Царствование Людовика XIV было не только периодом политического могущества Франции, но и золотым веком литературы, искусств и наук. Хотя выдающиеся писатели, которые внесли новую жизнь в сферу культуры и прославили имя великого короля, отличались один от другого и дарованиями и складом ума, все они подчинялись влиянию придворной и общественной жизни, все они выражали в своих произведениях мысли и чувства тех аристократических кружков, которые руководствовались идеями и вкусами, господствовавшими при версальском дворе. Вся литература того времени носит на себе отпечаток внешнего лоска и изящества, которыми отличался монархический режим во Франции, чистоты и полировки, которые доставили французскому языку господство в Европе, совершенств внешней формы, которые придавали особую прелесть и привлекательность разговорам в знатном и образованном обществе. И язык, и стиль, и стихотворный размер отличались такою же легкою и приятною плавностью, с какою велись игривые салонные разговоры. Поэты и художники классического периода блистали не оригинальностью или смелостью идей, не высоким полетом своей фантазии и не гениальностью своих произведений, а изяществом и правильностью формы, внешним лоском и художественным изложением. Писатели не старались проникать в глубину человеческой натуры и человеческого сердца, а брали свои сюжеты из жизни знати, из придворных сфер, из общества, отличавшегося своим салонным остроумием. Людям того времени было чуждо то поэтическое воодушевление, которое захватывает читателя за сердце или создает самые смелые фантастические образы. Ничто великое и необычайное не может уживаться с однообразием искусственной правильности.

Было вполне согласно с господствовавшим при дворе и в обществе тоном, что драма и вообще все театральные произведения строго придерживались установленных Аристотелем «классических» правил, не смели переступать за указанные им границы и воздерживались от всяких слишком смелых выходок фантазии; подобно тому, как в обыденной жизни личная свобода была стеснена требованиями моды и условных приличий, и поэтический гений не должен был сходить с указанной ему дороги. Поэтому все умственные произведения того времени подделывались под вкусы двора и аристократического общества и появлялись на свет не иначе, как в такой же общепринятой изящной форме, к какой привыкли светские люди. Корнель и Расин иногда брали для своих трагедий, а Мольер для своих комедий, сюжеты из древнего мира или из испанских легенд; Буало изливал в духе Горация потоки лести или же с иронией описывал современные явления. Но всё, что они писали, носило французский отпечаток, потому что было отражением монархической Франции, то есть господствовавших в то время воззрений и вкусов.

И литература и искусство того времени были космографическим изображением той степени умственного развития, которой достигло в то время парижское общество. Даже басня облекалась у Лафонтена в салонный костюм. Благочестивый Фенелон не мог безнаказанно изобразить даже под мифологическим покровом идеал такого правителя, который вовсе не был похож на образцового версальского монарха. Ларошфуко брал сюжеты для своих «Максим» из сфер, дававших тон тогдашнему обществу, и придерживался основных правил и воззрений этого общества; оттуда же брал Лабрюйер примеры для своих «Характеров». В том же аристократическом обществе г-жа Севинье научилась искусству описывать в изящных письмах жизнь большего света. Даже пикантная форма и болтливое злословие, которыми отличаются мемуары графа Сен-Симона, были отражениями придворной и салонной жизни. И надгробные слова Боссюэ были наполнены тем искусственным риторическим пафосом, который в то время любили соединять со светским изяществом; и академические речи Фонтенеля были ничем иным, как панегириками в изысканных выражениях и в плавных периодах.

Даже живопись под руками Лебрёна и его подражателей приспособлялась к вкусам и к интересам монарха. Клод Лоррен научился в Италии наглядно изображать различные душевные эмоции. Люди науки занимались изучением древности и Средних веков, стараясь осветить историю церкви и государств при помощи новых документов, отысканных в архивах и в библиотеках; но историческая критика новейшей истории, – вроде той, за которую намеревался взяться Мезерэ, – не допускалась правительством. Такие церковные и политические историки, как Мембург, Даниэль, Бариллас, Берто, Балюз, Боссюэ, постоянно имели в виду возвеличение своего монарха. Напротив, самостоятельные мыслители, старавшиеся пролагать новую дорогу в сфере философских исследований, покидали свое отечество, если не хотели подобно Паскалю смягчать свою оппозицию религиозным мистицизмом. Основатель новейшей спекулятивной философии Декарт не усматривал в абсолютной монархии Людовика XIV отражения божественной стройности мироздания и потому перенес свою умственную деятельность в Голландию; то же сделал и Пьер Бейль, не находивший во Франции безопасного места для своего скептицизма.