«БОДАЛСЯ ТЕЛЕНОК С ДУБОМ» (Статья Романа Гуля о книге)

Я хочу поговорить о последней книге А. И. Солженицына.

«Бодался теленок с дубом». Это будет не какой-нибудь «литературный анализ». Я, слава Богу, не «присяжный критик». Я – читатель, ну – пишущий читатель. И просто хочу поделиться некоторыми мыслями о «Теленке».

Эта книга Солженицына тоже, по-моему, явление монументальное, хотя, разумеется, как всякая книга, и она может вызывать (и вызывает) некоторые «но». Однако в сравнении с ее темой и идеей все эти «но» представляются никчемными.

Александр Солженицын

Александр Исаевич Солженицын

 

Одно «но»: – книга, на мой взгляд, длинновата, 629 страниц! Есть повторения. Есть некие «прыжки в сторону», как говорят немцы. Есть места, на мой взгляд, ненужные. Ну, кому, например, нужна литературная характеристика критика Лакшина (страниц на 10!)? Кому-то, конечно, нужна (самому Лакшину в первую очередь!). Но широкому читателю, для которого книга и предназначена – это не нужно, как и другие «прыжки в сторону» от столбовой темы. Растянутость повествования признает и сам Солженицын. «Вот, оказывается, какое липучее это тесто – мемуары, – пишет он, – ...И сам себя проклиная за скучную обстоятельность, трачу время читателя и свое».

Но этот огрех автора заслуживает полного снисхождения. Всякому писателю почти невообразимо себе представить, что своего монументальнейшего «Теленка» Солженицын писал «в передыхе между двумя узлами», то есть, одновременно «между работой» над столь же монументальным «Августом 14-го» и еще более монументальным, трехтомным «АРХИПЕЛАГОМ ГУЛАГ».

Роман Гуль

Автор этого очерка - Роман Гуль, эмигрантский русский писатель

 

Какие для этого нужны силы? Какая писательская, аввакумовская одержимость? Какая вера в свое призвание, в свой «социальный заказ», словно данный откуда-то «свыше»: «восстань, пророк, и виждь и внемли!». В приложении к Солженицыну эта избитая, но знаменитая строка не звучит неправдоподобием. «Но я писал на каменной кладке, в многолюдных бараках, без карандаша на пересылках, умирая от рака, в ссыльной избенке после двух школьных смен, я писал, не зная перерывов на опасность, на помехи и на отдых – и только потому в 55 лет у меня остается невыполненной всего лишь – 20-летняя работа, остальное – успел».

Мое второе «но» из другой области. Это – язык Солженицына, который я не всегда приемлю и порой дивлюсь: зачем бы это? Конечно, «Теленок» по языку куда проще и «Августа» и «Архипелага». Язык тут, в сущности, почти классический, что продиктовано самим жанром вещи – литературные мемуары (хотя А. Белый и в «мемуарах» говорит подчас так, что читателя берет оторопь!). Но все же и в «Теленке» (пусть редко!), но иногда становишься в святой тупик, а иногда и не «допонимаешь». Зачем, например, понадобилось: – «вередил наутык», «деготный зашлеп» (хотя Ремизову м. б. это и понравилось бы!), «нераскрыв» (существительное), «неполегающий голод», «прогляженные годы», «утонутое положение» и мн. др. Попадаются и иные слова, которые мне кажутся некстати именно в этом литературном жанре: – «маненько», «нехай», «на лешего» и т. д. Да, у нас в Пензенской губернии крестьяне именно так и говорили: «маненько». Но они говорили ведь и «надысь», и «баить» и мн. др. Нет плохих и негодных слов. Разумеется, все слова хороши, но когда встают на свое место. К примеру, как чудесно у Клюева: «мы свое отбаили до срока». Но в литературных мемуарах подобные простонародности, по-моему, ни к чему. И меня в этом поддерживает не кто иной, как сам Владимир Иванович Даль, знаменитый русский лексикограф и составитель Толкового Словаря, который так любит Солженицын. В 1862 году Даль написал: «языком грубым и необразованным писать нельзя, это доказали все, решавшиеся на такую попытку и в том числе, может быть, и сам составитель словаря».

Но, как сказал однажды в Государственной Думе П. А. Столыпин: – «мой язык, как хочу так и говорю!». И Солженицын мог бы мне ответить так же. Тем более, что «Теленок» при всем том – великолепен. И написан своим солженицынским языком – с его выразительностью и своеобразием, которые давно закреплены за Александром Исаевичем. И только за ним. У него своя языковая стихия.

Основное чувство, овладевающее при чтении «Теленка», это прежде всего удивление духовной (да и физической!) силе Солженицына. Ведь «Теленок», это – эпопея борьбы одиночки-писателя Солженицына со всей тоталитарной левиафановской властью большевицкого полицейского государства. И писалась хроника этой борьбы не в Цюрихе, не «опустив ноги в холодную воду», где-нибудь в отеле в Альпийских горах. Нет, страшная эпопея этого невероятного духовного сопротивления – всему ленинскому государству – писалась в самой берлоге этой державы-концлагеря, зовущегося – СССР. И борьба Солженицына шла ведь не год, не два, а целых 27 лет! – «от первых стихов на шарашке, первых пряток и сжогов». – «Издали кажется: государством проклятый, госбезопасностью окольцованный – как это я не преломлюсь, когда-то успеваю и в архивах рыться, и в библиотеках, и справки наводить, и писать, и перепечатывать, и считывать, и переплетать – выходят книга за книгой в Самиздат (а через одну и в запас копятся) – какими силами, каким чудом?» – «Как ты мудро и сильно ведешь меня, Господи!» – срывается у Солженицына. И этому веришь. «Недаром многих лет свидетелем Господь меня поставил и книжному искусству вразумил». Недаром Господь «вразумил» Солженицына. Думаю даже – с бóльшим основанием чем древнего летописца. Без преувеличения надо установить: ТАКОЙ книги в мире не появлялось. И в этом непреходящая историко-литературная ценность «Теленка».

Солженицын подробно рассказывает не только об условиях созданья своих подпольных произведений в СССР, но и об очень осторожной, но целеустремленной борьбе за то, чтоб его писания увидели там свет. Тут большое место занимает вспыхнувшая литературная (а потом и человеческая) дружба с Твардовским, после прочтения им рукописи «Одного дня Ивана Денисовича». Но на истории «Ивана Денисовича», ставшего внезапной литературной сенсацией в России и во всем мире, я не задержусь. Она общеизвестна. Все знают это из иностранной и из русской зарубежной печати. Фактично, хорошо рассказал об этом и Жорес Медведев в книге «Десять лет после Ивана Денисовича». Я приведу лишь одну подробность из «Теленка», характеризующую Солженицына.

После всей длительной и упорной борьбы Твардовского за напечатание «Ивана Денисовича» в «Новом Мире» и полученного наконец разрешения на это от самого царя Никиты – Солженицына вызвали в Москву читать корректуру. «Пока я сидел над машинописным текстом, – пишет Солженицын, – все это было миф... Но когда передо мной легли необрезанные журнальные страницы, я представил, как всплывет на свет к миллионам несведующих крокодилье чудище нашей лагерной жизни и, в роскоши гостиничного номера я первый раз плакал сам над повестью».

В русском зарубежьи Солженицына многие иконизируют. Я видел даже какие-то не в меру богомазные его портреты. Я понимаю, что это делается из самых лучших чувств: наконец-то, мол, на весь мир заговорил наш, русский человек о правде, да какой человек! И все же, мне думается, иконизация не нужна. Любовь не требует раболепства. Оно убивает любовь. Солженицын – человек, а не иконостас. Правда, Солженицын совершенно особый человек, он – «озвенелый зэк», он – «железный зэк», навсегда слившийся с миллионами своих братьев зэков, погибших на Архипелаге ГУЛАГ. У меня «неисправимо-лагерный мозг», – говорит он. И именно тут родилась тайна его силы – «Я воспитан там и это навсегда». «Открою вам тайну, – говорит Солженицын Твардовскому, – я никогда не выйду из себя, это просто невозможно, в этом же лагерная школа. Я взорвусь – только по плану, если мы договоримся взорваться на девятнадцатой минуте... А нет – пожалуйста нет».

И в борьбе за прорыв своей литературы в публичность, к читателям, сквозь блевотину большевицкого тоталитаризма, у Солженицына было вовсе не только «открытое и гордое противостояние» («выхожу на бой в свой полный рост и в свой полный голос»). Как «озвенелый зэк» Александр Исаевич и придурялся, где нужно, и отпирался, и лицедействовал. Как хорошо, например, он провел встречу в ЦК с вызвавшим его туда всесильным товарищем Пономаревым, «главным душителем литературы и искусства». – «Я нарочно приехал в своем школьном костюме, купленном в "Рабочей Одежде", в чиненных, перечиненных ботинках с латками из красной кожи на черной, и сильно нестриженным». И еще ловчее «озвенелый зэк» Александр Исаевич пустил, исконно лагерную «раскидку чернухи», на двухчасовой встрече с еще более вельможным душителем русской литературы, с начальником «агитпропа» и советником по делам культуры у Хрущева – с Демичевым. «По мере разговора он несколько, раз мне выкладывал даже без нужды: – "Вы – сильная личность!", "Вы – сильный человек!", "К вам приковано внимание всего мира!" – "Да что вы! – удивлялся я, – да вы преувеличиваете!.." – "Я вижу вы действительно открытый русский человек!", – говорил Демичев с радостью. Я бесстыдно кивал головой. Я и был бы им, если б вы нас не бросили на Архипелаг ГУЛАГ. Я и был бы им, если б за 45 лет хоть один день вы нам бы не врали!». Даже с Твардовским, которого Солженицын любил, и с которым крепко дружил, он никогда все-таки не был «душа нараспашку».

После магниевой вспышки литературной славы Солженицына и в России, и на Западе, травля писателя со стороны КГБ не заставила себя ждать. На верхах его «раскусили». И началось «боданье теленка с дубом».

За напечатанием рассказов «Матренин двор», «Случай на станции Кречетовка» и нескольких других, Солженицын пробует – правдами и неправдами – через Твардовского и не через него – протащить в печать «Раковый корпус» и в «Круге первом». Но эта борьба уже напрасна. Солженицын не выигрывает ее, на верхах его уже трактуют, как «внутреннего врага», его «маскировка перед полицейской цензурой» разоблачена. Его душит КГБ захватом литературного архива, опутывает кольцом слежки, стукачами. Душит и прямыми действиями и через свой главный филиал – Союз Советских Писателей. Сопротивление Солженицына этой борьбе – невероятно. Он шлет письмо IV-му Всесоюзному Съезду Союза Писателей, в котором говорит: «я предлагаю Съезду принять требование и добиться упразднения всякой – явной и скрытой – цензуры художественных произведений». И это письмо – неисповедимыми путями – сейчас же распространяется во всех странах Запада. Вскоре «теленок» наносит и новый удар: он шлет письмо в Секретариат Правления Союза Писателей СССР, в котором настаивает на опубликовании его «Ракового корпуса» – «безотлагательно»! И это письмо тут же находит путь на Запад. И вот заседание секретариата Союза Писателей, на котором присутствует и Солженицын, и где секретариат делает «попытку публично определить ваше отношение к антисоветской кампании, поднятой недружественной зарубежной пропагандой вокруг вашего имени и ваших писем».

На это «теленок» отвечает еще более отчаянным «боданием». Солженицын шлет новые письма: и в Секретариат Союза СП и за границу – в «Ле Монд», в «Унита». Его большие вещи уже ушли на Запад и там напечатаны. Ему присуждается Нобелевская премия. Он пишет письма: – в Королевскую Шведскую Академию и в Нобелевский Фонд, открытое письмо министру КГБ Андропову, председателю Совета министров СССР Косыгину, министру внутренних дел Щелокову, обличает письмом патриарха Пимена. И все эти письма тоже уходят на Запад и там печатаются и комментируются. Он дает интервью – «Нью-Йорк Таймс», «Вашингтон Пост», «Ассошиэйтед Пресс», «Ле Монд, «Тайм». Его уже знает весь мир: Запад защищает (и собственно, правду сказать, спасает!) Солженицына от расправы андроповцев, – разнеся по миру его литературную и человеческую славу.

«Бодался теленок с дубом» не только дает читающему прекрасный, в полный рост портрет Солженицына, как писателя и человека. Книга дает и множество острых зарисовок, – как говорит Солженицын – «верноподданного баранства» (не баронства, конечно!). То есть – портретов этих «инженеров человеческих душ», которые десятилетиями брюхом приросли к ленинскому тоталитаризму. Тут и – первые среди равных – секретари-канцеляристы ССП: «коренастый, широчелюстный хамелеон» псевдодраматург Воронков, и «мурло, отчасти комическое» Сартаков, и «отъевшаяся лиса» Марков «с хитреньким мягким полубабьим лицом», и «полканистый» Соболев. Очень хороша сцена, когда эти получекисты-полуписаки («даже не писатели вовсе!» – говорит Солженицын) встречают Солженицына и Твардовского, приехавших (по настоянию Твардовского) на разговор о том: как попало за границу резкое письмо Солженицына IV-му Всесоюзному Съезду Союза Сов. Писателей.

«Приехали мы в знаменитый колоннадный особняк на Поварской. Сели. Я спросил, нет ли графина с водопроводной водой – и тут же какая-то потайная дверь раскрылась и горничная из какого-то заднего тайного кабинета стала таскать на огромный полированный стол фруктовые и минеральные воды, потом крепкий чай с дорогим рассыпчатым печеньем, сигареты и шоколадные трюфели (народные денежки...)». Сперва «начался гостиный разговор о том, что это особняк Ростовых, и как его берегут, и как графиня Олсуфьева, приехав из за границы, просила его осмотреть (со смаком выговаривал Воронков "графиню", представляю, как он перед ней вертелся – и как бы ту графиню вошел (в особняк – Р. Г.) расстреливать в 17-м».

Признаюсь, что помимо чувства отвращения к этим портретам чекистов литературного ведомства, засевших (с нуворишским упоеньем, конечно!) в «дом Ростовых», я чувствовал искреннюю жалость к этому прекрасному особняку, охамленному таким отребьем.

Среди зарисовок «верноподданного баранства» в «Теленке» там и тут мелькают: и «изнеженный» международный кагебистский жулик Виктор Луи (по-настоящему – Виталий Левин), «в лагере бывший известным стукачом, а после лагеря внезапно ставший корреспондентом английских газет». И Корнейчук, заявляющий – «своим творчеством мы защищаем свое правительство, свою партию, свой народ; вы тут иронически высказывались о заграничных поездках, как о приятных прогулках, а мы ездим за границу вести борьбу». И сталинский одописец Симонов, сообщающий – «роман в "Круге первом" я не приемлю и против его печатанья». И Кожевников – «я когда-то первый выступил с опасениями по поводу "Матрениного двора"... "Раковый корпус" вызывает отвращение от обилия натурализма, от нагнетенья всевозможных ужасов... и он неприемлем». И Сурков – «Я тоже читал пьесу "Пир победителей". Ее настроение: – "да будьте все вы прокляты!" И в "Раковом корпусе" продолжает звучать то же».

Это все – главные натурщики «верноподданного баранства» ленинского стада. Есть зарисовка (и не одна) и Константина Федина. Вот Твардовский пишет ему письмо «объема в авторский лист» в защиту напечатанья «Ракового корпуса». Ответа нет. А спустя долгое время при встрече с Твардовским – «Благодарю, благодарю, дорогой Александр Трифонович! У меня такая тяжесть на сердце... – А, правда, Константин Александрович, что вы у Брежнева были? – Да, товарищи вокруг решили, что нам надо повидаться. – И был разговор о Солженицыне? – (Со вздохом) Был. – И что же вы сказали? – Ну, сами понимаете, что ничего хорошего я сказать не мог...»

В книге много и «профилей» и «фасов» этих растоптанных мертвых душ, когда-то бывших писателями (а некоторые и талантливыми!). А теперь – руководящих всей ленинской литературной полицейщиной. Сейчас это скорее – персонажи с орвеловского скотного двора.

На фоне этого духовного свинства гораздо интереснее и, если угодно, трагичнее – портрет Твардовского. Солженицын дает яркий и внешний и психологический рисунок этого человека. Оговорюсь (для ясности). Я не поклонник музы Твардовского. Думаю, он был не только не «первый поэт России» (даже Советской), как его величали в хрущевские времена, а вообще поэт был второстепенный. Знаю, что Бунин хвалил «Теркина» за прекрасный народный язык. Но в поэзии дело ведь не в народном говоре. Блок наверняка уступал Твардовскому в этом. Не уступали – Есенин, Клюев, Клычков (кстати, прекрасный, но малооценённый поэт, расстрелянный в 1937 г.). Но у этих трех людей кроме «народного языка» было и еще кое-что, что делало их поэтами. Твардовский же не из того теста.

Его портрет интересен иным. Это – высокопоставленный литератор-партиец с глубокой трещиной в душе, ибо был он природно-хорошим русским человеком. По-настоящему любил литературу и в царствование Хрущева защищал ее до потери сил. Уж за одно напечатание им (с величайшими трудностями!) «Ивана Денисовича» да простятся ему все его партпрегрешения вольные и невольные.

«Твардовский держался (в редакции «Нового Мира», – Р. Г.) с достойной церемонностью, однако и сквозь нее сразу поразило меня детское выражение его лица – откровенно детское, даже беззащитно-детское, ничуть, кажется, не испорченное долголетним пребыванием в высоких слоях, и даже обласканностью трона». Так пишет Солженицын о первой встрече с Твардовским. Дальше, на протяжении лет (и на протяжении всей книги) рассказывается об их (Твардовского и Солженицына) дружеской борьбе. Твардовский, как твердокаменный (пусть либеральный) партиец и член ЦК – с одной стороны борется в верхах (всяким дипломатничанием) за то, чтобы протащить вещи Солженицына в «Новом Мире», а с другой – борется (дружески, но с вспышками гнева) с Солженицыным, стараясь обломать рога «бодливому теленку». Правда, рога у Солженицына мало похожи на телячьи. Уговариваясь поехать с ним в секретариат ССП в «дом Ростовых», Твардовский «настраивает» Солженицына на дипломатический тон, чтобы как-то сгладить резкости и «углы» письма Солженицына Всесоюзному Съезду, за границей произведшего соответственное впечатление. «Да, не говорите им, что вы боретесь против советской власти!», – уже смеялся он, уже кончал одной из любимых своих шуток».

В изображении Солженицына Твардовский ярок и своим несчастием: гомерический запойный пьяница (как и очень многие «инженеры человеческих душ»). Ну, а чем же залить как не «грозным сиволдаем» великие человеческие горести? Ведь отца Твардовского, работягу-крестьянина «раскулачили» и он где-то в ссылке погиб наверное очень страшной смертью. Ну, а сын? Из-за партбилета и сановной карьеры примирился с этой страшной смертью ни в чем неповинного отца. Из-за партбилета и цекистства Твардовский не мог, не смел взглянуть на мир открытыми глазами так, как внезапно увидел мир Солженицын.

«Ну да, нельзя же сказать, что Октябрьская революция была сделана зря!... ведь если б не революция не открыт бы был Исаковский?... А кем бы был я, если б не революция?» – говорил Твардовский Солженицыну. По поводу этой реплики, я думаю, было бы великим счастьем всей России, если б Октябрь не состоялся даже ценой отсутствия в литературе Исаковского. За небытие Архипелага ГУЛАГ – недорогая цена. Конечно, без Октября Твардовский не барствовал бы, «вроде князя Юсупова» или «графа Орлова-Давыдова», на живописной даче Пахра. Но думаю, что и без всяких революций народные поэты Твардовский и Исаковский всегда нашли бы в России свое место, как находили его до них Кольцов, Никитин, Суриков, Дрожжин и другие. Да ведь и Есенин, и Клюев, и Клычков, и Орешин – все вошли в литературу до революции. И как раз Октябрь уничтожил этих крестьян-поэтов.

Разница в миропонимании Солженицына и Твардовского была велика. Свою духовную свободу Солженицын выстрадал на Архипелаге ГУЛАГ. Твардовский же жил несвободой (и своей и чужой). «Я не то, чтобы запретил вашу пьесу («Пир победителей», Р. Г.), если б это от меня зависело... я бы написал против нее статью... да даже бы и запретил...» И Солженицын добавляет: «когда он говорил недобрые фразы, его глаза холодели, даже белели, и это было совсем новое лицо, уже нисколько не детское... Раз вещь была не по нему – отчего и не задержать ее и силой государственной власти? Такие ответы Твардовского перерубали нашу дружбу на самом первом взросте».

Когда дело дошло до романа «В круге первом» Солженицын не без хитринки (он же «озвенелый зэк»!) зазвал Твардовского к себе в Рязань, там читать рукопись. Твардовский и читал ее в Рязани, заливая чтенье «стопцами» коньяка. «С бело-возбужденными глазами, полушутя, полусерьезно этот "сын своей партии" говорил, – "Вы ужасный человек. Если б я пришел к власти – я бы вас посадил". – Говорил, конечно потому, добавляет Солженицын, что «как и Хрущев был в довечном заклятом плену у принятой идеологии».

Во время брежневской оккупации Чехословакии горький пьяница Твардовский пытался было отгородиться от этого гнусного подавленья. Но партбилет сделал свое дело. И в «Новом Мире» было-таки напечатано «горячее одобрение» вторжению. «Этот день я считаю духовной смертью "Нового Мира"», – пишет Солженицын. «Слопала чушка – партия – своего поросенка», – скажем мы, вспомнив Блока.

И все-таки за «гнилой либерализм», за печатанье Солженицына партия убила этого человека. У больного уже Твардовского отняли его детище «Новый Мир». «Постепенное "душенье" Твардовского было расчитанной кампанией», – пишет Солженицын. В эту кампанию нежданно-негаданно вплелось и напечатание поэмы Твардовского «По праву памяти» журналом НТС «Посев». «Поэма не ходила по самиздату, Твардовский ее никуда не посылал, не распускал. А вот – появилась... Потрясен, обескуражен, удручен был Твардовский», – пишет Солженицын. Твардовский напечатал гневные «протесты» в газетах. Но дело было сделано. И сделано ловко.

В феврале 1971 года Твардовского додушили. Он скончался. А через три года решилась и судьба А. И. Солженицына. Но эти три года «теленок» отчаянно «бодался». И в этой страшной, неравной и напряженной борьбе, в 1973 году КГБ нанес Солженицыну последний, казалось бы, удар. Тщательно захороненную рукопись «Архипелага» гебисты наконец-то захватили. Но КГБ не знал, что борясь не на жизнь, а на смерть, Солженицын успел-таки переправить один экземпляр «Архипелага « на Запад в надежные руки.

Захват «Архипелага» – наиболее трагическое звено в борьбе Солженицына с Андроповым и его «собачьими головами». Арестованную гебистами пожилую женщину, Елизавету Денисовну Воронянскую, на которую по всей видимости навела КГБ первая жена Солженицына, Решетовская, уж тогда «вплотную работавшая» с КГБ, допрашивали непрерывно пять суток. Мы не знаем (и не узнаем) как Воронянскую допрашивали, какое «давление» или «воздействие» применяли. Знаем лишь, что Воронянская не выдержала этих пяти суток и указала место захоронения в земле «Архипелага». Казалось бы – полная победа Андропова. Воронянская освобождена. Вернулась к себе. И вот Андропов неожиданно проиграл – Воронянская повесилась. Перед смертью, мечась по квартире, говорила соседке: «Я – Иуда, скольких невинных людей я предала!».

Трагическая кончина Елизаветы Денисовны неожиданно повернула всю борьбу Солженицына и окончательно решила его судьбу. Сразу после ее самоубийства Солженицын дал знак на Запад: печатать «Архипелаг»! «Божий перст, – пишет он, – это ты!... Разве бы сам я решился? Разве понял бы, что пришло время пускать "Архипелаг"?.. Но перст промелькнул: что спишь ленивый раб? Время давно пришло и прошло – открывай

Для такого действа нужна была великая, могучая душевная сила и великая вера. Они у Солженицына были. Конечно, живя в СССР и выпуская «Архипелаг» на Западе на всех языках, Солженицын твердокаменно был уверен, что кладет свою голову на плаху. Больше того: он знал, что губит этим и любимую жену, Наталью Дмитриевну, и малых детей. Но Наталья Дмитриевна этот его шаг всей душой поддержала. Это был героический жест. Солженицын шел на все. И даже – естественно – переоценивал силу этого жеста. Он пишет: «должны же они оледениться, такая публикация почти смертельна для их строя».

Разумеется, появление трех томов «Архипелага» на всех языках мира – чрезвычайная неприятность для шайки КПСС. Но к великому нашему прискорбию надо установить, что в «смертельности» выхода «Архипелага» Солженицын глубоко заблуждался. Это – просчет. В наши дни тоталитарный строй охраняется ведь не людьми, а машинами. Это в сказочные, баснословные времена королевские, царские, республиканские режимы падали, когда поддерживающие их люди отказывали в повиновении. Нынче – машины – ни в чем не откажут. Строй, опирающийся на танки, самолеты, бомбы – ядерные, не ядерные, с удушливыми газами и просто разрушительные – для своего смертоносного обслуживанья требуют всего горсть людей. А эта горсть (и куда больше!) всегда в полном распоряжении шайки КПСС. И это хорошо знает весь народ, потому и «безмолвствует». Знает это и шайка, вооруженная к тому же зверской беспощадностью и наплевательством на все божеские заповеди и человеческие законы. Тоталитарный строй КПСС не взорвешь тремя томами «Архипелага» – это не тридцать атомных бомб.

Почти за 60 лет своей власти ленинская шайка пережила многие удары разоблачений своих преступлений. И выстояла. Даже «колебнутия» не было. Были документальные разоблачения связи Ленина с правительством императора Вильгельма II-го, от которого он получил миллионы золотых германских марок, на которые и делал свой Октябрь. Была речь Хрущева на ХХ-м съезде о преступлениях времен сталинщины (в которых сам Хрущев играл весьма не последнюю роль). Речь его была международным ударом ошеломительной силы! И что же? Да ровно ничего. О концлагерях и терроре (задолго до «Архипелага») на Западе накопилась большая и страшная русская и иноязычная литература: книги Кравченко, Солоневича, Марголина, Светланы Аллилуевой, А. Кестлера, Виктора Сержа и очень многих других. Ну, и что? Ничего. Почему? Да потому, во-первых, что политически-влиятельные круги Запада, владеющие всей сетью информации (пресловутые mass media), газеты, радио, телевидение, издательства, в течение полувека знать правды об СССР не хотели (и сейчас не хотят!). Верно, что после нашумевшего на весь мир казенного антисемитизма КПСС кое у кого из западных интеллектуалов стали чуть-чуть приподниматься веки (как у «Вия»). Но это всего-навсего – «чуть-чуть». Поэтому-то и вера Солженицына – свалить тоталитарный строй тремя томами «Архипелага» была, конечно, героической, но, конечно, и донкихотской.

Изучая «комплексным методом» психологию и настроения политически-ведущих кругов на Западе, тратя на это несусветные миллионы, шайка КПСС лучше, чем Солженицын знала всю слабость Запада, ежечасно подтверждающую знаменитую «ленинскую веревку», на которой он предполагал повесить демократии.

После опубликования «Архипелага» в Париже Солженицын был уверен в своем аресте. На сей случай он выработал для себя «правила поведения». Казалось бы, суть ленинской шайки, ее волчью, безжалостную хватку лучше зэка Солженицына не знает никто. Но и в выработанной им тактике автор «Архипелага» просчитался. Солженицын написал записку под заглавием – «На случай ареста»!

«Я заранее объявляю неправомочным любой уголовный суд над русской литературой, над единой книгой ее, над любым русским автором. Если такой суд будет назначен надо мной – я не пойду на него своими ногами, меня доставят со скрученными руками в воронке. Такому суду я не отвечу ни на один его вопрос. Приговоренный к заключению, уже отдав свои лучшие восемь лет принудительной казенной работе и заработав там рак – не буду работать на угнетателей больше ни получаса. Таким образом, я оставляю за ними простую возможность открытых насильников: вкоротке убить меня за то, что я пишу правду о русской истории».

Шайке КПСС необходимо было принимать решение. Споры в Политбюро о Солженицыне могли быть жаркие. Убить? Запереть снова в концлагерь и там добить? В тюрьму – в Потьму? И – там? В психбольницу? И там впрыскиваниями химикалий довести до помешательства? Все – в их полной возможности. Но убить Нобелевского лауреата, нашумевшего на весь мир, все-таки как-то невыгодно для престижа, хотя бы и гангстеров. И шайка КПСС приняла слегка рискованное, но по сути дела весьма неглупое решение: выбросить из СССР на Запад: – «Нате! Берите! Вместе с семьей! Со всем архивом! Повозитесь с ним!».

«Указом Президиума Верховного Совета СССР за систематическое совершение действий, не совместимых с принадлежностью к гражданству СССР и наносящих ущерб Союзу Советских Социалистических Республик, лишен гражданства СССР и 13 февраля 1974 года выдворен за пределы Советского Союза Солженицын, А. И.».

На Западе одни по милой наивности и, пожалуй, даже по дурости объяснили этот жест шайки, как «либерализм», другие, как чуть ли не «предсмертный жест разлагающейся диктатуры», третьи, как «страх Кремля перед общественным мнением Запада» (подумаешь! страх! перед кем? перед Фордом и Американским Конгрессом с Мак Говерном, Беллой Абцуг и другими макговернитами? перед Вилли Брандтом с его ленинизированной «социал-демократией»?).

Через стукачей, которых Александр Исаевич знал, и не стукачей («информаторов», которых он быть может и до сих пор не знает!) головка ленинцев насквозь знала – характер, волю, взгляды, все мировоззрение Солженицына. Они знали, и то – что и как Солженицын скажет и напишет о них на Западе. Но именно эти – что и как их не так уж пугали. Почему? Да потому, что шайка знала, непонятную ей, духовность Солженицына, его веру в победу неразложимой правды, с неприятием никаких соглашательств, знали и его православное христианство. Они понимали, что такой солженицынской правды Запад (именно эти «ведущие», теперешние «лево-либералы») никогда не примет. Если б даже и захотели. Просто не смогут принять, ибо это и для них ведь нечто вроде приговора к небытию. Шайка в своем предвидении была не беспочвенна. Правильно писал блестящий европеец Сальвадор де Мадарьяга: мир с Брежневым, это война с Солженицыным. Но Мадарьяга ведь последний из могикан – из европейцев этой породы. И олигархи выбросили Солженицына на Запад.

Как же это было осуществлено? Очень просто. 12 февраля в 17 часов вечера, в квартиру Солженицына обманом и силой ворвались восемь «собачьих голов» Андропова, предъявив постановление о ПРИВОДЕ в прокуратуру. Главы, описывающие «выброс» Солженицына на Запад – самые захватывающие. Сначала из дома (полунасильственно) в Лефортово, из Лефортова (полунасильственно) – в самолет, а из самолета уж свободный выход – во Франкфурте на Майне: bitte schön! Солженицын пишет: «Теленок оказался не слабее дуба». Да, «теленок», конечно, очень силен и крепок. Но к глубокому сожаленью, дуб оказался дубом: он по-своему много сильнее «теленка».

«И вдруг от пилотского тамбура сюда в салон команда – громко, резко:

– Одевайте его! Выводите!

...На пороге тамбура один из восьми налетает на меня лицо в лицо, грудь к груди – и от живота к животу передает мне пять бумажек – пятьсот немецких марок. Во как! Поскольку я зэк – отчего не взять? Ведь беру же от них пайку, щи... Но все-таки джентельменничаю:

– Позвольте... А кому я буду должен?

– Никому, никому.

Исчез с дороги, я даже лица его не отличил, не заметил. И вообще – дорога мне свободна. Стоят гебисты по сторонам... Иду. Спускаюсь... Так и осталась нечистая сила – вся в самолете...»

Конечно, на коре шестидесятилетнего ленинского тоталитарного дуба КПСС «теленок» оставил кое-какие царапины. Для истории даже, пожалуй, довольно серьезные. Но «дуб» о будущих историках не очень беспокоится. Чихал он на них со своей дубовой высоты.

В довольно затянувшейся трагедии сосуществования тоталитарного СССР с демократиями Запада, в этой трагедии «Коварства и любви» (по слову Алданова), идущей шестьдесят лет на мировой сцене, ленинская шайка всегда обыгрывала Запад: – от Ильича Первого до куда более мелкого Ильича Второго. И этот обыгрыш был нетруден, ибо партнеры шайки, лево-либеральные круги Запада подсознательно (а некоторые и сознательно) только и хотят, по существу, «быть обыгранными «, но сохраняя при этом какую-то пустопорожнюю демократическую словесность. Недаром считающийся гениальным лорд Бертран Рассел выдумал для них от всего избавляющую формулу: «лучше быть красным, чем мертвым» (better red than dead). И шайка, думаю, была совершенно уверена, что лево-либералы не «выдадут» ее Солженицыну. И во имя либерально-демократической словесности защитят суверенное право шайки на насилия и зверства над народами России. И она пока что не ошиблась.

Сразу после «выброса» Солженицына на Запад какие-то шавки в русской печати в Израиле записали: «Солженицын – антисемит». И тут же, в американской печати откликнулись уже дипломированные «либералы», развивая эту «тему». Солженицын – «реакционер», «адвокат холодной войны», «шовинист», «сторонник авторитарного строя», «враг свободы и демократии». А Солженицын, как всем назло, пишет то о «русском национальном самосознании», то о значении в будущей России роли «православной русской церкви», то о великих реформах Александра II-го, то осмеливается сравнивать дореволюционную Россию с ленинским крокодильим «Архипелагом ГУЛАГ». Но ведь это же у лево-либералов запретные и даже «неприличные» темы.

Лево-либералы Запада разрешают и даже поощряют высказывания о росте нeгpитянского, китайского, израильского, арабского и других национальных самосознаний. Но – русского? Это уж извините! На этом – шестидесятилетнее табу. А уж если эта тема в широкой печати и затрагивается, то обязательно вульгаризируется и проституируется переводом в «реакционность», «шовинизм», «черносотенство». И мы видим, как ловкими искажениями, эти mass media – газеты, радио, телевидение – хотят пришлепать на спину Солженицына именно такой «бубновый туз», ошельмовав его, как политическую персона нон-грата.