От деревни Ноздрёва бричка Чичикова неслась во всю пропалую, как бы ожидая погони. «Не подоспей капитан-исправник, – думал Чичиков, – пропал бы я у Ноздрёва, как волдырь на воде, без следа, не оставив будущим потомкам ни состояния, ни честного имени!»
Мертвые души. Глава 5. Краткий пересказ. Иллюстрированная аудиокнига
Кучер Селифан в волнении не заметил, как столкнулся по дороге с неожиданно наскакавшей коляской, чьи кони перепутались упряжью с его собственными. Растаскивать лошадей сбежались крестьяне соседнего села, однако удалось это лишь после долгих усилий. В наехавшем на бричку экипаже Чичиков заметил хорошенькую молоденькую девушку лет 16-ти. Он разглядывал её с тайным удовольствием, думая: «Вот если бы к ней присовокупить тысячонок двести приданого, то вышел бы очень лакомый кусочек». (См. Чичиков и губернаторская дочка.)
Приятные размышления Чичикова прервал вид показавшейся вдали деревни Собакевича. Дом этого помещика обращал на себя внимание прочностью, а не красотой. Все постройки вокруг него тоже были крепкими и надёжными, срубленными из толстых брёвен, как будто навек. Всё стояло упористо, без пошатки, в каком-то крепком, хотя и неуклюжем порядке.
Собакевич встретил Чичикова отрывистым: «Прошу!» – и повёл его в дом. Чем больше Чичиков смотрел на него, тем больше он походил в его глазах на средней величины медведя. Собакевич напоминал медведя фигурой. Так же, как медведь, он ходил вкривь и вкось, беспрестанно наступая на чужие ноги. Над отделкой лица его природа не мудрила долго и не употребляла мелких инструментов, а просто рубила с плеча: хватила топором раз – вышел нос, хватила другой – вышли губы, большим сверлом ковырнула глаза и, не обскоблив, пустила на свет. И мебель в комнатах у Собакевича была такой же крепкой и прочной, как дом и он сам. (См. Портрет Собакевича, Интерьер дома Собакевича.)
Портрет Собакевича. Художник Боклевский
Чичиков начал разговор с хозяевами похвалами губернатору, полицмейстеру и прочим городским чиновникам. Но Собакевич назвал губернатора «первым разбойником в мире», полицмейстера – мошенником, который «продаст, обманет и еще пообедает с вами» и сказал, что в городе вообще «все христопродавцы, есть один только порядочный человек – прокурор; да и тот, если сказать правду, свинья». Чичиков был ошарашен такими характеристиками, которые Собакевич произносил уверенно и совершенно спокойно. (См. Отношение Собакевича к окружающим.)
К столу у Собакевича подали огромные куски разных блюд, причём хозяин громко говорил о своём презрении к заморским деликатесам, фрикасе и устрицам. (См. Обед у Собакевича.) «У меня, – говорил Собакевич, – когда свинина – всю свинью давай на стол, баранина – всего барана тащи, гусь – всего гуся!» Свои слова он подтвердил делом: опрокинул к себе на тарелку половину бараньего бока и съел все, обсосав до последней косточки. «У меня, – продолжил он, – не так, как у какого-нибудь Плюшкина: восемьсот душ имеет, а живет и обедает хуже моего пастуха!» Чичиков с волнением поинтересовался, много ли крестьян умирает у скряги Плюшкина и где он живёт. Собакевич ответил, что плюшкинские крестьяне мрут, как мухи, но дороги к этой собаке он не советует и знать.
После обеда Чичиков остался с Собакевичем глаз на глаз и завел разговор о продаже мертвых крепостных душ. (См. текст сцены торга.) Конфузясь сразу высказать своё странное предложение, он начал издалека. Однако Собакевич выслушал всё совершенно бесстрастно и сразу согласился на сделку, назвав и свою цену: сто рублей за человека.
Столь высокая цена заставила Чичикова разинуть рот. Он стал убеждать, что мертвецы есть не более чем мечта, что от них остался один неосязаемый чувствами звук, и потому за такой товар нельзя дать больше чем по восьми гривен. Собакевич в ответ стал расписывать Чичикову достоинства умерших мужиков. Он говорил, что его души – не какая-нибудь дрянь, а ядрёный орех, все на отбор: отличные мастеровые, здоровые и крепкие, многие давали при жизни богатый оброк – и хоть бы в рот хмельного! Онемевший Чичиков пробовал убеждать Собакевича, что ведь теперь все они – мертвецы!
Собакевич объявил, что, скрепя сердце, снижает цену до 75 рублей. Чичиков поднял своё предложение до рубля с полтиной, потом до двух, но на большее не соглашался. Собакевич сбил свою ставку до 50 рублей, затем до 25-ти – и в конце концов согласился на два рубля с половиной. Зачем понадобились Чичикову мертвые души, Собакевич не поинтересовался, коротко заметив, что в чужие дела не мешается: «понадобились души, я и продаю».
Он тут же составил список крестьян для купчей крепости. Поглядев на эту бумагу, Чичиков подивился: против каждого мертвого мужика обстоятельно прописаны были его ремесло, звание, лета и семейное состояние, а на полях находились особенные отметки насчет поведения и трезвости. Собакевич потребовал немедленного задатка за совершённую сделку, долго торговался о его размере и наконец согласился на 25 рублей.
Пока Собакевич составлял бумаги, Чичиков с ненавистью разглядывал его широкую, как у вятских приземистых лошадей спину и ноги, походившие на чугунные тумбы, которые ставят на тротуарах. Он мысленно клял прижимистого Собакевича «кулаком, которому уже не разогнуться в ладонь». (См. Отношение Чичикова к Собакевичу.)
Уехав от Собакевича, Чичиков остановил шедшего навстречу мужика и подробно расспросил у него, как добраться до поместья Плюшкина. Мужик аттестовал Плюшкина выражением, неупотребительным в светском разговоре, но очень удачным. По этому поводу Гоголь приводит лирическое отступление о метком русском слове.
© Автор краткого содержания – Русская историческая библиотека.
