IX

 

После чудновской победы коронный гетман возвратился в Польшу, а Любомирский двинулся в Украину. Казаки отправились к Корсуну. Тогда крымская орда рассеялась по Украине и начала делать обычные опустошения. Казаки стали биться с ними. Набравши пленных обоего пола, татары погнали их в Крым, но наткнулись на запорожский отряд, который под начальством Суховия шел было на помощь к Шереметеву. Запорожцы рассеяли татар и освободили пленников. Вся Украина заволновалась. Народ, по обычной ненависти к ляхам, отвращался от мысли подчиниться вновь Польше. Много было не любивших и «москалей», после того, как случались от ратных людей насилия и оскорбления. К довершению горя народного, в 1660 году была засуха, и не родилось хлеба. В разоренной Малорусии сделалась дороговизна и голод. Народ не знал, куда преклонить голову. Распространилась весть о приближении страшного суда. Говорили, что в следующие годы одно за другим постигнут род человеческий разные бедствия: в следующем 1661 году будет война на всем свете, а в следующие годы приключится землетрясение, потом потекут кровавые реки, загорится земля по местам, а в 1670 году померкнет солнце и настанет день судный. По Малорусии пошли слухи, что где-то в вавилонском царстве уже родился антихрист, долженствующий пред концом света искушать и мучить род человеческий.

При таком общем поражении духа слабый Хмельницкий не знал, что ему делать – держать ли булаву или последовать своему обещанию, данному в обозе под Слободищем. Юрий был по натуре робкого ума, непредприимчивой воли, грустного нрава и в то же время раздражительного; он мог переходить от мягкости к суровости, от податливости к упрямству, но так или иначе, а всегда мог жить только чужим произволом и делаться орудием других. После чудновского дела нужно было держать совет с казаками, обсудить дело на раде, мысленно оглядеть Украину, поразмыслить, что с ней делать и как поступить. Назначена была рада в Корсуне. Хмельницкий пригласил туда Беневского, конечно, надеясь, что он с своею ловкостью сумеет направить толпу. Нужно было, чтобы кто-нибудь говорил казакам от имени короля. Пока собирались все полковники, сотники, прошел месяц. По казацким обычаям, нельзя начинать рады, если хотя один полковник не будет налицо, когда этот отсутствующий не даст за себя кому-нибудь полномочия.

Рада собралась 20 ноября. Хмельницкий колебался, оставаться ли ему гетманом или сложить с себя это звание. То заманчива была ему власть и почет, то страх брал верх над приманкою честолюбия. Некоторые старшины и полковники если не советовали ему прямо отказаться от булавы, то двусмысленными намеками и холодностью показывали, что это было бы им по душе. Были люди, надеявшиеся после Юрия взять власть; были приверженцы Выговского. Негодовали на Юрия за то, что он уступил Москве, недовольны были и за то, что он отрекся от Русского Княжества перед поляками. Юрий не имел качеств, внушающих повиновение. Казаки могли повиноваться только тогда, когда сознавали за своим начальником материальную и нравственную силу.

Беневский еще прежде советовался с Любомирским, как поступить польскому комиссару в том и другом случае, и оба решили, что надобно стараться удержать Хмельницкого на гетманстве, а писарем назначить Тетерю, который, как надеялись, за выгоды будет предан польской стороне. Юрий Хмельницкий, по мнению Беневского, был именно такой гетман, какого нужно было в то время полякам. Им легче было овладеть и легче было держать его в руках, чем кого-нибудь. Притом, уважение к роду Хмельницкого со стороны поляков могло действовать примирительно на казацкие симпатии.

Беневский, приехав в Корсун, прежде всего постарался выведать у полковников их намерения, созвал их к себе и стал уговаривать об избрании гетмана: «Юрий объявляет, что не хочет оставаться гетманом; если он будет упрямиться, кого вы считаете достойным гетманского достоинства». Ему отвечали: «Пусть Юрий кладет булаву; об этом нечего беспокоиться; у нас уже есть такой, что годится. Мы к нему пошлем и тотчас выберем».

Они говорили таким тоном, как будто желая поддобриться к Беневскому, в предположении, что ему самому не хочется, чтобы Юрий был гетманом. Этот другой был – Выговский. Но как ни казался предан Польше бывший гетман, как ни отличался в войске против своих соотечественников, поляки соображали, что Выговский хотел соединения с Польшею – федеративного; в сущности, он добивался самостоятельности. Выговский стоял за Великое Княжество Русское, а Юрий отказался от него. Допустить Выговского гетманом – значило возбуждать вновь вопрос о княжестве. Выговский не отказался бы от него, стал бы снова требовать прежних условий, ссылался бы на то, что сейм польский, раз согласившись на гадячские статьи, не имел причины отвергать постановленного. Гораздо лучше было иметь гетманом Юрия; при нем о княжестве не было бы речи, когда он именно от него отрекся.

Беневский посетил Хмельницкого и нарочно выбрал для этого свидания ночное время. – Для чего ваша милость хотите оставлять булаву? – спрашивал Беневский. – «Я молод, неопытен, – говорил Юрий, – да к тому и больной – совсем неспособен». Он страдал падучею болезнью и грыжею. По известиям малорусских летописцев, он страдал болезнью половых органов.

– Мне жаль вашу милость, – говорил Беневский. – Это еще не важная причина, чтобы подвергать опасности дом ваш и имущество. Все это махинация этого Выговского. Если он сделается гетманом, – вас ожидает беда; он постарается от вас избавиться.

Хмельницкий сказал, что не думает, чтобы так далеко простирались козни Выговского, и уверял, что Выговского не выберут.

– Я говорил с полковниками и узнал их намерение, – сказал Беневский, – они мне высказались, уверяю вас: только вы положите булаву, они непременно выберут его, а не кого-нибудь иного; спросите их: они не посмеют при мне сказать вам иного в глаза.

Хмельницкий послал за полковниками. Беневский ждал, пока они сошлись. Еще все была ночь, Беневский сказал:

– Вот, панове полковники, я уговариваю пана гетмана, чтобы он скорее собрал раду. Ожидая вашей рады, пан маршал королевский не распускает кварцяного войска, а долее держать его в голодном крае невозможно. Он просит, чтобы послать к нему обозного Войска Запорожского, Носача, уговориться с ним, как войско разместить, чтобы оно могло стать на квартиры без всякой тягости для казаков. Да вот еще я уговариваю пана гетмана, чтобы он не оставлял булавы, не попирал славы отца своего; да никак не могу его уговорить. Я сказал ему, что ваши милости, паны полковники намерены, если пан Хмельницкий окончательно покинет булаву, выбрать не кого другого в гетманы, как оного.

Полковников, видимо, привела в смущение такая неожиданная очная ставка. Им некуда было вывертываться, и они все разом крикнули:

– Завтра пусть будет рада; если ты, пан гетман, покинешь булаву, то нам нельзя быть без гетмана, и мы тотчас пошлем к нему и отдадим своих жен и детей в покровительство.

– Рано утром завтра пусть будет рада, – сказал Юрий и отпустил полковников.

Оставшись снова наедине с Беневским, Юрий изменил тон, уже не говорил об отречении, напротив, показывал твердую решимость не выпускать булавы из рук. Он понял, что бывшие от полковников намеки и потачки его попыткам кинуть гетманство исходили от тайных козней Выговского. Юрий начал сердиться на полковников.

– Все они люди двоедушные и изменяли Речи Посполитой, – сказал он, – они затем и хотят такого гетмана, чтобы можно было своевольствовать.

Беневский почел удобным озадачить Хмельницкого, дать ему знать, что есть причина не доверять и ему, и он должен делом доказать иное.

– Напротив, – сказал Беневский, – полковники показывают все на тебя, пане гетмане; говорят, будто за тебя начинаются все смуты: и Сирко, и Апостол, и Цыцура, и еще прежде Пушкарь, все за тебя восставали; они говорят, будто ваша милость послал к царю Брюховецкого с частью своих сокровищ, а родной твой дядя, Сомченко, по твоему подущению, поднял бунт в Переяславле. Так про тебя полковники говорят.

Хмельницкий объявил ему, что на него клевещут, но, однако, кое в чем и сознавался, стараясь извиняться молодостью. Он, наконец, сказал:

– Я прошу вашу милость быть мне отцом и ходатайствовать за меня перед его величеством королем. Присягаю вашей милости, что буду слушать вашу милость, а дурных советов слушать не стану.

– Вашей милости одно спасение: быть верным королю и держаться ему за полы, иначе пропадете от ваших врагов. Не отказывайся, ваша милость, от булавы, а что ты говоришь, что молод и нездоров, так возьми в писари Тетерю; он человек умный и преданный тебе, и король будет доволен, если ты его возьмешь писарем; этим получишь доверие и короля и всей Речи Посполитой. У Семена Остаповича Голуховского писарство надобно отнять, потому что он поставлен царем, и весь, как есть, царский человек. Слушайся во всем пана Тетери, все будет хорошо.

Хмельницкий только и мог ответить, что просил Беневского руководить его, как неопытного юношу.

На другой день, 20-го ноября, в гетманском дворе собрали раду. Туда сошлись только полковники и сотники. Беневский проговорил речь, объявил, что казачество снова возвращается под власть законного короля, именем королевским уничтожал все распоряжения, сделанные по воле московского правительства, и, не задавая вопроса об избрании, прямо от имени короля вручил булаву Хмельницкому.

Стоявшие на раде не смели противоречить, потому что не имели повода. Юрий прежде был избран ими, не слагал с себя достоинства, как того некоторые хотели, а потому не было повода протестовать против поступка Беневского. Но не прошло дня, как до ушей Беневского начало долетать, что простые казаки волнуются. Они кричали: «Раду собрали в избе; там были одни старшие;, это против извечных обычаев; войска не допускают в раду. Старшие замышляют что-то противное войску».

Беневский вспомнил несчастный исход гадячской комиссии, после которой простые казаки побили знатных людей, думая, что эти люди действуют вопреки желанию всей черни. Чтобы этого не повторилось, Беневский нашел, что нужно составить «черную» раду; пусть такого состава рада примет договор с поляками, и, сверх того, еще нужно обязать все казачество присягою. Он сказал об этом Хмельницкому и полковникам.

И гетман, и полковники восстали против этого. – «Да будет известно вашей милости, – сказал Хмельницкий, – что если теперь созвать черную раду, когда в Корсуне ярмарка и много народа, так и меня, и полковников, и всю старшину, и вашу милость, пан воевода, чернь погубит».

– Я надеюсь на Бога, – говорил Беневский, – и уверен, что ваш страх напрасен. Если же не будет черной рады, то ничего не сделается.

Хмельницкий хотел было вооружиться против этого своею гетманскою властью, но Беневский напомнил ему:

– А, забыл, ваша милость, что обещал меня во всем слушать.

Хмельницкий повиновался, досадовал на самого себя и вновь показал слабость характера; и прежде он просил Беневского давать ему советы; и теперь, попытавшись было поставить на своем, снова обещался во всем поступать по советам королевского комиссара. Не только казацкие начальники, самые поляки, бывшие тогда с Беневским, возражали против намерения собрать черную раду. Беневский настоял на своем, и 21-го ноября, в воскресенье, по сделанному Хмельницким оглашению, собрана черная рада на Корсунской площади, перед соборною церковью св. Спаса. Хмельницкий не пошел туда сам. Полковники собрались около него и также не хотели идти. Пусть, говорили они, Беневский идет туда сам, когда он ее собрал. Пусть попробует, что ему скажет чернь. Они скрывали от Беневского, что намерены не ходить на раду, и послали к нему известить, что рада собрана, и казаки ожидают королевского комиссара.

Беневский, квартировавший далеко от площади, приехал на раду в уверенности, что найдет там и гетмана, и старшину, но не нашел никого.

Казаки, по обыкновению, стали в круг. Увидев Беневского, его ввели в круг и посадили на скамью. Все оказывали ему знаки уважения.

– Где пан гетман? – спросил прежде всего Беневский.

– Ваша милость на королевском месте; когда велишь послать за ним; он должен прийти.

Беневский послал за Хмельницким. Он прибыл. Пришли вместе с ним и полковники. Сняв шапку, гетман кланялся на все стороны, вступил в круг, положил на землю шапку, а на нее булаву, и сказал, что снимает с себя гетманство. Потом он объявил: – По Божией воле и по вашему желанию, вы обратились к нашему прироженому государю. Теперь, чтобы не оставались у вас московские порядки, то его величество король прислал к нам комиссара своего, учинить между вами иной порядок.

Беневский произнес длинную речь, восхвалял великодушие короля, порицал «москалей», и окончил объявлением всеобщей амнистии от имени короля и Речи Посполитой.

Казаки крикнули: «Слава Богу и королю нашему милостивому! Вся эта беда сложилась у нас от старших; они для своего лакомства обманывали нас. Мы теперь будем верны королю его милости, и хоть бы сам батько стал бунтовать, так и батька убьем».

Беневский объявил, что все, устроенное московским государем, уничтожается; его милость король назначает вновь начальство Войску и жалует в звание гетмана Хмельницкого. Беневский поднял с земли булаву и вручил ее Хмельницкому. Тут же в звании обозного он утвердил Носача и дал ему другую булаву, принадлежащую достоинству обозного.

Казаки с радостными восклицаниями приняли Хмельницкого.

– Теперь, – сказал Беневский, – принесем благодарность Богу, пойдем в церковь, и там пусть войско все присягнет на верность его величеству королю.

– Все пойдем присягать, – кричали казаки. Все пошли в церковь.

Протопоп Мужиловский[1] прежде всего произнес проповедь, а потом перед евангелием, лежащим на налое, поставленном посреди церкви, казаки присягали, повторяя слова, которые громко произносил писарь (dictante notario). Они отрекались от московского государя и клялись в верности польскому королю.

По выходе из церкви Хмельницкий пригласил Беневского с товарищами обедать. Пир был веселый и обильный. Гремели пушки, когда пили заздравные чаши за короля и королеву. Подгулявшие полковники прославляли братство с Польшею, величали короля и особенно королеву, которой, по наущению Беневского, приписывали заступничество за Войско Запорожское перед королем. – Ото мати наша! – восклицали они.

– А дивно, – замечали некоторые, – как это наша черненкая рада да прошла так згодно!

Гулянка тянулась до поздней ночи.

На другой день, 22-го ноября, созвали вновь раду, и Беневский приказал прочитать привилегии, данные на гадячской комиссии Войску Запорожскому, но только без Княжества русского. Казаки слушали чтение в глубоком молчании, потом закричали громко:

– Вот, коли б его милость пан воевода киевский, будучи еще у нас гетманом, прочитал нам так и растолковал, – такой бы беды не сталось! – При этом Выговский был помянут грубыми выражениями.

Тогда люди из казаков, подученные заранее Беневским, объявили требование, чтобы Семен Голуховский положил писарскую печать, и этот знак писарского достоинства отдан был Павлу Тетере. Беневский устроил так, что казалось, будто эта перемена делается без всякого содействия с его стороны, по добровольному желанию рады. Гетман, верный обещанию слушаться во всем Беневского, присовокупил свое желание, чтобы Тетеря был писарем. Полковники не смели противоречить. Голуховский пришел в раду без малейшего подозрения, что ему устраивают смену, и теперь это изменение судьбы постигло его неожиданно. Молча положил он свою печать. Беневский передал ее из рук в руки Тетере, и сказал, что он теперь писарь Войска Запорожского по воле гетмана и полковников. По известиям Беневского и сам Тетеря не знал, что на него возложат в этот день писарскую должность. Беневский, заранее задумавши удалить Голуховского и поставить на его место Тетерю, в преданности которого был уверен, не сказал, однако же, об этом самому Тетере, вероятно, для того, чтобы тот не проговорился прежде времени. Теперь это случилось так внезапно, что никому не дали одуматься. Тетеря так же молча принял печать, как Голуховский ее отдал. Погодя несколько времени, Тетеря сказал: – «Вы знаете, что я был у царя московского послом; в Москве я узнал, что царь замышляет над нашею Украиною. Если в Войске Запорожском опять явится измена против своего прироженного государя, то я не хочу знать не только писарской печати, но и Украины».

– Не дай Господи, – восклицали казаки, – чтоб мы подумали бунтовать и к царю склоняться. Ты, пан Тетеря, во всем наставляй молодого пана гетмана; на тебя полагаемся, тебе мы вручаем и себя, и жен, и детей, и худобу нашу.

Казаки соглашались безропотно на все, чего ни требовал Беневский, что ни предлагал он. Тогда от лица гетмана и всего Войска Запорожского отправлены письма к Барятинскому и Чаадаеву, а также в Переяславль, к тамошнему воеводе. Казаки побуждали их выйти из городов с московскими полками, потому что Войско Запорожское со всею страною не хочет более находиться под властью царя и возвращается к своему прежнему государю, королю польскому, и к своему отечеству, Речи Посполитом. Хмельницкий написал к Сомку письмо, убеждал к покорности и грозил смертною казнью за непослушание. Разом с этими письмами издан был универсал, объявлявший Сомка изменником и запрещавший всей Украине слушать его. К переяславцам написано особое воззвание, чтобы они поднялись и вырезали «москалей», если последние не выйдут подобру-поздорову.

Как полки Полтавский, Прилуцкий и Миргородский открыто не хотели присягать Москве и объявляли себя за гетмана Хмельницкого и за соединение с Польшею, то этим полкам предписывалось действовать вместе с частью Чигиринского и Каневского для подчинения королю остальных.



[1] Один из замечательных ученых своего времени, знаменитый своими сочинениями на польском языке в защиту православия против латинства.