VI

 

Когда таким образом поляки собирались громить Украину, Шереметев выступил из Киева по направлению на Волынь, и думал войти в Польшу прежде, чем поляки узнают о его движении. Хмельницкий шел за ним другою дорогою шляхом Гончарихою. Когда московское войско дошло до Могилы Перепетихи, Хмельницкий прибыл к боярину. Шереметев принял его, как прежде принимал, сухо и неуважительно, показывая вид, что он мало нуждается в его помощи. По известию летописи Величка, когда Юрий ушел из московского лагеря, ему передали, что Шереметев, проводив его, при многих сказал, указывая на гетмана: «Этому гетманишке приличнее бы еще гусей пасти, чем гетмановать». Так, при поджигательстве недоброжелательных к Москве старшин Шереметев этою выходкою не только охладил Хмельницкого к усердию, но еще сам содействовал к готовности отпасть от Москвы, когда придет случай.

Московское войско прошло местечко Хвастов и двинулось на Котельню. Хмельницкий все продолжал идти боковым путем – шляхом Гончарихою. Когда московские люди доходили до Котельни, отправленный на подъезд из польского войска Кречинский схватил нескольких казаков и привел в польский лагерь. Они рассказывали, что Шереметев идет с войском в 80000; и думает он с Цыцурою, что Потоцкий все еще стоит под Тарнополем, и что у Потоцкого всего на все каких-нибудь тысяч шесть, а о пане Любомирском все думают, что он далеко где-то за Вислой. Такое неведение неприятеля о польских силах было очень приятно полякам. Куда же направляются москали? – спрашивали поляки казаков. Те отвечали, что на Чудново. 9-го сентября военачальники составили военный совет, и на этом совете порешено было немедленно идти на встречу неприятелю. Войска двинулись по шляху Гончарихе, по которой шел с казаками Хмельницкий. Правою стороною командовал Потоцкий, левою Любомирский, артиллерия занимала середину; по сторонам их шли татары. Они дошли до Гончарского поля. Московское войско тем временем доходило до Любара, первого волынского города на границе казацкой Украины. – «Когда, – говорит современный дневник, – польские войска преминули место, означаемое тою приметою, что там прежде стояла корчма в поле, оба предводителя поехали вместе и въехали на высокую могилу (насыпь). Оттуда они увидали вдали людей, которые двигались между кустарником близь Любара. Гетманы послали: подъезд вперед проведать, что это такое. Отправленный подъезд воротился скоро и донес, что это неприятельское войско. Тогда Потоцкий послал известить Нуреддина и приглашал его послать передовой отряд против московской рати, а сам выслал против неприятеля два драгунских полка, два полка Выговского и польского коронного писаря. Несколько полков, кроме того, отправилось еще и охотою. Те, которым принадлежали эти полки, были тогда с ними. Выговскому пришлось идти против русских. Он вступил в битву с передовыми из московского войска. Московские люди сначала было погнали татар, а потом отступили от польского войска. Поляки поймали какого-то раненого московского начального человека и нашли у него план расположения войска. Это очень помогло полякам. Они узнали, что московские люди стали обозом и окапываются.

15-го сентября собрали военный совет. Смелые говорили: Не давать врагу отдыха, чтобы он не устроился; наступать на него немедленно. – Осторожные возражали: Еще к нам не подоспели орудия, и пехота не пришла и не устроилась. Лучше мы их осадим и будем их медленно томить.

– Нет, – сказал Потоцкий, – от медленности у нас охладеет мужество, а у врагов прибудет. Татары подумают, что мы трусим.

Решено было действовать быстро, наступать на неприятеля, не давать ему покоя и мучить частыми приступами. Войско подвинулось к московскому обозу. 16-го сентября московские люди и казаки вышли из табора, сошлись с правою стороною польского войска, но когда бросились на них польские копейщики, то подались назад. Татары ударили на них сбоку, из леса. Московские люди отступили в свой обоз. Поляки подъезжали к их окопам и кричали: – Русы негодные! выходите, расправимся в открытом поле. – Но московские люди не выходили, а отстреливались из окопов. Поляки палили из пушек в московский табор и с удовольствием глядели, как доставалось боярским шатрам, которые издали виднелись своею пестротой. Более всех отличался у них и был героем этого дня коронный хорунжий Ян Собеский, будущий герой – король Польши. – «Он доказал, – говорит современное описание, – что не даром он правнук великого Жолкевского». Вечером бой прекратился. Современное известие (вероятно, неверное) говорит, будто московских людей убито до 1500, казаков 200, а поляков только 60, преимущественно из полка Собеского, Пленные и, перебежчики из польского стана рассказали Шереметеву о силах польских, да и сам он собственными глазами удостоверился, как ложно описывал это войско Цыцура, потешая его боярское чванство. Гораздо приятнее было полякам от вестей, сообщенных казаками, перебегавшими в польский обоз. Они извещали, что вообще казаки не терпят «москвитян», и очень многие готовы с радостью перейти к полякам, лишь бы те им простили, что они связались с «москалями»...

Предводители поручили написать увещание к казакам Стефану Немиричу, брату убитого Юрия, пану православной веры.

«Вы знаете, казаки, – писал Немирич, – кто я таков; с древних времен дом Немиричей соединен с русским народом и кровью и происхождением. Мы – дети Украины. Я брат Юрия Немирича, столь преданного казакам, вашего товарища. Я не хочу для вас быть хуже моего брата. Если вы, казаки, будете держаться москалей, то вас будут убивать, брать в плен и опустошать дома ваши. Неужели за каких-нибудь изменников-негодяев такое множество казацкого народа будет терять своих детей, которые принуждены стоять за москалей. Удивляюсь, что вы подружились с москалями; вам из этого везде только вред, а не выгода. Сравните милости московского государя с благодеяниями польского короля; москали дают вам вместо золота и серебра медные деньги; всех вас разоряет и истощает Москва; запрягают вас в рабское ярмо; а всемилостивый король отеческою рукою дает вам свободу, сожалеет о бедствиях, в которые вы впали и которые вам грозят впереди; король посылает вам прощение за нынешние и прошлые ваши прегрешения. Сами видите, что войско наше сильно; пример Хованского показывает вам, что оружие польское торжествует не столько числом войска и храбростью, сколько Божией милостью. Истощенная междоусобиями и пораженная чужими врагами, Польша была при последнем издыхании; уже ее по частям делили соседи: москаль, швед, брандербургец, молдаванин, угр, – но божеское провидение воздвигло своими руками добрых граждан. Побойтесь гнева Божия. Отступитесь от москалей, не слушайте льстивых убеждений Шереметева, передайтесь на сторону нашу, к собственному нашему и вашему войску, и напишите к Хмельницкому, чтоб и он также думал о своем собственном спасении, а не о москалях».

Это письмо прочтено было в лагере московском казакам Цыцуры. Казаки, говорит современник, и готовы были перейти к полякам – и по тогдашнему нерасположению к Москве, и по всегдашней привычке изменять – но никто первый не решался идти и показать пример. Цыцура еще тогда не считал московского дела потерянным. С своей стороны, Шереметев прибегал к подобным же средствам, и написал к султану Нуреддину письмо. Он писал: Его царское величество пожалует тебе втрое больше подарков, если только теперь ты отступишь от польского короля с татарами. Нуреддин не хотел и слушать об этом и величался перед поляками своею дружбою к ним. Он отдал письмо Шереметева Любомирскому, а тот поблагодарил за него деньгами.

Несколько дней не происходило ничего важного, кроме незначительных «герцов», и еще раз отличился на них Ян Собеский. Чуть было не схватили его московские люди, увидевши на нем золотистый терлик, и закричали: честной человек, честной человек (т. е. знатный)! Но он ушел от них счастливо. Перед тем пронеслась весть, что Шереметев хочет отступить. Шереметев как будто хотел показать полякам противное: ночью московские люди сделали вылазку из своих окопов и хотели было неожиданно напасть на польский стан. Перебежчики были у них вожаками; но поляки в пору узнали об этом, ударили тревогу – и московские люди отступили.

Тут окончательный опыт научил Шереметева, что Козловский один говорил правду, когда все прочие из подобострастия к главному воеводе потакали Цыцуре. Шереметев теперь озлобился на Цьщуру и раздражил его против себя. Говорят, что, услышав от Шереметева несколько неприятных выражений и видя, что боярин не благоволит к нему, Цыцура тотчас же задумал перейти к полякам, но Шереметев, догадавшись о намерении казацкого полковника, обласкал казаков и объявил им награды в Киеве, если они благополучно убегут от поляков. Единственная надежда была на Хмельницкого, и Шереметев с другими воеводами помышляли отступить, чтобы перебраться на шлях Гончариху, где шел Хмельницкий. 24-го сентября решено было отступать. Воеводы убрали свои палатки, свернули знамена, устроили свое войско. Но прежде, чем войско сдвинулось с места, выслали ратных людей с топорами и бердышами рубить деревья, раскапывать пни и каменья.

Только что предводители решили отступать, поляки уже знали об их решении от перебежчиков и положили напасть на них во время отступления, когда они будут переходить через заросли и переправы.

На другой день неприязненные войска не начинали сражения, и только между охотниками происходили герцы. Польское войско было наготове, и предводители велели дожидаться знака, когда можно двинуться, а сами ожидали, когда тронется с места их неприятель. Сообразив, что неприятель пойдет по неудобной дороге, польские гетманы расположили войско свое так, чтоб можно было нападать на отступающих и спереди, и сзади, и с боков. Коронный гетман с своею половиною должен был пересечь путь московскому войску и не давать ему далее хода, а Любомирский должен был напирать и преследовать позади. Каждая половина войска разделялась, в свою очередь, на две части, так что одна часть из каждой половины должна была охватывать бок неприятельского обоза; сверх того, из обеих половин отобрана была еще пятая часть в резерв; она должна была, по требованию, поспевать на помощь какой-нибудь из четырех, которые будут в деле, и доставлять свежих воинов на место убитых. «Тогда, – по замечанию современника Зеленевицкого, – предводители, следуя обычаю древних римских полководцев, говорили жолнерам возбудительную речь такого содержания:

«Нам теперь следует решить – кому владеть Украиною. Московский государь без всякого права овладел этим краем польской Речи Посполитой, и через это вы остаетесь и бедны, и нищи, и отечество не в силах вознаградить вас. Мы с охотою дали вам трехмесячное жалованье, в виде подарка, из собственных сумм; это ничто в сравнении с тем, чем должно вознаградить вас Польское королевство. Возвратим ему эту богатую и изобильную страну – Украину. Тогда мы приложим все старание, чтобы вам были выплачены следуемые суммы. Но тут дело идет не об одних наших выгодах. Как сыны истинной католической Церкви, вы сражаетесь, ревнуя о вере, которая должна быть вам драгоценнее самой жизни. Видите скорбь истинного правоверия; греческая схизма торжествует; осквернены священные пороги храмов; алтари разорены; святые дары – о, ужас! – потоптаны святотатственными ногами, храмы отданы для совершения в них суеверных обрядов врагам истинной Церкви Христовой. Подвизайтесь за веру и свободу, поражайте святохулителей и стяжайте себе вечную славу в отдаленном потомстве».

Жолнеры отвечали восклицаниями, уверяли в готовности храбро сражаться за католическую веру и выгоды польского государства.

В ночь с двадцать пятого на двадцать шестое московское войско двинулось; оно поставлено было пешими колоннами рядов в восемь внутри четвероугольника из возов; но, пройдя немного, увидели, что в восемь рядов идти неудобно, и перестроились в шестнадцать рядов. Устройство подвижного обоза, довольно сложное, было сделано с такою быстротою, что поляки изумлялись.

Московские люди думали, что поляки узнают об их отступлении спустя несколько часов, и не воображали, что поляки давно следят их каждый шаг. И не успели московские люди пройти на выстрел из лука, как поляки были перед ними и за ними. Поляки двинулись по ближайшему направлению прямо через лес и перерезали им путь. Сначала путь шел через лесные заросли; и тем и другим негде было развернуться. Но когда русские потом вышли на просторное место, тут поляки ударили на них со всех сторон. Польские копейщики кидались на обоз. Ратные люди государевы, сидя и стоя на возах, недвижимо держали свои длинные копья, и польские всадники натыкались на них. Польские пушки каждую минуту посылали в обоз ядра, пули и гранаты; царские пушкари без торопливости отвечали им из своих. Весь обоз шел тихо и спокойно, преодолевая большие трудности, через топи и яры. Хладнокровие московских людей изумляло поляков. Никто из обоза не отвечал на ругательные вызовы и похвалки. Среди грома орудий не раздавались человеческие голоса, кроме невольного стона раненых. Казаки усердно помогали московским людям, и не только отражали неприятельские налеты, но даже вырывали из рядов и утаскивали к себе пленных и обращали в тыл польских удальцов.

«В этом шествии московский обоз (говорит польский очевидец) походил на огнедышащую гору, извергающую пламя и дым, и поляки уподоблялись еврейским отрокам в вавилонской пещи, ибо ангел Господень невидимо осенял нас тогда».

После полудня велено было польскому войску остановиться на отдых; между тем приказали придвинуть к московскому обозу все орудия, сколько их было у поляков. Царскому обозу приходилось скоро всходить на гору: было опасное место; тут-то удобно было полякам разорвать четвероугольник, а было для них неизбежно разорвать его, и этого-то добивались поляки до сих пор напрасно. Вперед была отправлена засада под начальством Немирича. Любомирский заметил, что в своих налетах на неприятельский обоз польские удальцы более кричали, чем делали, и отдавал предпочтение хладнокровию врагов. Он сам выехал перед ряды жолнеров и говорил им: «Болтовня и бестолковый крик не разломают неприятельского обоза; нужнее неустрашимый дух и твердые руки, владеющие оружием. Москаль убегает от нас не по-заячьи, а по-волчьи, оскаливши зубы: видите, каким крепким оплотом он оградил свое бегство. Держитесь согласно хоругви, не выскакивайте без толку из строя, и дружно все сложите вместе руки и груди, сломите неприятельскую ограду в ее середине, – вы добудете победу».

Московские люди продолжали идти по-прежнему хладнокровно, спокойно, и дошли, наконец, до опасного места, где нужно было спускаться в яр и всходить на гору. Тогда польские предводители замыслили правое крыло своего войска переправить через яр в другом месте, и зайти московскому обозу вперед; но им надобно было переправляться через топкий яр; от этого московские люди успели уже взвести две части своего обоза на гору, прежде чем поляки могли их не допустить до этого. Немирич завязал битву на горе, но должен был отступить и пропустить неприятеля, получив сам рану. Зато польское войско с боков и с тыла наперло на оставшихся внизу московских людей; усилилась пушечная пальба; польские пушки подошли сколько возможно ближе. Московские люди отбивались по-прежнему, с спокойствием пробивали себе путь на гору. Русские потеряли, по одному известию, семь[1], по другому[2] восемь пушек, да восемьсот возов с запасами. Поляки нашли в них себе продовольствие, и очень обрадовались утомленные пехотинцы, которые терпели недостаток. Битва прекратилась вечером. Полил сильный дождь. Поляки считали за собою победу, несмотря на то, что потеряли много убитыми. Татары не участвовали вовсе в битве, и их стали даже подозревать в том, что они приняли от московских людей подкуп. Другие толковали, что татары оттого не ходили в битву, что вообще им несносно слышать гром огнестрельного оружия.

Следующая ночь была темная. Дождь лил как из ведра. Оба враждебные войска стояли в грязи, без крова. Польские лошади оставались без корма. Поляки не могли достать ни дров, ни огня; только пехота, огибавшая неприятельские обозы, была счастливее, отнявши возы. Гетманы провели ночь вместе, в одной карете.

Когда взошло солнце, поляки увидали, что московских людей уже не было, и удивились их терпению и неутомимости. – «Не побоялись, говорит современник, ни темноты, ни дурной дороги; не мучило их ни беспокойство, ни труды и тревоги прошлых дней».

Русские шли ночью и на рассвете приближались к местечку Чуднову на реке Тетереве. Узнавши, что Хмельницкий недалеко, Шереметев спешил сойтись с ним: от этого зависело единственное спасение. Как ни были изнурены поляки трудами прошлого дня, но гетманы решились, во что бы то ни стало, не давать неприятелю отдыха и приказали немедленно идти за неприятельским обозом, чтобы прежде, чем московские люди дойдут до Чуднова, захватить чудновский замок. Поляки двинулись, а между тем, идя по следам, собирали с убитых детей боярских металлические и жемчужные пуговки, и, смеясь, говорили, что «москали» убираются по-бабьи.

Когда Шереметев увидел, что поляки его преследуют, то приказал сжечь местечко Чудново, ибо сам не надеялся удержать его и боялся, чтобы враги не нашли в нем опоры. – Сам Бог навел на него такую ошибку – говорили после поляки.

Потоцкий поскорее послал занять уцелевший от огня замок, укрепленный дубовым палисадом. – «Здесь нам подручно, говорили поляки, занявши замок; все видно, а выстрелы неприятеля доставать до нас не будут».

Московский обоз стал на низменном месте, казаки стояли на возвышении. Весь союзный обоз представлял, по растяжению, подобие греческой дельты. Поляки окружили неприятелей своих со всех сторон, уставили пушки и начали палить без отдыха. Крепко поражали они московских людей из садов разрушенного местечка, да с возвышения, на котором стоял замок. Кругом на равнине раскинулись татары и ловили каждого русского, кто осмелился выйти из обоза за травою. Русские были лишены пастбищ. – Нам нечего с ними драться и терять людей – решили предводители. Пресечем им путь к добыванию живности, голод заставит их без боя сдаться. Инженеры принялись копать канавы, чтоб отвести воду и лишить московский обоз этой необходимости.

Так прошло время до седьмого октября. В этот день татары привели пленных казаков. – «Мы идем с Хмельницким, – показали они в расспросе, – идем на помощь к Шереметеву. Сам Хмельницкий и старшины хотели бы с вами соединиться, да поспольство не хочет. Присягнули за москалей драться до последнего».

По совету Любомирского, тогда оставлена была вся пехота и артиллерия держать в осаде Шереметева. Коронный гетман страдал лихорадкою, но пересилил себя, показывал пример терпения и мужества: его водили под руки, и он трясся от лихорадки, но командовал и делал распоряжения. Любомирский с конницею и со многими панами отправился на казаков.

 

VII

 

Хмельницкий шел медленно по Гончарихе. Вокруг него были благоприятели гадячской комиссии: Гуляницкий, Махержинский, Лесницкий, изгнанный из рады по царскому повелению. Носач пристал к ним снова. Полковники и сотники, недовольные переяславскими статьями, не хотели сражаться. Простые казаки возмущались при мысли брататься с ляхами. В то время, когда одни хвалили гадячский договор, другие показывали к нему омерзение, ибо этот договор допускал введение ненавистного для народа шляхетского достоинства между казаками и подрывал казацкое равенство. Молодой, бесхарактерный гетман был озлоблен против боярина, был недоволен царем за то, что в Москве не исполняли его просьб, но все еще колебался; поспольство проклинало ляхов; старшины бранили москаля. В этой нерешимости казацкий обоз едва двигался, и когда московский достиг Чуднова, казаки достигли до местечка Слободища.

Седьмого октября поляки пришли под Слободище, за несколько верст от Чуднова. Казацкий обоз стоял на возвышении; близ него было разрушенное местечко Слободище; печи, бревна, погреба и всякого рода мусор преграждали путь через местечко. С другой стороны тянулся болотистый вязкий луг. Любомирский, как только увидел привычных врагов Польской Короны, закричал в голос своему войску:

– «А вот они, – вот семя преступного мятежа, змеиное исчадие; вот гадины, их же гнуснее земля никогда не питала! Теперь, поляки, потребуйте от них назад свободного звания, согните вашим оружием шеи подлого холопья: пусть они кровью смоют свое дворянство!»

Любомирский знал, что Хмельницкий и старшины вовсе не желают помогать Шереметеву, но знал также, что простые казаки ненавидят поляков, а старшины их не любят и только; по временному нерасположению к москалям, они могут стать на сторону Польши, а при малейшем благоприятном ветре от Москвы всегда предпочтут ее Польше. Любомирский поэтому и хотел повести дело так, чтобы потом можно было законно уничтожить Гадячский договор и ссылаться на то, что казаки оружием поляков потеряли приобретенное своим оружием от поляков. Негодование при виде врагов, от которых стались все неисчислимые беды польской нации, закипело у панов и шляхты. Не вошли еще предводители в переговоры, а уж половина войска, пришедшего с Любомирским, принялась мостить плотину через луг. Воевода киевский, бывший гетман Выговский, отличался перед всеми против своих прежних соотечественников и прежних подчиненных.

Предприятие полякам не удалось так легко, как полагали. Казаки колебались было при виде поляков, но увидя, что поляки наступают на них с оружием, стали защищаться и отбили с уроном тех, которые лезли на казацкий табор через развалины местечка; а те, которые шли через луг, забились в болото и принуждены были повернуть назад, преследуемые казацкими выстрелами.

Но в казацком лагере дела направлялись, без боя, в пользу поляков. Там поднялась неописанная неурядица; старшины упрекали Юрия, обвиняли один другого, спорили, кричали, советовали и так сбили с толку гетмана, что он, будучи вдобавок в первый раз в битве, совсем потерялся и кричал:

– Господи Боже мой! Выведи меня из этого пекла; не хочу гетмановать, пойду в чернецы! Буду Богу молиться. За что я через вероломство других терпеть буду! Если меня Бог теперь избавит, непременно пойду в чернецы!

– Отложи, пане гетмане, свое благочестие на будущее время, – сказали ему старшины, – лучше подумай, как спасти себя и всю Украину. О чернечестве подумаешь на воле, когда опасность пройдет, а теперь давай-ка лучше ударим сами себя в грудь, да и пошлем к полякам просить мира; пообещаем им верность и подданство Речи Посполитой, а москаль пусть себе, как знает, так и промышляет.

– Видимо, – говорит обозный Носач, – что сам Бог помогает польскому королю; лучше заранее войти в милость у короля, а то и душам нашим кара будет, и полякам отданы будем; пожалеем после, да не воротим.

Другие рассуждали, как бы еще сохраняя некоторое сочувствие к Москве, но также находя, что обстоятельства вынуждают казаков изменить ей. – Если ляхов победить не можем, говорили эти, если здесь все погибнем, москалям от этого никакой пользы не станется, а если сохраним себя, то после и москалю пригодимся. Подобным благоприятелем для москалей оказывался тогда писарь Семен Голуховский. Заклятые противники ляхов из черни кричали: – «Здесь орда; пошлем лучше к татарам: они нам давние приятели; они сойдутся с нами». По этому совету громады старшины отправили посольство к Нуреддину, с письменным предложением отстать от поляков и пристать к казакам. Неизвестно, что и как отвечал им Нуреддин, но письмо казацкое он передал Любомирскому, и в другой раз получил от поляков вещественную признательность за свои добродетели.

В то время, когда в казацком таборе бросились на все стороны, а Хмельницкий, потерявшись, переменял свои намерения каждую минуту, является к нему посланец с письмом от Выговского, а в письме было сказано: – По праву, данному мне над тобою отцом твоим, я как твой попечитель заклинаю тебя душою твоего родителя, доверься полякам, приведи к тому же своих, и отступи от Москвы. Сам знаешь, сколько зла мы от нее видели. Теперь силы Шереметева потоптаны, сокрушены; он гаснет, как лампада без масла, где светильня только дымит, а уж не светит. Не ожидай, пока погаснет; тогда вся тягость военная обратится на тебя одного. Король милостив, простит прошлое, и не только все забудет, но сохранит и утвердит все права казацкие. Казаки более могут надеяться от великодушие польской нации, чем от московского варварства и тиранства.

Так как Хмельницкий и старшины не знали наверное, чья возьмет, поэтому и послали разом и к полякам, и к московским людям. К Шереметеву послали Мороза с известием, что на казаков напали поляки, и просили Шереметева поспешить на помощь по направлению к местечку Пятку. В то же время поехал полковник Петр Дорошенко с двумя товарищами в польский лагерь. Надобно было обходиться с поляками так, как будто мирятся с ними не по принуждению, а по доброму желанию.

Дорошенко был допущен к Любомирскому, и говорил:

– Что это значит, ваша милость, за что нападают на нас поляки? Мы вовсе не хотим воевать с вами и только но необходимости должны против вас защищаться, потому что вы нападаете на нас. Казаки не хотят быть врагами поляков. Мы пришли сюда затем, чтобы отвлечь Цыцуру от москалей, и теперь готовы соединиться с вами, если вы примете нас благосклонно.

Любомирский, гордый своими подвигами, начал высокомерно обращаться с казацким послом, а полковник принял также вид собственного достоинства и сказал:

– Пан гетман! Забудьте причины старой ненависти и примите притекающих к лону отечества; а иначе на нашей стороне правда, у нас есть самопалы и сабли. Наше оружие славно. Смотрите, чтоб из него не выскочил такой огонь, от которого затмятся все ваши надежды на победу, а то и вовсе станут дымом!

Приехал Нуреддин, и после обычных вопросов о здоровье, обращаясь разом и к Любомирскому, и к казакам, он сказал гетману: – Пан гетман, уважь казакам, не годится отвергать их просьбы; они верные подданные короля. Притом же, если будешь на них злиться, тебе это может быть вредно. Счастье еще не покинуло их. Если их раздражить, то они будут кусаться по своему обыкновению. Не дразните этих пчел; лучше с них мед получайте. Больше славы будет вам обратиться на москаля и угостить его, как следует угощать такого незваного гостя.

Любомирский, стараясь, сколько возможно, высказать свою силу и могущество, и тем вынудить у казаков самые выгодные для поляков условия, сказал Дорошенку:

– Хотя казаки за многократные мятежи и измены Речи Посполитой заслуживают, чтобы их карать, но король дал мне милостивое приказание относительно вас; притом же я уважаю просьбу султана Нуреддина и приказываю протрубить прекращение военных действий. Примиряемся с вами. Пусть Нуреддин, ходатай за вас, казаков, посоветует вам же не бунтовать более.

Нуреддин приложил руку к груди и сказал:

– Я ручаюсь за казаков; они бунтовать не будут и останутся в повиновении Речи Посполитой.

Потом он ухватился за рукоять своей сабли и, подбежав к Дорошенку, скороговоркою произнес:

– Казак! Вот этою саблею наш татарский хан будет вам мстить, если вы не будете постоянны и не сдержите верности и послушания королю.

Любомирский сказал, чтоб казаки присылали с своей стороны к великому гетману для заключения договора. Сам он тотчас уехал к главному войску.

Тем временем Шереметев, не зная ничего, что делается в казацком лагере, и получивши через казака Мороза известие от Хмельницкого, четырнадцатого октября двинулся далее в путь по направлению к Пятку. Но только что прошли московские люди с версту или немного более, как увидали, что поляки уже поделали шанцы и поставили своих копейщиков, которые искусными и ловкими движениями не раз были опасны московским посошным людям, недавно взятым от сохи. Русские бесстрашно шли на них. Но тут ударили на них сзади и с боков – с трех сторон. Русские отбивались, пробивались и сохраняли все свое железное упорство, непоколебимое хладнокровие, презрение к смерти; – под выстрелами, посылаемыми к ним со всех сторон, они силились достигнуть цели – соединения с казаками. Тяжел был им каждый шаг. На пути им была разоренная деревушка. Там был пруд. Плотина была прорвана. Вода разливалась по лугу. Мостов не было. Грязь была до того велика, что нельзя было двинуться и одной телеге, не только целому обозу. В этом-то месте приударили на них поляки дружнее и сильнее. Русский обоз начал сходить с дороги вправо, к лесу, чтобы идти суше, но тут появились татары; заиграла султанская музыка, говорит очевидец, называя таким образом дикий крик и гик орды. Татары пустили на московскую рать градом свои стрелы. Русские старались добраться до леса, где думали укрепиться снова под его защитою. Но польские копейщики бросились с своими длинными копьями и так поражали русских, что прокалывали одним копьем разом двух и трех; из пушек и ружьев палили поляки в московский обоз со всех сторон; русские отвечали горячо и неустрашимо, и, говорит очевидец, еще не случалось видеть такого густого огненного дождя. Поляки прорвали обоз, таскали возы, брали пушки, уносили знамена. Татары понеслись вслед за поляками, как вороны на добычу, и стали грабить что попало. Русские собрали последние силы и выбили из своего обоза неприятеля. Уже часть обоза их была оторвана, но остальная сомкнулась снова, и под выстрелами польских пушек, из которых не ленился угощать их генерал Вульф, достигла опушки леса и там стали окапываться. Тогда несколько сот казаков вырвались из обоза и убежали, но их всех татары истребили.

Татарам досталась карета Шереметева, и в ней набрали они соболей, золота и серебра вдоволь.

Поляки могли сказать, что победили неприятеля, но эта победа обошлась им чересчур дорого: много они потеряли своих людей, а еще более лошадей, так что, несмотря на все выгоды, которые обстоятельства войны представляли для их нации, не легко было сломить железное упорство и стойкость царского войска. Поляки отправили к Пятку отряд под начальством князя Константина Вишневецкого перерезать вперед путь отступающему неприятелю.

Хмельницкий слышал гром орудий, когда происходила битва. После посылки Дорошенка в обозе казацком все еще колебались, и гетман не знал, на что решиться. Но когда достигло туда известие, что московское войско разбито и находится в безвыходной осаде, тогда казаки увидали, что поляки одолели, и мириться с ними неизбежно. Они послали комиссаров для заключения договора в польский обоз под Чудновым.

Когда казацкие комиссары явились, паны спросили их: «Что за причина, что вы, казаки, после Гадячского договора прибегли опять к Москве?»

– Казаки, – отвечали комиссары, – стали недовольны гадячскими статьями потому, что его милость король дал шляхетское достоинство только некоторым, а другим не дал; оттого последние стали досадовать за такую неровность между своими побратимцами, что одни будут шляхтичами, а другие не будут, и так, на злость другим, многие и отдались москалям.

– Это показывает, – сказали им, – что Княжество Русское противно правам казацким и свободе; поэтому мы оставим вам все вольности, как следует по гадячскому положению, а Русское Княжество уничтожим; все Войско Запорожское и городовое украинское примет снова Гадячский договор, и будет его держаться, от москалей отречется навеки и будет готово идти на войну, куда пошлет его милость король.

Оставить Гадячский договор, уничтожить Русское Княжество значило уничтожить всю сущность Гадячского договора. Полякам несносно было это Русское княжество, а на все прочее они легче могли согласиться, так как все прочее, без Русского княжества, не давало Украине вида самостоятельного государства, федеративно связанного с Польшею, а ставило казаков в положение одного из видов войска польской Речи Посполитой.

– Его милость пан гетман Юрий Хмельницкий, – сказали комиссары, – не думал вовсе отпадать от короля, но если случилось, что нарушен был Гадячский договор, то это сделалось не оттого, чтобы он и мы все не верили его милости королю и не желали ему добра, а оттого, что москали сильно напали на нас. Гетман наш все-таки не подавал руки врагам короля, и пришел сюда не за тем, чтобы помогать москалю, да и не подал ему никакой – Пан гетман! Забудьте причины старой ненависти и примите притекающих к лону отечества; а иначе на нашей стороне правда, у нас есть самопалы и сабли. Наше оружие славно. Смотрите, чтоб из него не выскочил такой огонь, от которого затмятся все ваши надежды на победу, а то и вовсе станут дымом!помощи, и послал нас принести уверение в своем послушании и верности королю.

Им отвечали: Их милости паны гетманы принимают с признательностью такие чувствования пана гетмана.

Комиссары со стороны польской были: брацлавский воевода князь Михаил Чарторызский, стольник сендомирский Шомовский, хорунжий коронный Ян Собеский и хорунжий львовский. Семнадцатого октября был составлен новый договор. Гетманы утверждали прежний, гадячский, исключая всех мест, которые относятся к Русскому Княжеству; признано было обоюдно, что Русское Княжество оказывается мало нужным для казацких вольностей и не служит для прочного вечного мира, а потому оно уничтожалось, а казацкий гетман обязывался отослать королю пункты, относящиеся до этого предмета для уничтожения. Гетман казацкий со всем Войском отрекался от подданства царю московскому и обязывался обратить оружие вместе с поляками на поражение Шереметева, а вперед не принимать никаких покровительств, кроме королевского. С своей стороны польские гетманы объявляли прощение Цыцуре, если он оставит Шереметева, когда ему прикажет казацкий гетман, его непосредственный начальник; так же точно полки Нежинский и Черниговский, которые находятся на московской стороне, должны были отстать от нее по приказанию гетмана, а если они не послушают этого приказания, то казацкий гетман будет действовать против них как против неприятелей. Равным образом гетман обязывался укрощать оружием всякое волнение, которое бы произошло в Украине или Запорожье против казацкого договора с поляками. Положено было пленных польских отпустить, и казаки не должны будут беспокоить владения крымского хана, как союзника Речи Посполитой.

После составления и подписи договора послали в казацкий табор двух панов, князя Константина Вишневецкого и стольника сендомирского Шомовского для приведения к присяге казаков. Хмельницкий 18 октября прибыл в польский лагерь под Чудновым.

Его приняли отлично, со знаками уважения. Гетманы польские (и Любомирский) пригласили его к себе в шатер; там он и ночевал у них.

На другой день спокойно и без споров совершилась обоюдная присяга. Сначала присягнули оба гетмана коротко – соблюдать договоры, поставленные комиссией гадячской 6-го сентября 1658 г., и на комиссии чудновской, 1660 г. 17 октября.

Гетман Юрий Хмельницкий в присяге своей обещал со всем Войском Запорожским, от старых до меньших, быть в послушании у короля, отречься от всех посторонних протекций, особенно же от царя московского, не поднимать рук против Речи Посполитой, не иметь сношений с посторонними государствами, не принимать ни откуда, не отправлять никуда посольств без ведома короля, и быть готовым идти на войну против всякого неприятеля Речи Посполитой. Вдобавок он обещал усмирять оружием всех, кто будет поднимать бунт в Войске Запорожском.

После совершения обоюдной присяги Хмельницкого пригласили на пир; веселились вдоволь, пели «Тебе Бога хвалим»; играла музыка, палили из пушек, пили взаимно здоровье, и уверяли друг друга в непоколебимой дружбе и братстве. После обеда, окончившегося уже вечером, Хмельницкий послал приказание Цыцуре отступить от москалей и присоединиться к полякам.

– Я прошу ваших милостей, – сказал Хмельницкий, обратившись к польному гетману, – пусть будет безопасен нашим казакам переход к королевскому войску, чтоб татары не напали на верных его величеству королю казаков.

Предводители обещали расставить польские отряды, чтобы казаки из московского обоза могли перейти к полякам беспрепятственно от своевольной орды. Нуреддин за свою орду поручился, что казаки будут целы.

Цыцура, когда получил это известие, не показал его всему казацкому войску, может быть, потому, что тогда бы узнали московские люди и стали мешать свободному переходу казаков, может быть, и потому, что ожидал от простых казаков сопротивления. Он промедлил один день. 21октября ему дан был знак: выставлен был бунчук Хмельницкого. Тогда Цыцура взял свою хоругвь и вышел из обоза. За ним последовало до двух тысяч казаков. Тотчас же орда, увидев это, обратилась на них, но тут поляки, посланные для обороны казаков, стали представлять, что султан Нуреддин поручился за целость казаков. Татары, обыкновенно мало послушные в таких случаях, не хотели знать этого и начали бить казаков; несколько поляков, хотевших обороняться, были задеты татарским оружием. Погибло до двухсот казаков. Иные были захвачены в плен татарами. Тогда некоторые, видя, что их вместо того, чтобы принимать дружелюбно, бьют, повернули назад в московский обоз. Только Цыцура с небольшой горстью своих успел достигнуть польского обоза.

 

VIII

 

В это время московское войско приходило в самое отчаянное положение. Обоз был со всех сторон окружен врагами; они сделали около него вал, поставили на вал пушки и палили беспрестанно. Не было выхода для пастбища лошадей; вонь от людских и конских трупов заразила воздух до того, что на далеком пространстве нельзя было не затыкать носа. Не ставало запасов, не ставало пороха, и тот, какой был, отсырел. Дожди лили как из ведра день и ночь, в обозе грязь и навоз повыше колен, людям негде было ни лечь, ни укрыться от ненастья и от польских пуль и ядер. Положение московских людей было выше всякого человеческого терпения.

Двадцать шестого октября явился в польский обоз из московского думный человек, Иван Павлович Акинфиев. Он был, видно, человек, по тогдашнему, образованный и ритор. Допущенный к гетману, он говорил:

– Заключим, поляки, мир на взаимных условиях для блага обоих народов, и русского, и польского; мы происходим от одного племени, как ветви от одного ствола, говорим сходными языками, похожи друг на друга и по одежде, и по нраву; притом же мы соседи и христиане, искупленные кровью Христовою. Божие правосудие покарало нас: вот уже много лет мы вас воюем, а вы нас. Сие прискорбно ангелам Божьим и приятно врагам душ и телес наших. Если бы две руки, вместо того, чтобы ловить волка, стали бы терзать одна другую, то все тело досталось бы зверю. Таки мы, христиане, между собою ссоримся и отдаем тело Христова народа могамеданам. А когда бы мы соединенными силами ополчились на врага св. Креста, то освободили бы Святую Землю, орошенную кровью Христовою, и исполненную всех утех Азию, и весь свет бы себе покорили и истребили бы нечестивое семя агарянское.

Оратор понравился полякам. Он свел речь на казаков и сказал так:

– Теперь уже и самим нам явно, что казаки есть причина несчастий наших и толикого кровопролития. Да будет проклято самое имя их, ибо они призывали то нас против вас, то вас против нас, – и вам и нам изменяют и в то же время продают себя иным государям: и турецкому, и угорскому, и шведскому; и, я думаю, они самому аду продали бы себя, если бы на них явился покупщиком дьявол: ему же они уже и так себя записали.

Иван Павлович приглашал поляков разорвать союз с татарами и заключить с Москвою; доказывал невыгоды и непрочность дружбы с неверными, изъявлял готовность отступиться от Украины и выдать всех казаков, которые находятся в московском войске.

Ему отвечали: Пусть бояре вышлют на переговоры комиссаров, а мы вышлем своих.

С московской стороны выбраны были комиссарами князь Щербатов, князь Козловский и думный дворянин Иван Павлович Акинфиев. С польской – воевода бельский князь Дмитрий Вишневецкий, воевода черниговский Беневский, подкоморий киевский Немирич и стольник сандомирский Шомовский. От татар двое мурз.

Несколько дней, однако, прошло в переговорах. 29 октября съехались комиссары и разъехались. Такая, же неудачная сходка последовала 30 октября. Татары не хотели, как будто, вовсе мириться с Москвою.

Московским людям блеснула надежда. Пришло известие, что Барятинский с войском, находящимся в Киеве, выступил на выручку Шереметева. Скоро, однако, надежда эта исчезла. Барятинский дошел до Брусилова; жители не пустили его и встретили выстрелами, а поляки в пору узнали о Барятинском и послали против него отряд, которому, однако, не пришлось биться с Барятинским. Последний воротился в Киев. Впрочем, у Барятинского было так мало войска, что он не мог выручить осажденных. Шереметеву не было исхода: приходилось согласиться на то, что предоставляет победитель. Когда сходились комиссары, польские обращались с московскими высокомерно. Из московских комиссаров князь Щербатов говорил очень униженно: – «Мы просим вас оказать по-христиански милосердие, ради Христа». Козловский не принял участия в этой просьбе. Он молчал с суровым лицом, и не боялся раздражать победителей своею благородною выдержкою.

Беневский говорил им нравоучения в таком тоне:

– Видите, ваши милости, как Бог карает несправедливую войну и вероломно нарушенный договор. Благодарите Бога, что напали на такой великодушный народ, как мы, поляки. Другие вам не простили бы этого.

Московские комиссары спросили: на каких условиях может быть освобождено московское войско из осады? Беневский сказал:

– Хотя бы вы целый ад призвали себе на помощь, и тогда не вырвались бы из наших рук. Остается вам одно: отдаться на милосердие ваших победителей. По обычной милости наияснейшего короля, вам даруется жизнь и свободное возвращение, но без оружия; вы должны отступиться от казаков и вывести московское войско из украинских городов.

Такое требование было выше прав, какие были у Шереметева. Отказаться от целой страны не мог полководец. Но некуда было деться московским людям: они должны были согласиться на все. Они только выпросили, чтобы победители им дозволили взять ручное оружие. Договор был составлен и подписан с обеих сторон в таком смысле: московские люди всем табором могут выйти и положить оружие; войска царские должны выступить из городов малорусских: Киева, Чернигова, Нежина, Переяславля, и не оставаться отнюдь ни в одном месте. Все они должны идти в Путивль, а пока они не выйдут, Шереметев со всеми начальствующими лицами, в числе трехсот человек, должны оставаться заложниками в польском лагере. Все московское войско должно также до этого времени оставаться в киевском воеводстве около Котельны, в местах, какие укажут предводители. Шереметев и начальники должны, сверх того, присягнуть, что и после их отпуска не будут оставаться в Малорусской земле. Казаков московские предводители должны оставить совершенно, а находящиеся в московском лагере казаки должны выйти, положить оружие и знамена к ногам польских гетманов, и с тех нор находиться в их распоряжении, как подданные Польши. После выхода всех московских войск из малорусских городов, московским людям отдается их ручное оружие, т. е. ружья, мушкеты, пистолеты, карабины, сабли, запалы, протазаны, алебарды, бердыши и топорки; все это повезется за ними до прежней коронной границы и отдастся московским войскам под Путивлем, а пушки останутся победителям. При отпуске военнопленных в отечество поляки обязывались их не грабить, не побивать, в плен не брать и не делать им тесноты и бесчестья.

Шереметев написал к Барятинскому в Киев письмо, извещал о происшедшем и требовал, чтобы Барятинский выступил из Киева, оставив наряд в городе. В конце своего письма Шереметев приписал собственною рукою: «Крепок Киев был Юрием Хмельницким и казаками, а они отступили; теперь города не крепки будут; можно людей потерять».

Шереметев смотрел на дело так, что нечего более добиваться московскому правительству удерживать Малую Русь, когда туземцы показали нежелание оставаться под властью царя. Но писарь Хмельницкого, Семен Голуховский, еще до сдачи Шереметева тайком прислал товарищу Барятинского Чаодаеву письмо в ином смысле:

«Хотя я с паном гетманом, – писал он, – и присягнул королю, но поневоле; а я помню присягу его царскому величеству и милости царские. Пеших и конных поляков 30000, орды 40000: пану Шереметеву нельзя вырваться. Его обоз кругом осыпали валом. Ради Бога, ваша милость, постарайтесь, чтобы скорее ратные люди его царского величества были присланы на Украину, ибо неприятель думает посягать на всю нашу землю; пусть царские люди по городам будут осторожны и не верят никому по присяге, чтобы не сделали того, что Цыцура, который, по-старому, ляхам передался. Остерегайтесь, а меня не выдавайте; запасайтесь всякою живностью и не верьте прелестным листам, хотя и к вашей милости писанным».

Барятинский из этого письма мог заключить, что в Малой Руси еще не все безнадежно потеряно, и что казаки могут еще служить царю. Барятинский не послушал Шереметева. Он говорил:

– Мне царь дает указы, а не Шереметев.

Татары заартачились. Султан созвал к себе мурз. – Что нам делать? – спрашивал он. – Поляки с Москвой мирятся. И нам разве мириться? – Мурзы в один голос сказали; – Если поляки мирятся с Москвою, значит, они отступают от братства с ордою». – Султан поехал в польский лагерь и объявил, что он не согласен.

– Как можно выпускать Москву, – говорил он, – когда она почти в неволе, чуть-чуть жива, чуть панцири на плечах на них держатся, чуть оружие носят.

Предводители успокоили его несколько доказательствами и, главное, подарками. Прошло после того еще два дня. Польские предводители старались как-нибудь устроить примирение московских предводителей с татарами. Шереметев предложил татарам выдать всех казаков, которые оставались еще в обозе московском. Московские люди злились на казаков более, чем татары. 3 ноября (23 октября стар, ст.) московские люди начали выгонять из своего обоза казаков безоружных. Татары бросились на них и неистовствами над ними; одних били, других ловили арканами. Казаки бросались назад в обоз, но московские люди начали палить на них и помогали своему неприятелю. – Это было (говорит современник) настоящее подобие охоты или скорее рыбной ловли. Московские люди бегали с крюками и арканами, ловили малорусов и продавали татарам. Малорусы были тогда очень дешевы. Голодный московский человек, поймавши казака, отдавал его татарину за кусок хлеба, за горсть соли или муки, или за одно яблоко. Татары поступали с казаками по произволу: одних связывали и вели в неволю, других убивали для забавы.

На другой день, в четверг, 4 ноября (24 октября стар, ст.), московские люди, полагаясь на договор и на честь своих победителей, отворили сами обоз, и чахлые, голодные, похожие больше на привидения, чем на живых людей, стали выходить из окопов и должны были отдавать оружие. Комиссары выехали к ним. Немирич, на прекрасном коне, в богатом наряде, изображал лицо короля Яна Казимира. Русские должны были бросать к ногам его свои алебарды, протазаны, ружья, мечи, топоры, бердыши, знамена и барабаны. Другие комиссары с офицерами вошли в московский обоз и увозили из него пушки. – Отдавайте эти орудия нам, победителям, когда не умели ими защищаться от нас, говорили им насмешливо поляки. – Шереметев с воеводами явился к гетманам. Они приняли великодушно побежденных и пригласили к столу. Шереметев ничего не ел, и выпил только полрюмки вина. Когда зашла речь о казаках, боярин вспыхнул и сказал: – «Проклятое отродье! истинные дьяволы! они меня погубили и продали: сами в беду ввели и в беде изменили. Заведут в пропасть, да потом и смеются! Всему виною Цыцура. Я хотел в Киеве оставаться, да послушал его и погубил царское войско. Я уже два года сидел в Киеве, как войско наше было в Украине, и видел их измену и хотел идти к столице, – видел, что мне не отсидеться между вами и черкасами, а Цыцура бунтовщик меня удерживал. Он и вам зла много наделал. Возьмите у него душу; хоть бы у него было сто душ, все у него отнимите!» Поляки любовались печальным расположением духа и отчаянием побежденного московского вождя. «Вот он, – говорили они, – вот тот, кто чуть с неба не прыгал; теперь смотрите, как присмирел». Этого не могли они сказать о князе Козловском. Он хранил молчание и своею благородною суровостью внушил к себе уважение.

Татары недовольны были тем, что им только отдали казаков. Опять стала роптать вся орда Нуреддинова. – У нас, кричали татары, добыча пропадает! Поляки милостивее к врагам своим, москалям; за столько трудов, за столько страданий, за столько крови хоть бы обоз московский дали облупить; хоть бы если не соболиные, так овечьи меха нашли бы мы там: все-таки было бы чем от холода прикрыться! – Мурзы пришли к польским предводителям и говорили:

– Отдайте нам обоз московский, а не то султан Нуреддин напишет к султану Калге; у него тридцать тысяч людей, а стоит он на границе Польши.

Гетманы старались умерить требования Нуреддина, а между тем послали пятьсот человек немецкой пехоты, на стражу в московский обоз на ночь, на случай нападения татар.

Но тут между польскими жолнерами возник ропот. – Какая же теперь награда за наши труды, раны, голод и нужды? – кричали они: – Нет ничего! Мы надеялись, что, по крайности, нам отдадут московский обоз.

Предводители собрали совет.

– Нам, – говорили они, во что бы то ни стало надобно охранить московский обоз от татарского и всякого нападения. Помните, что сделалось с седмиградским войском Ракочи под Черным Островом. Оно отдалось полякам на милость; а потом татары взяли всех в неволю. Это большое бесчестье польской нации. Смотрите, чтобы и теперь того же не случилось. Мы отобрали у Москвы оружие, будет подло отдать их безоружными на резню татарам. Из христианского сострадания, по правилам чести мы должны охранять их и проводить в безопасное место. – Другие возражали: Несправедливо и жалко оскорблять орду. Татары всегда готовы подать нам помощь в стесненных обстоятельствах. В продолжение шести лет войны они были без хлеба, без крова, без жалованья, постоянно сражались против врагов Польши, не взирая на отдаленность пути, на дурные дороги; не колебали их верности наши военные неудачи. Терпеливо они ожидали, что их вознаградят в те дни, когда Польша успокоится. И теперь мы их позвали на помощь. Татарину отказать в грабеже и ясыре – все равно, что пожалеть для званого гостя хлеба-соли. Сообразите еще и то, что султан Калга может придти и насильно отнять у нас то, чего мы не хотим дать добровольно. Они станут с врагами и начнут против нас биться. Неприятель наш даром получил от поляков свободу; пусть же он ее купит у наших союзников.

Последнее мнение одержало верх. Вероятно, поляки услыхали, что Барятинский не думает сдавать Киева, а следовательно, условие не исполнялось, и поляки имели предлог считать себя не связанными, договор же не состоявшимся. Послали к татарам сказать, что московский обоз отдается им на волю.

Татары бросились со всех сторон на московский обоз. Стража, поставленная прежде для охранения его, получила приказание отступить. Началось всеобщее разграбление и убийство безоружных. Напрасно ратные люди бросались к ногам татар и просили пощады. Татары гнали их в неволю, а тех, которые оказывали какое-нибудь сопротивление, убивали. Поляки смотрели на эту сцену. Польский историк говорит, что им жаль было русских. На другой день татары потребовали Шереметева.

Шереметева отдали Нуреддину. Его заковали и отправили в Крым. Он сидел три месяца в оковах, и наконец, по просьбе своего шеферкази хан приказал его расковать. Несчастный боярин пробыл в татарской земле двадцать два года. Щербатова, Козловского и Акинфиева повезли в Польшу показать королю. Когда их привезли и представили, им приказывали стать пред польским королем на колени. Козловский не согласился на такое унижение, и поляки толкнули его в затылок, чтоб он упал. – Вот, говорили они тогда, не хотел преклонить колена, так стукнулся лбом. – Козловский встал, оправился, принял спокойный и благородный вид, не говорил дерзостей, как князь Семен Пожарский хану, под Конотопом, но и не унижался пред иноземным государем, врагом своего государя.