Рассказ «Маленький герой» был впервые опубликован в августовской книжке «Отечественных записок» за 1857 г. под псевдонимом М – ий.

18 июля 1849 г. Достоевский писал брату из крепости, где сидел после ареста по делу петрашевцев: «Я времени даром не потерял: выдумал три повести и два романа; один из них пишу теперь...». Но из всех задуманных произведений закончено было лишь одно – «Детская сказка». Письмо, где Достоевский сообщает об окончании «Детской сказки», проникнуто тем бодрым настроением, тем энтузиазмом молодости, которым овеяно и само произведение: «Брат! Я не уныл и не упал духом. Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди, и быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях не уныть и не пасть – вот в чем жизнь, в чем задача ее. Я сознал это... Теперь о распоряжениях материальных... несколько листков моей рукописи, чернового плана драмы и романа (и оконченная повесть «Детская сказка») у меня отобраны и достанутся, по всей вероятности, тебе». «Детская сказка» действительно осталась у М. М. Достоевского и появилась в печати через восемь лет под заглавием «Маленький герой». Известие о напечатании «Детской скачки» огорчило писателя: «Я давно думал ее переделать и хорошо переделать, – признается он брату, – и, во-1-х, все никуда не годное начало выбросить вон. Но что же делать? Напечатано, так не воротишь». При подготовке «Маленького героя» к изданию 1860 г. Достоевский внес ряд изменений. Целиком было опущено предисловие – сентиментальное обращение рассказчика к любимой девушке Машеньке, для которой он приготовил свою повесть. Соответственно были исключены из текста и все другие обращения к Машеньке во время рассказа.

«Маленький герой» представляет несомненный интерес для понимания мировоззрения молодого Достоевского, его веры в человека, несмотря на все сомнения и колебания.

Образ ребенка занимает большое место в творчестве писателя на протяжении всей его жизни. Дети в изображении Достоевского чаще всего – маленькие страдальцы, вовсе лишенные детства. Страдания невинных детей, по мысли писателя, всегда остаются неопровержимым укором всем, кто считает зло нормальным состоянием человеческого общества. Анализ детской психологии всякий раз, вплоть до «Братьев Карамазовых», заставлял Достоевского сомневаться в справедливости своего скептического взгляда на природу человека. Образ ребенка в «Маленьком герое» – не совсем обычен для Достоевского, это на редкость светлый и гармонический образ. Герой рассказа изображен в том счастливом возрасте, когда ему еще «новы все впечатленья бытия». Он умеет ценить красоту природы и красоту человеческого лица, озаренного большой духовной жизнью (таково отношение героя к m-me M.). Он и сам уже умеет любить, быть может, еще не вполне сознавая свое первое чувство. Но в любви его нет эгоизма, в ней – только поэзия, подлинное рыцарство и готовность к подвигу. Его любовь не требует награды, она сродни любви героев Шиллера – Делоржа и Тогенбурга, хорошо известных русскому читателю по переводам Жуковского. Романтизм Шиллера воплощал для Достоевского 1840-х годов героику человеческих чувств, идеал «высокого и прекрасного».

«Я вызубрил Шиллера, говорил им, бредил им», – сообщал он в письме к брату в 1840 г. Через много лет Достоевский в одной из черновых записей отметил необходимость для историков русской литературы и общественной мысли изучать влияние Шиллера, переведенного Жуковским: «Жуковский и влияние с ним Шиллера – разве не сила?».

Созданный в камере Петропавловской крепости в тяжелое и тревожное для Достоевского время, рассказ проникнут необычайным оптимизмом. В уста маленького героя писатель вложил обличение бездушного и лицемерного светского общества, которое считает чуть ли не призванием своим оскорблять все подлинно прекрасное и «безостановочно карать романтизм», как это делает м-r М. по отношению к своей несчастной жене. «Называли его умным человеком. Так в иных кружках называют одну особую породу растолстевшего на чужой счет человечества, которая ровно ничего не делает, которая ровно ничего не хочет делать и у которой от вечной лености и ничегонеделания вместо сердца кусок жира... Они, например, почти уверены, что у них чуть ли не весь мир на оброке; что он у них, как устрица, которую они берут про запас; что все, кроме них, дураки; что всяк похож на апельсин или на губку, которую они нет-нет да и выжмут, пока сок надобится». И далее Достоевский, недавний участник собраний петрашевцев, именует людей этого типа прирожденными Тартюфами, сравнивает их индивидуалистический кумир с Молохом и Ваалом.