выразились так: «Мы радуемся, что королевичу его милости отдалась столица, Только не знаем, будет ли какая-нибудь польза от этого отечеству; а мы, вошедши в эту землю защищать справедливые права их величеств царя и царицы и сделавши для них много хорошего, не посрамим славы своего народа, не отступим от царя, и ни на что вы нас не согласите без его, воли».

После такого отсвета гетману ничего не оставалось, как идти с оружием против своих. Когда увещания не брали, он двинул 25-го августа войско свое, обогнувши Москву. Мстиславский вывел к нему пятнадцать тысяч на помощь. И Сапега со своей стороны вывел против них свое войско. Готово было, в виду побежденных москвичей, вспыхнуть междоусобие у победителей. Жолкевский, чтобы не допустить до такого соблазна, хоть и принял воинственный вид, но послал еще раз к Сапеге и приглашал его на свидание с собой. «Я ничего такого не сделал, – говорил Жолкевский, – что бы послужило во вред приобретенным кровью правам пана Сапеги и его рыцарства».

26-го августа Сапега выехал; и Жолкевский к нему выехал. Оба войска стояли друг против друга, ожидая, чем кончатся переговоры вождей.

Сапега сказал Жолкевскому: «Я было хотел составить генеральное коло, чтобы соединить оба войска, польское и царское, и привести к согласию, но помешали этому ваша милость, пане гетмане, выступивши с своим войском против своей братии».

Гетман хотел убеждать Сапегу и доказать ему несправедливость стороны, которой он держится, но Сапега перебил его и сказал: «Я не могу входить в разговоры с вами; прежде извольте приказать вашему войску отступить, а то, видите, уже начинаются герцы между нашими и вашими».

Жолкевский дал знак – войско отодвинулось; то же сделал и Сапега. Жолкевский и Сапега разговаривали, сидя на конях, В поле, вдали от войска; около них разъезжали полковники. Сперва было вожди не поладили и уже стали разъезжаться, но потом съехались снова, поговорили и порешили: Сапега не станет мешать Жолкевскому, и следовательно, своему королю; Жолкевский, со своей стороны, постарается, чтобы царик был обеспечен и удовлетворен, но главное – Жолкевский обещал удовлетворить рыцарство.

Вожди разъехались. Вечером в тот же день Жолкевский прислал Сапеге на письме условие о царике. Именем короля своего, коронный гетман обещал называющему себя Дмитрием Самбор или Гродно с дозволения Речи Посполитой, если Дмитрий окажет желание быть довольным этим. Рыцарство Сапеги собралось 26-го августа, и генеральное коло порешило, что оно согласится поладить с коронным гетманом и оставить Дмитрия, если только вознаградит король войско за ту службу, которую оно прослужило Дмитрию.

Послали от генерального коло к названому Дмитрию двух – Быховца и Побединского, которые так ему говорили: «Король вашей милости дает Самбор или Гродно, что сами выберете; соглашайтесь, ваша милость, приступить на договор с гетманом, а то, видите, уже столица отдалась королевичу; трудно завладеть столицей».

Чрезвычайно оскорбительно должно было показаться «вору» это предложение, особенно после того, как он сам недавно хотел бежать, а его останавливали поляки и обещали стоять за его права. Говорят, в порыве первой досады он сказал: «Да лучше я буду служить у мужика и кусок хлеба добывать трудом, чем смотреть из рук его величества!» Жена его в раздражении сказала тогда этим депутатам: «Пусть король Сигизмунд отдаст царю Краков, а царь ему из милости уступит Варшаву».

Боярское правительство тотчас вошло в приязненные отношения с Сапегой, послало к нему боярина Нагого и просило привести русских людей, находившихся у него в ополчении, к присяге Владиславу.

Царик думал было еще держаться подле Москвы и заперся в Угрешском монастыре. Тогда гетман выпросил позволение у бояр пройти с войском через Москву: он хотел захватить «вора» в монастыре. Но «вор» не попал впросак: какой-то изменник москвич предупредил его, и он убежал вместе с женой, женской прислугой и с казацким атаманом Заруцким, в сопровождении отряда донцов, в Серпухов, а потом в Калугу; не успели почти ничего увезти с собой. Жолкевский воротился назад на Девичье Поле. Этот проход через Москву внушил тогда доверие к полякам. Войско, вошедши в столицу, не воспользовалось входом и не захватило ее. Бояре, бывшие при названом Дмитрии, прибыли в Москву и присягали Владиславу. То были: Михайло Туренин, князь Федор Долгорукий, князь. Алексей Сицкий, князь Федор Засекин, Александр Нагой, Григорий Сумбулов, Федор Плещеев, дьяк Петр Третьяков и другие.

Пиры сопровождали изгнание «вора». 29-го августа Жолкевский у себя в лагере угощал роскошным обедом бояр и дворян, а в заключение, по обычаю века, всех от мала до велика наделил подарками, – кому коня, кому саблю, кому чашу подарил; за недостатком своего, он брал у ротмистров и дарил москвичей. Через несколько дней, 2-го сентября, князь Мстиславский угощал у себя в столице гетмана и многих польских военачальников. Обед этот, по свидетельству очевидца, происходил в трех комнатах собственного дома Мстиславского, и тут-то русские перед поляками щеголяли своими медами, которых поставили множество сортов, и своими соболями, которыми, по обычаю, дарили гостей. С Сапегой последовало, по-видимому, согласие: на коло генеральном, 31-го августа, сапежинцы положили оставить «вора», сойтись с Жолкевским, но с тем условием, чтобы он дал им от имени короля ассекурацию в уплате жалованья и вместе с тем обязался защищать их как равных себе, если бы король не признал гетманской ассекурации. Положили ждать уплаты до Михайлова дня в сентябре.

Наконец, по освобождении Москвы от воровского полчища, Жолкевский потребовал от бояр, чтобы русские отправили к Сигизмунду посольство, как было постановлено вначале. Это посольство должно было состоять из выборных всей земли, от всех чинов народа. Заправлял всем польский гетман. К нему тогда подделался было Василий Голицын, человек хитрый, двоедушный, умевший обмануть. Он прикинулся ревностнейшим сторонником польского господства, разливался слезами и говорил: «Мы будем просить королевича, чтобы он принял греческую веру, но хоть он не примет, мы все-таки будем ему прямить. Мы ему крест целовали. Он наш государь». Это понравилось гетману, и он писал королю, что Голицын добрый и надежный человек. Гетман поручил ему набрать товарищей, и Голицын подобрал себе таких, что хотя они казались представителями земли Русской, но в сущности приняли свои обязанности по воле Голицына. Гетман настоял, чтобы ехал в числе послов митрополит Филарет. Ему хотелось удалить из Москвы этого опасного человека и иметь в руках своих. Гетман слышал, как тогда уже поговаривали, не выбрать ли в цари Филаретова молодого сына Михаила. Желание гетмана в этом случае было, однако, согласно и с желанием патриарха. Бояре собрались на совет в Кремле и, сообразуясь с волей гетмана, назначили послами: из духовенства митрополита Филарета, из бояр князя Василия Васильевича Голицына, из окольничих князя Данила Ивановича Мезецкого, из думных дворян Василия Борисовича Сукина, из думных дьяков двух: Томилу Луговского и Сыдавного Васильева, бывшего в прошлый год в Швеции, десять человек стольников и думных дворян, 41 человек дворян из городов, по большей части по одному из города и из немногих, именно из тех, которые были на театре войны с Польшей, по два из Смоленска, Вязьмы, Дорогобужа, Брянска, да по два из двух новгородских пятин; сверх того назначен был один стрелецкий голова, девять подьячих, один от гостей, пять торговых людей и семь человек стрельцов; с ними была свита провожатых и людей посольских 293 человека, как будто бы представлявших другие сословия. Это посольство получило наказ, в котором возобновлялись требования, отклоненные временно Жолкевским, чтобы Владислав непременно крестился в греческую веру, и при этом указывалось, у кого ему принимать Крещение, именно у митрополита Филарета, притом прежде своего прихода в Москву, чтобы его можно было встретить патриарху и всему духовенству со крестами и чудотворными иконами; требовали, чтобы, царствуя в Москве, новый царь женился на православной, чтобы не ссылался с папой о вере, не принимал от него благословений и чтобы в свое царствование не допускал в Московское государство учителей римской веры. За отступление от веры в католичество русских, какого бы звания они ни были, следовало казнить смертью, а их имения и имущества брать на государя; требовалось так же, чтобы новый царь не приводил с собой много поляков.

Относительно веры послам не дозволялось входить в состязание с духовными по религиозным вопросам, а велено настаивать на том, что все прежние государи были греческой веры, и указывать на пример самого Сигизмунда, который, быв прежде протестантом, восходя на престол польской католической страны, принял, однако, римскую веру; послам внушалось не только не поддаваться ни на какие отговорки поляков, но не соглашаться даже на то, чтобы Владиславу креститься в Москве; они должны были настаивать, чтобы он непременно принял греческую веру в Смоленске и вступил на царство уже православным; в конце концов, в случае решительного несогласия поляков, послам предоставлялось предложить самому Сигизмунду и сыну его писать об этом самому патриарху с собором, к боярам и ко всей земле; от себя же в таком случае внушалось им сказать, что они, как послы, не получили от собора и от всей земли на то приказа. Точно так же надлежало поступать и в остальных статьях, кроме статьи о женитьбе, которая была смягчена тем, что предоставляли Владиславу об этом деле впоследствии советоваться с патриархом и с боярами, но ни в каком случае не допускали его жениться самовольно без совета с ними. Вообще же послы должны были стараться, чтобы Владислав скорее приехал в Москву, при этом бралось в расчет то, что как скоро королевич будет в Москве, то невольно станет для русских залогом против польских покушений.

Послы отправились, а Жолкевский между тем уже получил от Сигизмунда тайное приказание, привезенное изменником русским Федором Андроновым, склонять Москву и Московское государство к присяге на имя Сигизмунда, а не на имя Владислава.

Присяга Москвы Владиславу и отправка посольства к Сигизмунду

Ещё по теме...