[Читайте также статью Периоды творчества Пушкина.]

В южной ссылке Пушкин подчинился влиянию поэзии «мировой скорби». Обстоятельства его жизни сложились так, что почва для пессимизма присутствовала. Неожиданно попав в опалу, он, беззаботный и безмятежный эпикуреец, увидал оборотную сторону жизни, непрочность своего положения, полную зависимость от властей. Пушкин убедился, что многие «друзья» отшатнулись от него, опального поэта, увидал, что героини его легких песнопений скоро забыли его... Все это были слишком сильные удары для доверчивого юноши, и разочарование в людях надвинулось на него. Знавал он и раньше приступы тоски, но тогда она лишь легкой тенью проносилась над его эпикурейством, теперь она, правда, ненадолго, сделалась господствующим настроением, определившим типичные черты его творчества на юге. 

Пушкин. Биография. Иллюстрированная аудиокнига

Возникновение литературы «мировой тоски». Роль Шатобриана

Литературное настроение «мировой скорби» начало возникать еще в середине XVIII-го века. Век французской просветительской философии был эпохой блестящей, самодовольной цивилизации, эпохой холодной и умной, по своим убеждениям, впрочем, не всегда глубокой и потому шаткой. В вожаках эпохи было мало любви и страсти, «много логики». Этот век, додумавшийся до беспросветного материализма, представивший человека, как машину («L'homme machine» Ламетри), умудрился не только на всю жизнь человека, всего государства, но и на жизнь мира смотреть так же просто и близоруко. Руссо выразил свой протест этому во имя забытого «чувства». Он обрушился на эту холодную, рассудочную культуру, он признал, что цивилизация делает людей «несчастными»... Это признание и было зерном, из которого развернулась европейская «мировая скорбь».

На первых порах ученики Руссо попытались бороться с рассудочностью века, с ложью и односторонностью цивилизации во имя идеалов правды, простоты и любви. В Германии эти сторонники Руссо создали настроение «Бури и натиска», во Франции – ту революцию, которая должна была перестроить всю жизнь на началах любви, на идеалах «равенства», «братства» и «свободы». В литературе Германии это увлечение протестом, увлечение своей «свободной личностью», привело к Вертеру, разочарованному юноше, который кончает жизнь самоубийством. На земле ему нет места, или он должен смириться, как смирились Гете, Шиллер и другие. Во Франции разочарование выразилось еще сильнее, революция показала, что апостолы прекрасных слов: «свобода», «равенство» и «братство» часто оказывались самыми обыкновенными тиранами, необузданными и свирепыми... Революция разбудила в обществе все темные силы, и недавний гражданин-идеалист предстал зверем. Насколько прежде была безгранична в людях вера в себя и в ближнего, настолько теперь стало безгранично его отчаянье. Он озлобился против людей, виновников этого несчастия, стал презирать их и ненавидеть, от любви перешел к вражде, к холодному индифферентизму и кончил самым мрачным осуждением жизни... Его скорбь об этом мире дошла до крайних пределов, она превратила его в скептика и мизантропа. И революция, и империя Наполеона одинаково вели к этому антиобщественному настроению. Рене Шатобриана, этот разочарованный эгоист, бросающий родину и уходящий от людей в леса и степи Америки – лучший представитель этого настроения.

Байронизм и его суть

Поэзия Байрона была новым словом «мировой скорби». Если его предшественники ограничивались жалобами, или удалением от людей, от цивилизованного мира, то Байрон выступил с «протестом», с «вызовом»... Апостол «свободы», защитник униженных и оскорбленных и, следовательно, человек гуманный он часто знает настроения яркой мизантропии и тогда не находит для людей слов любви. В такие минуты Байрон создает своих мрачных титанов-героев, сердца которых полны ненависти к человечеству, или холодного равнодушия. Байронизм отрицает любовь, а сострадание считает слабостью. Из «эгоиста», на наших глазах, вырастает «эготист», т. е. независимая личность, гордая, сильная, которой не надо людей, не надо общества, это титан-«сверхчеловек», стоящий выше людских законов и обычаев. Таким образом, «байронизм», из всех видов «мировой скорби» является самым сложным: он складывается из «разочарования» в жизни, в людях, в культуре, из «протеста», который выразился в проповеди «свободы», и, наконец, из «культа личности», переходящего в крайний «эготизм».

Влияние Шатобриана и Байрона на Пушкина

С поэзией «мировой скорби» Пушкин познакомился еще в Петербурге: Шатобриан и его «Рене» были ему давно известны, и, быть может, в минуты утомления от жизни, уже тогда отражались в его радостном творчестве серыми тонами. Теперь почва для этих настроений была благодарная: Пушкин был оторван от прежней жизни, в ней он имел основания разочароваться; в сердце господствовала пустота, лучшая почва для разочарования. Любопытно, что под влиянием литературных образов, Пушкин стал воображать себя добровольным изгнанником, который, подобно Рене, по своей воле покинул прежнюю жизнь. Как раз в это время подошло увлечение Байроном, этим гениальным учеником Шатобриана. Гордая муза английского «певца скорби», полная презрения и даже вражды к человечеству, нашла отзвук во впечатлительной душе поэта. Пушкин знал уже и раньше первые приступы этого «презрения» к «черни», а теперь, когда судьба оторвала его от толпы, он тем сильнее мог ощутить это «презрение» к людям, к их жизни, к чувствам «минутной дружбы» и «минутной любви»...

Спокойная жизнь в радушной семье Раевских, живые впечатления Кавказа и Крыма, пестрота кишиневских и одесских впечатлений ослабили остроту этого разочарования, спасли сердце Пушкина от байроновского озлобления, от его беспощадной жесткости. Впрочем, сердце Пушкина, мягкое и любящее, было не байроновского склада. Он мог лишь подражать Байрону, но не мог перевоплотиться в него. Даже тогда, когда он сам считал себя последователем Байрона, он, на самом деле, шел за Шатобрианом и его «Рене». Стоит сравнить элегию Пушкина «Погасло дневное светило», которую он сам назвал «подражанием Байрону», с её прообразом, «прощальной песней» Чайльд-Гарольда – и мы сразу увидим, как далек был Пушкин от Байрона, даже в разгар его увлечения английским поэтом.

Произведение Пушкина проникнуто чувством тихой грусти: прощаясь с родиной, он весь во власти «воспоминаний прошлого»; вокруг него летают мечты, в глазах его «родились слезы вновь». Он жалуется, что «отцвела его младость», и покидает родину с «глубокими ранами любви». Не так прощается со своею родиной герой Байрона. Он целиком порывает с прошлым, воспоминаньям он не дает воли над собой, он не жалеет о днях счастья в родной стороне, ему не о ком «уронить ни единой слезы», «смеясь», он покидает родной край... Это смех недобрый, жесткий, и тяжело делается от него на душе. Только маленький паж Чайльд-Гарольда, с его искренним плачем, смягчает это холодное прощание. И, право, наш Пушкин ближе по духу к этому пажу, чем к его господину, Чайльд-Гарольду-Байрону.

Пушкинская лирика периода южной ссылки

Лирическое творчество Пушкина, за время пребывания его на юге, отличается разнообразием и пестротой. Кроме указанных («Погасло дневное светило», «Я пережил свои желания», пролог к «Кавказскому Пленнику»), в других стихотворениях мы не найдем следов «мировой тоски», напротив, некоторые из них свидетельствуют о душевном спокойствии поэта, так, в своём новом стихотворном послании «Чаадаеву» (1821) поэт прямо говорит, что в его

...сердце, бурями смиренном
Теперь и лень, и тишина.

Оставив шум и суету культурной жизни, он теперь узнал «и труд, и вдохновенье». Здесь же, противореча предисловию к «Кавказскому Пленнику», Пушкин сообщает:

Оставя шумный круг безумцев молодых,
В изгнании моем я не жалел о них.
Для сердца новую вкушаю тишину,
В уединении мой своенравный гений
Познал и тихий труд, и жажду размышлений...

К Пушкину явились теперь музы, «богини мира». Его общественные, либеральные настроения отразились лишь в немногих произведениях эпохи южной ссылки (например, «Кинжал», «Отрывок»). Много стихотворений посвящено Крыму и его природе («Нереида», «Редеет облаков летучая гряда», «Бахчисарайскому Фонтану», «Желание», «В Юрзуфе бедный мусульман», «Таврида»). В период южной ссылки Пушкин написал немало стихотворений, отражавших его тогдашние сердечные увлечения («Мой друг, забыты мной», «Элегия», «Простишь ли мне», «Ненастный день потух», «Ночь»).

Образ Наполеона в пушкинской лирике периода южной ссылки

Любопытны стихотворения периода южной ссылки, посвященные Наполеону («Наполеон», «К морю»). Еще недавно французский император казался Пушкину «преступником», но теперь, под влиянием Байрона, он, в сознании русского поэта, вырос до размеров «титана». Таким образом, прежде «поэзия мировой скорби» понята была Пушкиным только со стороны разочарования, уныния в результате, получился герой «Кавказского Пленника». Теперь эта поэзия повернулась к Пушкину другой своей стороной гордым сознанием «личности» («эготизм»). Отсюда, из этого сознания, вылилось несколько стихотворений, в которых чувствуется, что поэт ставит себя выше пошлой и мелочной толпы.

«Песнь о Вещем Олеге»

Особняком стоят среди произведений периода южной ссылки: «Песнь о Вещем Олеге» и «Демон».

«Песнь о Вещем Олеге», одно из лучших произведений Пушкина, по содержанию и форме, является подражанием «думе» Рылеева «Олег Вещий», стихотворению, написанному раньше пушкинского и Пушкину известному. В ряду других произведений Александра Сергеевича «Песнь о Вещем Олеге» совершенно одинока по содержанию и настроению – ясное доказательство того, что её создание не было результатом продолжительных настроений, или интересов, что она – «случайное» произведение, написанное под впечатлением нечаянно блеснувшей идеи.

К числу известных произведений времени южной ссылки Пушкина относятся также стихотворение «Демон» и поэмы «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан».