«Театральный роман» (1936 – 1937).
(Отрывок из очерка «Мой Булгаков» – части «Литературной коллекции», написанной Александром Солженицыным.)
Общие черты его [Булгакова] прозы (во многом относится и к «Мастеру»):
– острота и готовность к насмешке так и бьёт из-под пера;
– не описывает (почти или мало) наружностей, иногда только одно слово («пожилой»), а все характеры сказываются в речи; никаких длинных авторских описаний, но живейший диалог, много диалога, и он брызжет смехом;
– лепка характеров на ходу и динамичное действие, вообще всегда – динамизм из главных черт Булгакова;
– оттого очень легко читается.
(Свои недостатки он знает, это – в шутливых выкриках слушателей романа: «Язык!.. Метафора – не собака!» И правда: язык у него не выпуклый, не углублённый, а средне-городской. И метафор нет. Но вот показывает, что и без того можно: оттого-то легко и читается.)
Пожалуй, нервностью, порывистостью, то перекидкой с читателем, то полётом мысли – и тут проявляется гоголевская школа.
Юмор. – До середины, главы до 10-й, в нём лучшее. Булгаков – мастер юмористических ситуаций (оттого так успешен был в устных импровизациях). Допускаю, что что-то в манере позаимствовал от бойких дореволюционных юмористов. Часто – смешные, улыбчивые замечания, долго не отпускает нас от них. Каждое не много весит, но вместе создают атмосферу непрерывного искрения. Удача прежде всего в том, что юмористически принижен герой. Вся писательская компания, вероятно того и заслуживающая. Великолепен Измаил Бондаревский (А. Н. Толстой) с его «га, черти!», плевотными рассказами про Париж, путаницей в дверях с Баклажановым. Галерея портретов Независимого театра – нельзя не хохотать. Хорош Немирович: и что в Индии, и его «Калькутта не понравилась, самочувствие хорошее»; о Ганге: «этой реке чего-то не хватает»; решил задачу Ксеньи – не должна выходить из средних дверей, впрочем тут же: пусть выходит как хочет. Издевательство над мхатовским методом – уже, наверно, сильно преувеличенное в репетициях, ведомых Станиславским, – а убеждает, веришь. (Вообще, уже зная действительную жизнь Булгакова, видишь, как много здесь автобиографического, но успешно преображено – мастерство весёлого преображения.)
Очень бегло-осторожно высмеивает и советчину: окончил два факультета, но скрывает, говорит – что церковно-приходскую школу; «в вашем рассказе чувствуется подмигивание»; «не так велики уж художественные достоинства твоего романа, чтобы из-за него идти на Голгофу». – Неизвестный друг с багровым лицом из Центральных бань. В машинописи я читал ещё замечательное: что за таинственное дело у Ильчина? «Я остановился на мысли, что он хочет поменяться со мной комнатой» (из рук вон дрянной, на 7-м этаже).
Интересно, что Булгаков здесь не снижается до надрывно-смешных фамилий, как Салтыков-Щедрин, да и ранний Чехов, да и Гоголь. Но чрезмерно много имён-отчеств, плохо привязаны, не вспоминаются, путаются.
Однако: в середине, в главе 11-й, наступает утяжеление, зачередили утомительные повторы, затянутости, показ театра уже не смешон, а дальше и зол. По отношению к Станиславскому так несколько раз и срывается: злые глаза, злой; может быть, и так, но потеряна вся искристость подачи. Сцена на Сивцевом Вражке кажется уже фарсовой, грубо. Манера письма совсем зашаталась – а, наверно, оттого, что роман-то не дописан, вообще не доделан.
Михаил Афанасьевич Булгаков. Фото 1930-х гг.
Без, как будто, надобности, без участия в общей композиции опять прорывается и опера «Фауст», и Мефистофель (затем и слишком выразительный кот) – нет, не случайно Булгакова на эту дьяволиаду всегда тянуло.
Единственное поэтическое место – как начала создаваться в чувствах пьеса (будущие «Дни Турбиных») – выпадает из общего зубоскального стиля. Да вообще сердечная привязанность к сцене у Булгакова незаурядная. Он, очевидно, и был прежде всего драматург, а потом уже прозаик.
Жесты:
– растопырил руки, как будто хотел поймать курицу
– смеясь одними щеками
– стёр удивление с лица.
Небрежности:
– ликвидировав висевший на моей совести вопрос
– меня до глубины души интересовали
– нужно было предложить чаю, а у меня не было масла; вообще в голове была каша.
В языке у него встречаются и приятные выражения старой России, ещё не стёртые в советское время (принимаю на себя ручательство; достолюбезный и др.).
Хорошо:
– лакированная кулебяка;
– вскипел водоворот усаживаний;
– порхнул аплодисмент.
И как пророчески: что ненавидит, когда: «вас к телефону! вам телеграмма!» – Так и было со звонком Сталина (а Булгаков – спал) и с телеграммой в поезд, отменившей «Батум» (и убившей Булгакова): «Бухгалтеру телеграмма!» – «Наверно, Булгакову?»…
Примечание: «Театральный роман» Булгакова написан по канве незаконченной повести «Тайному другу» (1929). Авторское название – «Записки покойника» – на рукописи подчеркнуто двойной чертой, так называли роман в доме Булгаковых, так он именуется и в дневнике Елены Сергеевны Булгаковой. При подготовке журнальной публикации был избран более «проходной» вариант, «Театральный роман». Под таким названием и был впервые опубликован в «Новом мире» (1965. № 8).
