IV

Между тем, тогда же обращались в Москву лица и места из Малой Руси сами по своим делам, и к ним московское правительство было снисходительнее и щедрее. Из местностей Малой Руси город Нежин, как с своим казацким полком, так и с своим мещанством, более других в это время был поставлен в приязненное положение к Москве. Полковник нежинский Василий Золотаренко был одним из руководителей поворота Украины на сторону Москвы и противодействовал Выговскому из Нежина; протопоп Филимонов сообщал в Москву то, что делалось в Украине; зато Нежин особенно и пострадал во время войны с Выговским; а между тем, с другой стороны, нужно было для Нежинского полка испросить особое прощение за участие казаков этого полка в восстании под начальством Гуляницкого. Тогда малорусов пугала мысль, что их за измену станут переселять: такой слух носился еще в то время, как Трубецкой заключал договор в Переяславле. Золотаренко отправил в Москву посланцев и выпросил Нежинскому полку особую жалованную грамоту; всем обывателям духовного и мирского чина и всему мещанству и поспольству объявлялось прощение, царское обещание не переселять никого с места жительства и вообще царская милость.

В начале 1660 г. город Нежин отправил в Москву просьбу об утверждении своих городских муниципальных прав. Тогда и гетман Юрий Хмельницкий послал от себя ходатайство за Нежин. Полковник Золотаренко просил за разоренный войною монастырь. Послан был в Москву войт Александр Цурковский с товарищами от мещанских чинов; они испросили у государя жалованную грамоту на неприкосновенность их городского суда: никто не мог нарушать их приговора, не допускалась апелляция в Москву посредством зазывных листов. В уважение понесенных мещанами разорений, царь им дал льготы на три года от платежа дани, состоявшей в размере двух тысяч польских злотых, взимаемых с аренд, шинков и мельниц посредством откупного способа; нежинцы в эти льготные годы освобождались также от подводной повинности, но исключая царских посланников и гонцов, а также иностранцев, едущих прямо к царю. Находившиеся в этом посольстве мещане испросили для себя каждый особые льготы и данные, кто на грунт, кто на дом, кто на мельницу, под предлогом, что он был разорен в прошедшую войну. Такие-то просьбы, обращенные прямо в Москву, мимо гетманского правительства, подрывали невольно, мало-помалу, местную автономию Малой Руси; здесь завязывались почти те же отношения, какие некогда были в Великом Новгороде перед его покорением Москвою; малорусы находили возможность и выгоду обращаться в Москву прямо, мимо своего правительства, и ездили в Москву по частным делам за судом. Полковники отправляли свои посольства и сами от себя ездили. Кто хотел из начальных людей и имел средства, тот и ехал в Москву в надежде получить подарки, льготы или милости. Так, из дела того времени видно, что приезжали в Москву Яким Сомко, переяславский полковник Тимофей Цыцура с полковою старшиною: писарем, обозным, хорунжим, есаулом и сотниками, и другие – и все они получили в Москве соболей, кубки и прочее. В марте приехал Василий Золотаренко с товарищами. Они приехали затем, чтобы отправиться вместе с московским посольством в Борисов, на предполагаемую комиссию, которая собиралась для порешения недоразумений и споров с Польшею, так как на участие в этом деле казаков согласилось московское правительство, сделавши в этом единственную уступку просьбам, привезенным Одинцем с товарищами. Настоящие посланцы имели с собою инструкции, вероятно, составленные на казацкой раде; там им предписывалось приступать не иначе к миру, как только в таком случае, когда поляки согласятся исполнить то, что обещали по гадячскому договору и что утвердили уже на сейме: именно, уничтожение церковной унии – чтоб оставлена была в Руси, принадлежащей Речи Посполитой, одна греческая вера; чтобы церковные достоинства, то есть митрополия киевская, епископства, архимандритии и иные монастырские начальства отдавались по вольному избранию без всякого различия людям как шляхетского, так и нешляхетского происхождения, а митрополит был бы рукополагаем от константинопольского патриарха; чтобы русский язык был удержан во всех судебных и административных местах; чтобы посольства к королю и Речи Посполитой от русских были принимаемы не иначе, как на русском языке, а также и ответы словесные и письменные были бы даваемы не иначе, как на этом языке. Таковы были главные требования по отношению к Церкви и общественному устройству соединенных с Польшею русских областей, заявленные в то время Малой Русью в лице послов Войска Запорожского. Кроме того, малорусское посольство должно было домогаться суда над Тетерею и над полковником Пиво. Первый убежал из Войска Запорожского, захватив с собою тысячу червонцев, принадлежавших митрополиту Дионисию Балабану и взяв с собою грамоты и привилегии польских королей и великих литовских князей, начиная от Гедимина и кончая Иоанном Казимиром; сверх того, увез деньги и вещи, принадлежавшие вдове Данила Выговского, дочери Хмельницкого. Его подозревали в стачках с иезуитами; посланцам поручалось стараться, чтобы все «договоры Тетери, составленные Бог знает каким мудрым слогом, на строение и собрание отцов иезуитов, на кляшторы (римско-католические монастыри) и воспиталища, подкрепляемые краденою войсковою казною, не имели силы». На полковника Пиво они жаловались, что он опустошил межигорский монастырь и митрополичьи маетности.

На предполагаемом съезде в Борисове должны были определиться границы русских Земель с Польшей, у которой эти земли должны быть отняты. Польша старалась удержать свой бывший территориальный размер, а Московское Государство хотело удержать за собою все, что добровольно отдавалось или было завоевано оружием в последнее время. Малая Русь хотела соединить во единой целости свой народ под властью Московского Государства, домогалась присоединения провинций, которые населены были одним с нею народом и показывали участие в прошедшей борьбе против Польши. Таким образом, с одной стороны предполагалось присоединить к Московскому Государству Белую Русь в следующих границах: начиная от Динабурга до Друи, от Друи шла предполагаемая линия на Диену, от Диены рекою Ушачею до верховьев этой реки, отсюда до Доскина, от Доскина до верховьев реки Березины до Борисова, от Борисова до Свислочи, от Свислочи до Позыды реки, против Зыцина, отсюда рекою Позыдою до Припяти, а потом рекою Припятью до Днепра. Малая Русь составляла отдельный край с Волынью и Подолью, и польскому королю не следовало вступать в те Земли, где великого государя Войска Запорожского люди: край этот, под именем Малой Руси по реку Буг, должен оставаться при Московском Государстве вовеки. На таких границах должны прекратиться взаимные набеги, и с этих пор как Польша не должна посылать ратных людей за Буг, так равно и гетману, и писарю, и полковникам и всякого звания запорожским людям не задирать поляков, не начинать никаких военных дел и не хотеть им никакого лиха. Царь отправил на комиссию боярина Никиту Ивановича Одоевского, Петра Васильевича Шереметева, князя Федора Федоровича Волконского, думного дьяка Александра Иванова и дьяка Василия Михайлова.

Борисовская комиссия, где долженствовало разграничить Русь с Польшею, не имела никакого значения. Едва только открылся съезд, как начались военные действия. Поляки, принявши Выговского с Украиною по Гадячскому трактату, тем самым нарушили виленский договор, посягая на земли, еще фактически принадлежащие московской стране. В Польше явно высказывали, что избрание Алексея Михайловича в преемники Яну Казимиру было обман, и на самом деле московскому царю не доведется быть польским королем. Московское правительство также было убеждено, что война неизбежна и, несмотря на борисовский съезд, не прекращало военных действий.

В Литве было московское войско под начальством Хованского в числе тридцати тысяч и князя Долгорукого, а в январе Хованский взял Брест: город был сожжен, жители истреблены. Весною Хованский подошел под местечко Ляховицы, принадлежавшее Сапеге, напал на литовский отряд и разбил его. После этой победы он стал станом под Ляховицами и пытался взять этот городок. Между тем собралось литовское войско к великому литовскому гетману. На место взятого в плен московскими людьми Гонсевского король послал туда Чарнецкого, достигшего в ту пору высоты военной славы. У него, говорили, было тысяч шесть, да зато хорошего войска. Соединившись с Сапегою, он напал на Хованского, осаждавшего Ляховицы, которые уже изнемогали от голода в осаде и готовы были сдаться московскому воеводе. Хованский был разбит и убежал с войском. Горячий Чарнецкий хотел было гнаться за ним до Смоленска в пределы Московского Государства, но Сапега остановил его, и, по его совету, они оба вместе пошли на Долгорукого, который стоял под Шкловом.

Когда весть о разбитии Хованского дошла до Борисова, комиссары с обеих сторон поняли, что им рассуждать не о чем, если война опять началась, и, следовательно, спор между Польшею и Русью может решиться оружием, а не словами. Они разъехались. Так и прекратилось дело соглашения.

На юге также открылись неприязненные действия. Так, на Украине готовилось большое царское войско под начальством боярина Василия Борисовича Шереметева, грозившее идти в польские пределы. С своей стороны коронный гетман Станислав Потоцкий вторгся с войском на Подоль, не хотевшую возвратиться к Польше; хлопы зарывали хлеб свой в землю, жгли сено и солому и сами бежали в крепости и запирались с казаками. Польское войско лишено было продовольствия и подвергалось всем неудобствам дурной погоды. Пытались взять Могилев на Днестре – не удалось; нападали на Шарогрод – также не было удачи. С своей стороны, боярин Василий Борисович Шереметев, вышедши из Киева, разбил и в плен взял Андрея Потоцкого с его отрядом. Это было зимою. С наступлением весны поляки готовились идти на завоевание Украины и заключили договор с крымцами. Хан обещал послать султана Нуреддина с восьмидесятью тысячами орды. Выговский деятельно подвигал поляков на Москву. – «Я желал бы (писал он к коронному канцлеру Пражмовскому), чтобы наш милостивый пан король показал свою готовность к войне созванием посполитого рушения; как начнет расти трава, мы двинемся на неприятеля и, без сомнения, с Божьей помощью, при пособии татарских войск, мы поразим надломленные казацкие силы; Москва потерпит еще раз поражение, подобное Конотопскому, и будет просить мира». Между тем поляки пытались склонить на свою сторону молодого гетмана, и это было возложено на того же Казимира Беневского, который успел составить Гадячский договор. Беневский писал к Юрию и старался расшевелить в нем злобу против Москвы за смерть зятя его Данила; по словам Беневского, его страшно замучили: терзали кнутом, отрезали пальцы, буравили уши, вынули глаза и залили серебром. «Если б (писал Беневский), мой большой и любезный приятель, родитель вашей милости, воскрес и увидел это, – не только взялся бы за оружие, но бросился бы в огонь. Не Польши бойся, а Москвы, пане гетмане; она скоро захочет доходов с Малой Руси и будет поступать с вами, как с другими». С другой стороны, он его предостерегал, что Польша уже не так слаба, как прежде и, освободившись от шведской войны, может обратить на Украину свои все силы. Юрий хотя уже и был недоволен Москвою, но не поддался козням Беневского и в феврале отвечал ему: «Трактуйте, господа, с его величеством царем, а не с нами; ибо мы всецело остаемся преданными, верными подданными его царского величества, нашего милосердого государя. Что его царское величество с вами панами постановит, тем мы и будем довольны, и не станем думать о переменах. Никто не должен полагать и надеяться, чтобы мы замыслили отделиться от его царского величества. Пусть Бог покарает того, кто своим непостоянством и хитростью не сохранил по своей присяге верности его царскому величеству и наделал бед Украине; уж Бог покарал его и еще покарает. А Хмельницкий, один раз присягнувши его царскому величеству и отдавши ему Украину, не подумает отлагаться». Но в том же письме гетман заявлял и признаки желания независимости: «Хотя я и моложе летами Выговского и не так разумен, как он, не хочу, однако, чтобы мое гетманство было утверждено царскими грамотами или королевскими привилегиями, ибо Войску Запорожскому за обычай по своему желанию иметь хоть трех гетманов в один день!» Так же точно и в письме своем к Дионисию Балабану, нареченному митрополиту, не расположенному к Москве, Юрий писал: «Раз освободившись из польской неволи и начавши служить его царскому величеству, мы никогда не подумаем изменить и отступать от нашего православного монарха и государя, который – если мы присмотримся получше к делу – больше есть наш природный государь, чем кто-нибудь другой. Поэтому, с упованием на неизреченное милосердие его желаем, чтобы и твое преосвященство, не доверяя людским вестям, поспешил к осиротелой своей кафедре». Дионисий Балабан упорно: ненавидевший Москву, был очень далек от того, чтоб склониться на такие убеждения и представления; да непрочна была преданность Москве и самого гетмана и вообще всякого, кто только в Украине думал о политике; казаки готовы были оставаться в связи с Москвою, но в то же время желали как можно шире для своего края автономии, а Москва, напротив, хотела допустить ее как можно менее, и как можно теснее привязать Украину к себе наравне с другими Землями русскими, в разные времена подчиненными ее власти. Тут-то и был корень раздоров на многие лета; и уж, конечно, не слабому Юрию можно было разрешить такие вековые недоумения.

V

Польша грозила Московскому Государству походом на Украину, московское правительство поручило боярину Василию Борисовичу Шереметеву защищать эту страну вместе с казаками.

Шереметев собрал совет на раду под Васильковым на Кодачке. На раде, кроме воевод, данных ему в помощь, были и гетман Юрий Хмельницкий, старшина и полковники. Был здесь молдавский господарь Константин Щербань, доброжелатель Москвы за это время. По известиям польских летописцев и дневников, у Шереметева было тогда 27 000, а казаков одиннадцать полков. Вопрос шел о том, защищаться ли на Украине и ожидать прихода туда поляков, или же самим идти в польские владения. Тимофей Цыцура подделывался к надменному и самонадеянному характеру боярина Шереметева и понуждал идти вперед.

Он говорил:

– С таким войском, с такою силою, как можно ждать и только защищаться! У тебя, боярин, во всем порядок: жалованье раздается исправно; ратные люди вооружены, и казны и запасов достаток; служилые твои никому не в тягость, не бесчинствуют, как поляки, не причиняют слез бедным жителям, а царским жалованьем довольны; наряд у тебя большой, подвижной, легкий; пушки искусно приправлены на своих местах; зелья и свинцу много, ружьев разного рода без числа, топоры, заступы, лукошки, телеги, гвозди, всякая снасть в порядке, вьючных лошадей много, да все хорошие, неистомленные, – играют, когда пасутся. Сколько у тебя в войске боевого запасу, а в Киеве еще более сберегается. А у ляхов что? Они отважны только с тем, кто их боится; а кто сам смело в глаза смотрит им, для тех они не страшны. Мы, казаки, у них Украину отняли; московское войско Литвою завладело; швед Прусы у них завоевал; только и остался у них, что свой польский угол, да и тот они потеряют, как только услышат о нашей силе; у них ведь безурядица: шляхта разорена, и жолнеры ропщут, что им жалованья не платится; поспольство от больших налогов с голоду умирает; теперь-то самое время их доконать. Где у короля такая сила, чтобы против нашей устояла! Мы не только что в Польше побываем, а всю Польшу завоюем, и самого короля с королевою в полон возьмем, лишь бы только нас, казаков, не обделили добычей, если будем служить верно и достойно. Я лее за себя уступаю все золото и серебро вам, пусть только позволят мне взять, что понравится из дворца королевского!

Шереметеву была очень по нраву такая льстивая речь. Но тут подал голос против Цыцуры князь Григорий Козловский, который с своей ратью стоял под Уманью, присмотрелся к украинским казакам, понимал дух их, и с осторожностью, в обличение Цыцуры, говорил так:

– А мой совет, так лучше нам не идти в Польшу, а стоять за Украину и укрепить города гарнизонами. Довольно будет с нас и Украины потрудиться. Мне кажется, войско наше совсем не так прекрасно, как описывает пан полковник Цыцура, а главное – верность казацкая не так крепка и тверда; она вертится в разные стороны. К какому государю не обращались казаки? Кому не поддавались, и кому не изменяли! Турку кланялись, татары ими недовольны, Ракочи через их измену в Польше потерпел, да и шведу не очень-то корыстно отозвалась дружба с ними. И наш великий государь, е. ц. в., узнал уже, что значит их гибкая верность. Поэтому нужно нам не в Польшу идти, а оставаться на Украине. Когда придут сюда поляки с татарами, легче будет нам обороняться в крае, где много городов, замков гарнизонов, чем в чистом поле в чужой земле. Если мы их заведем сюда, у нас будут запасы, а их мы запрем, как в осаде, посреди неприязненных им городов, и поразим голодом и недостатком. Они сами будут хотеть сражаться и дойдут до того, что с отчаяния начнут приступать к городам; тут-то мы свежими и здоровыми нашими силами потопчем примученных и надорванных. А то, когда мы пойдем в их землю, как бы они нас, истомленных далеким путем, где-нибудь не осадили! Мы не знаем силы и числа польского войска. Как можно так смело думать, что оно и мало и негодно. А если нет?! А что, если наши силы будут слабее ихних? Тогда ведь нам беда. Поляки не спускают бегущему неприятелю. В военном деле малая ошибка большую беду делает, словно пожар – от малой искры загорается да расходится так, что никакие человеческие силы погасить не могут.

Но Шереметеву не понравились эти рассуждения, и потому другие военачальники начали поддерживать Цыцуру. Князь Щербатов говорил потом главному боярину и доказывал возможность вести войну и идти с войском в глубину Польши, Шереметеву понравились слова Щербатова, и еще более стала противна речь Козловского. Он не стерпел, чтоб не сказать последнему грубости, по своему обычаю.

– Такие неразумные речи умаляют достоинство е. ц. в. Как хочешь думай, да не говори: через то власть подрывается. Мы идем в Краков и завоюем Польшу.

– Тебе, боярин, лучше знать, – сказал Козловский, – чем мне; не стану спорить и послушаю; стану на том месте, где ты мне укажешь: готов защищать его или мертвым лежать на нем.

Говорил ли что-нибудь тогда Юрий Хмельницкий – неизвестно. После рады на Кодачке он ушел в Корсунь, и оттуда отправил в Москву посланцев, двух корсунских сотников, с грамотою, где извещал о раде, которая положила идти в Польшу, и просил прислать, вместо Шереметева, другого воеводу на Украину для обороны ее от татарских набегов в то время, когда Шереметев с московскою ратью и с казаками отправится в поход. В ознаменование верности гетмана посланцы его повезли схваченного Богушенка, который был послан Выговским, бывшим уже в звании киевского воеводы, в Крым. У него отобрали несколько писем к Выговскому от хана и от разных мурз; из этих писем видно было, что Выговский вел тогда деятельное сношение с Крымом и подвигал крымского хана с ордами на Москву. Вместе с тем Хмельницкий просил освободить Ивана Нечая, взятого в Быхове и отправленного в Москву; он просил этого ради внимания к жене его, сестре своей. – «Сестра моя проливает слезы кровавые, – писал гетман, – и на меня нарекает и докучает мне, чтоб я бил челом вашему царскому величеству». Это была не первая просьба о Нечае. – «Многажды (говорит Юрий в том же письме) писал я вашему величеству об Иване Нечае, но никогда не могу счастливым быть, чтоб получить желаемое. Чаю, писанье мое до рук вашего царского величества не доходило». Эта последняя просьба молодого гетмана не была уважена. Московское правительство указывало на вины зятя Хмельницкого: как он именовал себя польским подданным и посылал в разные места прелестные письма, и был взят в Быхове с оружием. – «Его нельзя отпустить в Войско Запорожское – было сказано в ответе – потому что учнет желать добра польскому королю, а польский король ведет войну с его царским величеством». Это семейное обстоятельство способствовало недоброжелательству Хмельницкого к Москве. Сестра побуждала его мстить за ее мужа. Полковники и знатные казаки роптали на переяславский договор, жаловались, что Москва хитро забирает в руки Войско Запорожское, насилует права и вольности казаков, и побуждали Хмельницкого думать, как бы сбросить с себя «московское ярмо». Боярин Василий Шереметев раздражал гетмана своею невнимательностью и презрением, а полковники указывали на это гетману и возбуждали в нем досаду. Тогдашний митрополит Дионисий Балабан, недоброжелатель Москвы, действовал против нее на свою паству духовным оружием; вмешательство московских властей в дело избрания митрополита тогда, казалось, угрожало малороссийскому духовенству потерею их прав, порабощением Церкви светской власти царя. Балабан, как и вообще тогдашние образованные малорусы шляхетского рода, несмотря на свое православие, склонился на польскую сторону, когда приходилось выбирать между Польшею и Москвою. Был у него некто Бузский, проповедник, которого он употреблял в сношениях с королем. Этот Бузский, приехав от короля в Украину, поселился в Чигирине и настраивал Хмельницкого на сторону короля, расточал ему ласки королевские и обещания милостей и наград.

Шереметев, раздражая против себя казацкую старшину, навлек нерасположение к себе лично и малорусского духовенства чрезвычайною надменностью и высокомерием. Говорят, делая смотр на Лыбеди, он учредил обед и пригласил к нему настоятелей киевских монастырей. За обедом, после нескольких стоп крепкого меду, выпитого в сопровождении грома пушечных и ружейных выстрелов, Шереметев начал превозносить свое войско и сказал: «Отцы честные, слышите: вот этими войсками, врученными мне от государя моего, я обращу в пепел всю Польшу и самого короля представлю государю моему в серебряных цепях». На эту похвалку заметил ректор братских школ: – «Надобно Богу молиться, а не на множество вой уповать». Тогда боярин сказал: – «При моих военных силах можно с неприятелем управиться и без помощи Божией!» С ужасом услышали малорусы такой отзыв и сочли его великим богохульством, и это разнеслось между духовными и светскими, и вооружало умы против «москалей» вообще[1].

Все, что происходило в Украине, все это передано было польским военачальникам одним ловким шляхтичем. Коронный гетман не раз посылал в Украину лазутчиков, и они ворочались без успеха, но этот шляхтич отличился за всех. Он умел хорошо говорить по-украински и легко сошелся с русскими. Сперва он попробовал прикинуться «москалем», но это не удалось. – «Москали – толкует современник – по своему варварству не допускали к себе в большую дружбу иноземцев, даже и украинцев». Удобнее он затесался между казаков, оделся бедно по-мужицки, выдавал себя за дейнека, пьянствовал, обращался с мужичьею грубостью и неловкостью, проклинал ляхов, славил казаков, пел казацкие песни, и казаки приняли его за своего брата. В продолжение нескольких дней он с своим балагурством, с своим знанием казацких обычаев дошел до того, что запанибратился с начальниками, пил с ними мед и пиво, и выведал; насколько нужно было, положение московских людей и казаков; узнал наверное и то, что казаки в данное время не терпят «москалей», и поляки могут воспользоваться этою неприязнью. Сделав свое дело, он исчез из казацкого лагеря, и может быть только тогда догадались казаки, кто был этот гость. Он-то принес польским военачальникам верные сведения о совете воевод, о их замыслах идти на Польшу, о числе войска, о недовольстве Хмельницкого на Москву и на Шереметева, о неприязни между великорусскими служилыми и украинцами и, наконец, о медных копейках, которыми платили тогда жалованье и московским ратным людям, и казакам. Надобно заметить, что даже безропотно покорных своих старых подданных Москва выводила тогда из терпения принуждением брать медную монету за серебряную, а украинцев тем более.

Польское войско было тогда под начальством коронного гетмана Станислава Потоцкого и польного гетмана Любомирского, прославившего себя в шведскую войну. Одна часть с коронным гетманом стояла близ Тарнополя, другая с Любомирским находилась еще в Пруссии. Но когда пришло известие, что дело с Москвою опять клонится к войне, Любомирский прибыл к королю, перед ним и перед сенаторами требовал уплаты жалованья, и в трогательных выражениях описывал труды и нужды войска. Король и сенаторы положили написать к сборщикам налогов приказание – поторопиться сбором недоимок на жалованье войску; само правительство, однако, сознавало тогда же, что это средство ненадежно. После продолжительных войн средства народа умалились, и нельзя было надеяться на скорую уплату; притом самые сборщики в то время не отличались бескорыстием и часто не пропускали случая погреть руки на счет общественного интереса. Старались успокоить жолнеров и заставить их продолжать службу, не разбойничая и не буйствуя; но удержать жолнеров одними надеждами было трудно; тогда поддержали войско паны частными пожертвованиями. Сам Любомирский, в числе других, заплатил солдатам значительную часть из собственных доходов. Любомирский повел свое войско на соединение с войсками Потоцкого на Волынь, и тамошние владельцы, зная, что это войско идет для укрощения казаков, следовательно, для безопасности прилежащего казакам края, дали войску квартиры и безденежно снабжали его обильными запасами.

Все польское войско состояло тогда из двенадцати полков пехоты и более десяти конных полков, снаряженных на счет панов и находившихся под командою снарядителей; да сверх того было два конные полка немецких и артиллерия из двенадцати орудий, под начальством динабургского старосты Вульфа. Кроме всей этой силы в войске было большое число служек, годных к бою и превосходивших число самых жолнеров.

Но силы Польши против Руси не ограничивались собственным войском. На стороне ее была еще крымская орда, которую тогда привлекал более всех Выговский, находясь в звании киевского воеводы. Уже давно крымский хан сердился на Польшу за то, что она медлила и не действовала решительно против казаков и Москвы. В письмах, писанных к Выговскому ханом и разными сановниками его, выражались о поляках в таком смысле: – «Уже нам слов недостает: несколько лет через частые писанья и разных посланцев сообщали мы вам, чтобы вы как можно скорее соединили войска свои с нашими войсками и наступали на неприятеля. Вы же в письмах своих постоянно говорите о великих усилиях своих, а на самом деле ничего не делаете. Наши войска несколько месяцев в сборе ожидают в Белгороде от вас известия, и стоят без дела. Еще не слыхано, чтобы орда столько времени напрасно стояла; зима прошла, уже и весна минула, лето пройдет, наступит осень, попа дождливая». Когда, наконец, собрались поляки и дали знать в Крым о своем походе, шестьдесят тысяч крымских и ногайских орд с прибавкою янычар выступили в Украину. Августа 26 Потоцкий двинулся с своим войском из-под Тарнополя на Подоле и дошел до Ожеховцев.