«Степь» (1888)
Родилось, несомненно, как развитие «Счастья», оттуда толчок: [Чехов] ощутил, что ещё многое знает и мог бы написать о степи. И опёрся, очевидно, на свою же детскую поездку.
«История одной поездки» – она как будто и не претендует на композицию, – а совершенство! Особенно первые три главы, шедевр.
Какой сразу тон взят отначала! – лёгкого юмора, сердечности, привольности. Да выше того – общее ладное восприятие всей вселенной – через восприятие мальчика (бережно выдержанное в первых трёх главах; а в 4-й главе, не удержавшись в рамке, автор видит степь уже прямо от себя, от взрослого человека). «Уютное зеленое кладбище», «до своей смерти она была жива» (впрочем, от главы к главе мальчик понимает и рассуждает уже заметно взрослей).
Черезо всю повесть Чехов раскрывает степь – как единое, живое, главное, и с каким знанием её фауны и всего растущего, и с каким полным художественным впитыванием её пейзажных изменений. Первое явление её: нарастание и густая недвижность зноя (главы 1-я и 2-я). Замечательно верно! – как узнаётся тем, кто это видел сам. (Может быть, Тургенев и Пришвин могли бы такое написать, но они этой полосы не знали.) И потом – «пение травы» – вместе с Егорушкой веришь, пока оказывается, что это – женщина вдали. Скульптурное стояние карапуза Тита, очаровательная сценка. – Второе явление степи – несостоявшаяся гроза, только порыв к ней («Вдруг в стоячем воздухе что-то порвалось»... и дальше абзац, и самый конец главы 2-й), – ведь это требует и тонкого наблюдения, и тонкого изображения, это же надо и наблюсти, и помнить. – Третье: состоявшаяся ночная гроза в главе 7-й – от багровой больной луны с вечера, потом фосфорические миги дальних молний, «где-то очень далеко кто-то прошёлся по железной крыше босиком», «чернота на небе раскрыла рот и дыхнула белым огнём», лапа тучи тянется к луне, разломалось небо – и явление трёх «великанов» с вилами. – В первой главе ещё раз после «Счастья» разработан степной восход.
Егорушку Чехов без труда мог бы провести терпеливо и дальше, не нарушая его восприятия, тогда был бы сплошной шедевр. А вот (в главе 3-й) просыпается Егорушка на постоялом дворе при входе, невиданном им, графини Драницкой: «Пахнуло лёгким ветерком, и показалось ему, что какая-то большая чёрная птица пронеслась мимо и у самого лица его взмахнула крыльями». (Да почти только ради этого появления и введена в повесть графиня.) – Странно гнутые стулья – будто какой-то силач их согнул, забавляясь. Или: этот же силач каблуком пробил щели в полу. Очень верна и картина разбаливания мальчика – уж это у Чехова всегда безупречно. А дальше – повесть выходит за пределы того, как видит и понимает мальчик.
К тому, правда, и подводчики – фигуры либо свежие (Вася со сверхострыми глазами; безголосый певчий Емельян), или просто типичные (озорник Дымов, степенный многоопытный Пантелей). И все характеры их, поведение, разговоры очень верны, кроме одного: почему они все как будто великороссы, а не украинцы? «В церкви все были х.хлы», и счастливец, набредший на костёр, – х.хол, – а почему ж ни одной украинской фразы? Не могу допустить, чтобы Чехов не владел украинской речью. Счёл применение её сплошь – приёмом слишком натуралистическим? Но тогда можно было дать – колоритом, дыханием, отдельно вкрапленными словами, чтобы хоть напоминать нам, что это – таврическая степь. – А разговор, взятый как русский народный, – весьма хорош: и по неточной направленности, и по ускользающему смыслу. В диалогах – Чехову никогда не отказывает ухо.
А вот отклонения в авторском языке, нарушающие фон персонажа, – это портит, и Чехов за этим почему-то не очень следит. В повести от мальчика: «усечённый конус», «губные согласные», «развивать мысль», «в заключение попробовал», «чувство вымысла», «фанатизм», «в высокой степени поэтическая», «по всей вероятности» (и о чём? что, наверное, перекати-поле взмело к самой туче)... Несколько раз «горизонт» – а поблизости как хорошо: «там, где небо сходится с землёй».
И здесь опять: сквозь мглу – а всё видно.
Много о ночных птицах, почему ни разу о летучих мышах?
«Вкусный запах кожи и дёгтя». А от кучи денег – «запах гнилых яблок и керосина».
Сравнения часто находчивые, свежие. Но природа через человеческий быт и понятия («дождь и рогожа поняли друг друга») – не нравится мне почти нигде.
«Русский человек любит вспоминать, не любит жить» – этот афоризм нахожу весьма неточным.
А какой замечательный о. Христофор – даже трудно найти в русской литературе, даже у Лескова, – такого светящегося и такого жизненного христианина: и как кафизмы свои читает неуклонно, и как едет шерсть продать для неумелого зятя. – Каково смирение его: покинул успешные науки по воле родителей, «послушание паче поста и молитвы». «Всю свою жизнь не знал такого дела, которое, как удав, могло бы сковать его душу». «Счастливей меня во всём городе человека нет, ничего не желаю». – Совмещает внутреннюю молитвенность, и полный житейский смысл, и ласковую заботу о чужом ребёнке. И запах от него: кипариса и сухих васильков. И какие прекрасные жизненные нравоучения из уст отца Христофора.
Но как же и Чехов сердечно отзывчив к церковной теме, как часто возвращается к ней в разных рассказах. Сколько ж заложено в нём этого тихого влечения – в образованский век. – «Старики, только что вернувшиеся из церкви, всегда испускают сияние».
Очень нравственная повесть.
Беглей, но так же метко и безошибочно дан сухой Кузьмичёв. «И за молитвой в церкви, когда пели «Иже херувимы», думал о своих делах» – ведь высшую духовную точку литургии Чехов привлёк. – Властные отношения с Дениской, так что тот смеет брать себе еду только похуже, огурцы-желтяки. Да вот, племянник Егорушка мешает ему в пути, взял купец его нехотя, но исполняет обещанное честно.
Неожиданно и очень ярко вклинивается в «Степь» еврейская тема. Это – постоялый двор (в неприютном помещении – «Правила с двуглавым орлом», гравюра «Равнодушие человеков») и два брата: Мойсей Мойсеевич и Соломон. Автор описывает их как просто очередных в галерее встреченных в путешествии.
Оба брата – зримо узнаваемы. Мойсей Мойсеич вылеплен без каких-либо прямых характеристик от автора (ибо увидено всё – глазами ребёнка) – только жестами и речью, но с какой же полнотой. Шумные проявления показной радости приёма постояльцев (и угадываешь в ней не только деловую услужливость для барыша, но и – униженность годами да при боязни грубых выходок брата Соломона). Всплескивания руками то в радости, то в ужасе, а фалды как крылья. Многословный поток приветственной речи, и вдруг «диким, придушенным голосом, будто кто тонул или звал на помощь: – Соломон!» И снова: «выставил вперёд ладони, точно обороняясь от ударов, и с мучительно-сладкой улыбкой» умоляет. «Из приличия» вслед за гостем и смеётся и кашляет. Взялся за живот – и, от судорожного будто бы смеха, – еле устаивает на ногах. (И пугливо-подозрительно всё смотрит на Соломона.) Проезжие начинают считать большие деньги (характерно, что, как и в «Иванове», тут – их русские считают, а не евреи) – и Мойсей Мойсеич «сконфузился, встал, как не желающий знать чужих секретов, на цыпочках и, балансируя руками, вышел из комнаты», – какая живопись, скульптурность! И возвращается потом, «стараясь не глядеть на кучу денег». В своё время он получил в наследство 6 тысяч рублей, купил вот этот постоялый двор, имеет «шесть деточек» и крутится в заботах. И разумно обижен на Соломона: зачем же тот свои 6 тысяч сжёг, а не отдал брату? – «грубитель» и «много об себе понимает».
Обстановка дана тягостной. Постоялый двор ничем не огорожен; на бархатной жилетке хозяина – «рыжие цветы, похожие на гигантских клопов». В комнатах пахнет «чем-то затхлым и кислым», тряпьё навалом в спальне (через мальчика автор вводит нас и туда), большая постель под сальным стёганым одеялом, кудрявые детские головки из-под того одеяла – и долгий диалог мужа и жены, подарить ли проезжему мальчику пряник.
Но Соломон! Наружность – не сказать, чтобы прямо помогала понять внутреннее: «рыжий, с большим птичьим носом, с плешью среди жёстких кудрявых волос», жирные губы. Зато – жесты, мимика! Вошёл «не здороваясь, а как-то странно улыбаясь». Ставит на стол поднос – а сам «насмешливо глядит в сторону и странно улыбается». В его улыбке «много чувств, но преобладает явное презрение», «хитрые выпученные глаза напряжены», «вызывающая, надменная, презрительная поза» – и вместе с тем «в высшей степени жалкая и комическая». Однако он «презирал и ненавидел серьёзно, но это не шло к ощипанной фигурке». Не отвечает на вопросы постояльцев, но остаётся присутствовать при счёте их денег. Потом мы слышим и его рассуждения: «Я лакей у брата, брат лакей у проезжающих, проезжающие – у Варламова, а если бы я имел 10 миллионов...»; «нет такого барина, который из-за лишней копейки не стал бы лизать рук у ж.да пархатого»; «я свои деньги спалил в печке» (каков характер!). «Мне не нужны ни деньги, ни земля, ни овцы и не нужно, чтоб меня боялись». Но говорил он «голосом глухим и сиплым от душившей его ненависти, картавя и спеша» и при этом впадая в утрированный еврейский акцент, – говорил о евреях, очевидно что-то разоблачительное, об их привычке гнуться и унижаться. И вот только тут, при вечерней лампе, автор нам являет лицо Соломона «в три четверти», «когда тень от его длинного носа пересекала всю левую щеку; презрительная улыбка, смешанная с этой тенью, блестящие насмешливые глаза, надменное выражение... делали его теперь похожим не на шута, а, вероятно, на нечистого духа».
Здесь Чеховым совершён следующий важный шаг от Исаака-«Александра Ивановича», это – продолжение и возвышение образа, с угадкой будущего – не в этом уже поколении, в следующем: Соломон пока – не революционер. Но сила ненависти в нём – это крупно и дальне движущая пружина. Из таких-то следующих Соломонов – успешно восстанут «кожаные куртки» военного коммунизма и 20-х годов.
