«Мужики» (1897)
Чехова с годами всё больше тянуло не на короткие стройные рассказы – а на повести. Таковы и «Мужики». Даже это и не повесть – а цепь несвязанных эпизодов, сбор очерков, на отдельные темы каждый, – но, правда, объединённый общим настроением.
Весь этот сбор очерков претендует на суммарное суждение о русской деревне, – и тут Чехов впадает (как и Горький, как за ними и Бунин) в ошибку слепоты: остаётся непонятным: кто же кормит Россию? и на чём изобильная Россия стоит? Чехов истрачивает талант если не в ложном (нет, не в ложном), то в искривлённом направлении. Упускается – тот глубокий смысл труда и живой интерес к труду, который и держит крестьянство духовно, и веками.
Однако преимущественность перед идеологизированной «Деревней» Бунина – большая талантливость изображения, непринуждённый чеховский талант никак себе не изменяет, что видит – он видит и передаёт нам ярко. (Только видит, увы, – не всё.)
Прежде всего – ярки и самоособенны все характеры, даже при малом объёме описания каждого из них: отчётливый Николай Чикильдеев («об эту пору в «Славянском базаре» обеды», и как перед смертью примеряет свой фрак, прячет снова в сундук); и бешеный вопьяне, пристыженный после хмеля Кирьяк; очень верная старуха; и Марья; и Ольга (устойчивая молитвенная настроенность и «господа все приличные» в Москве); и Саша, перенявшая её умильно-церковный тон; и Мотька, хотя о ней так мало: стояла на камне, отвечала басом, потом плеснула молока бабке в пост, чтоб отправить её в ад; и уж, конечно, Фёкла (и первые попрёки в дармоедстве, ударила Ольгу коромыслом, и прибежала раздетая со своих побегушек). Пожалуй, перебрано, но сильно воспринимается: в церкви при громких восклицаниях дьякона Марья вздрагивает: ей слышится «Ма-арья!» Кирьяка. – Только Антип Седельников, молодой староста, дан описательным пересказом, но тоже убедительно, и язык верный: «Причина вся водка, и озорники очень» (почему податей не платят). – Тут и пристав, которому так это всё надоело, но о том не сказано, а: «Покойным, ровным тоном, точно просил воды: "Пошёл вон!"».
Конечно, великолепна картина пожара – удивительно живописная. Как «померкла луна» при разгаре пожара, «красные овцы», «розовые голуби». (Чехов и здесь, и везде зорко следит за световыми эффектами, и хорошо чувствует их, ещё например: при последних звёздах лица кажутся смуглыми; когда в избе загородят лампу от окна – в окно светит луна.) И – общая картина выноса вещей на улицу, выгона скота. И как пьяные мужики, вышедшие из трактира, без сил катят пожарную машину, некоторые падают. И во всём бы верно, но общая предвзятость к мужикам приводит к такой кричащей неверности: мол, все «мужики стояли толпой, ничего не делая, никто не знал, за что приняться, никто ничего не умел» – это фальшь, небылица. А вот: студент так энергично и умело тушит, «будто тушение пожаров было для него привычным делом», – ну, разве что сам из деревенских. (А вот Глеб Успенский видел иначе, хотя не на мужиках, но тоже простонародное: при пожарном набате – где вечная апатия жителей? Этот соня, «который целые дни не знает, куда деться от тоски и бессилия, таскает руками обгорелые доски, пропорол подошву гвоздём и не чует боли в жару хлопот».)
И перекос в завершающем (гл. 9) приговоре о мужиках – как будто от Ольги, а нет – от автора, и сплошная же публицистика. (И где это – боялись мужики озноба, «даже летом одевались тепло»?)
Прелестно о манере гусака («поднимал высоко голову, как бы желая посмотреть, не идёт ли старуха с палкой») и другие подобные, всюду рассыпанные у него блёстки. И степи чуть коснулся в конце – и опять хорошо. – А вот (гл. 9) в общем рассуждении о весеннем закате – хорошо, но выбивается из тона персонажей: не от кого, как прямо от автора.
И все верности быта (умрачнённый вид не малой же избы, и как Кирьяк бьёт Марью, и всеобщая привычка к брани), а то и неверности – только работают на помощь той слеповатой традиции в описании крестьянства. Где светлость степного «Счастья»?..
Интересно, что и здесь мельком, и отчасти с недоверчивой усмешкой, услышано то, о чём настойчиво и отчётливо писал Успенский: что немало крестьян жалеют о прежней крепостной жизни: «При господах лучше было. И работаешь, и ешь, и спишь, всё своим чередом. И строгости было больше, всякий себя помнил». – И дальше Чехов ощупью: утеряна какая-то тайна их жизни? какая-то вера? А теперь, мол, не осталось тайн.
Не то чтобы не осталось, но очень жестокая, продувная жизнь, к которой патриархальное крестьянство не было готово, и никто из правящих, ведущих общество, не позаботился подготовить. На этом жестоком продувном ветре ускорялось разложение крестьянства, потеря христианской веры, а с тем и приближение революции.
Шутливо, но метко: никто из крестьян не знает, что такое земство, но все и во всём его винят. Ах, и земства ведь «не объяснили». А главное – не дали волостного. Сколько этой безголовости было, царь за царём.
О вере – несколько раз, а предпоследняя глава (8) и целиком и полностью посвящена ей. Но в общем тоне здешнего недогляда к крестьянской душе – автор и в оценке веры не кажется вполне убедительным. Слабая вера у деда – этого, отдельного, – возможна, но другие-то деды не таковы; слабая вера бабки – совсем маловероятно. Слабая вера молодёжи? – да, как раз уже не мало у кого, но это-то Чехов как бы заслонил неоднократным красивым шествием разодетых девушек в церковь. Чтобы Марья не знала «Отче наш» – не верю: может твердить не вникая, может не знать других молитв, но «Отче наш»? И даже «бывала рада», когда у неё умирают дети? – не то слово, не то чувство. – Однако автор утверждает, и прямо от себя: «В прочих семьях было почти то же самое: мало кто верил, мало кто понимал». Второе верно, а первое нет.
Другое дело: жуткое питьё по праздникам, что там от веры? Другое дело – церковные грехи: с неговевших батюшка собирает на Пасху по 15 копеек. А помещичьи дочки входят в храм во время чтения Евангелия, и не стеснены этим...
Всему тому противопоставлена истово верующая Ольга (с подражающей ей Сашей) – но богомольство её и приговоры о смирении Чехов утрирует: ходя по богомольям, «забывала о семье». Всё ж – не монашка ведь, многие годы замужем.
И чего опять нет как нет, и что удивительно в мужицкой повести: совсем никто из крестьян не употребил ни одного сочного русского слова. Разве один раз «не добытчик ты», – так и не находка.
Отрывок очерка «Окунаясь в Чехова» из «Литературной коллекции», написанной А. И. Солженицыным.
