Женский персонаж занимает главное место в большинстве романов Тургенева. И в центре «Дворянского гнезда» тоже стоит незабываемый образ «тургеневской девушки» Лизы Калитиной. В художественном отношении «Дворянское гнездо» стоит выше «Рудина» – он отличается стройностью композиции, тонкостью и верностью психологического анализа. Приемы характеристики здесь более удачны, – образ героини выясняется в сознании читателя из её речей и поступков и не в такой мере, как в «Рудине», подсказывается чужими отзывами и пояснениями самого автора. Роман этот отличается сжатостью, и, в то же время, и в целом, и в деталях, изобилует красивыми картинами и положениями.

Тургенев. Дворянское гнездо. Аудиокнига

Образ героини отличается необыкновенною духовною красотою и возвышенностью. Недаром общий голос причислил ее в «идеальным русским женщинам», изображенный, в нашей литературе. В своей героине сумел Тургенев изобразить вековой тип русской женщины, каким он сложился еще в древней Руси. В житиях русских святых не раз мелькают образы, ей подобные. Так, например, Юлиания Лазаревская очень напоминает тургеневскую героиню. Перед нами – две женщины, характер которых отличается цельностью, ясностью и определенностью, не допускающей противоречий и непоследовательности; в них нет дисгармонии. Серьезная, в себе замкнутые, среди шума суетной жизни они ведут строгую, одинокую жизнь, – жизнь аскета, победившего все соблазны мира, – живут духом, свободные от власти плоти. С детства сложилась их духовная жизнь, и впоследствии ни одно постороннее влияние не оставило своих следов на их рано определившейся душе.

У Лизы была легкомысленная гувернантка, но её скептицизм не затронул чистого сердца девушки. У неё была мать, пустая и притворно-сентиментальная, но в её влияние никаких следов не оставило на Лизе. «У ней не было своих слов, – говорит о своей героине Тургенев, – но были свои мысли, и шла она своею дорогою».

Эти мысли и эта дорога определены были в ней тем религиозным воспитанием, которое получила она еще от своей няньки Агафьи. Молодость этой старухи была небезупречная, – но под старость она с жаром фанатика-аскета стала «замаливать» грехи юности и убивать ту плоть, которая когда-то владела её духом. К этой суровой, фанатичной старухе попала на руки впечатлительная, чуткая девочка, с богатыми задатками порывистой, тревожной души. И Агафья воспитала ее по своему, – она увлекла ребенка за собой, в мир религиозного, мистического экстаза. Она рассказывала ей:

«житие Пречистой Девы, жития отшельников, угодников Божиих, святых мучениц; она говорила Лизе, как жили святые в пустыне, как спасались, голод терпели и нужду – и царей не боялись, Христа исповедовали; как им птицы небесные корм носили и звери их слушались Лиза слушала ее – и образ Вездесущего, Всезнающего Бога с какою-то сладкой силой втеснялся в её душу, наполнял ее чистым благоговейным страхом, а Христос становился ей чем-то близким, знакомым, чуть не родным...»

Такое же воспитание получила Юлиания Лазаревская и многие русские девушки древней Руси, – и все они воспитали в себе восторженную, мистическую любовь к Богу, стремление в «горний мир», далекий от мирской суеты... Религиозные идеалы, древней Руси сохранились до наших дней в простом народе, а Тургенев на своей героине показал, что порою эти идеалы, через посредство разных нянь, могли даже в «дворянском гнезде» в ХІХ столетии одерживать верх над всеми влияниями западноевропейского «мирского просвещения». Лиза Калитина, живой и правдивый образ – словно, какое-то светлое воспоминание о чем-то далеком и хорошем, мелькнула в нашей литературе, как будто для того, чтобы показать, что века прожитой старой культуры не совсем были стерты новой жизнью, что с древней Русью приходится считаться и в наши дни.

Если в дворянские семьях возможны были такие факты возрождения чего-то старого, забытого – тем понятнее, что эта старина сохранилась еще бережнее в купеческих семьях, более консервативных, чем дворянские. И вот, в Катерине, героине драмы: «Гроза», Островский вывел образ, родственный Лизе и всем её прототипам. Катерина воспитана так же, как Лиза, и такую же восторженную, мистическую любовь питает к Богу, и так же любит молитву, уносящую в мир божественных видений.

Лиза тоже «молилась с наслаждением, с каким-то сдержанным и стыдливым порывом». Но это не была бессознательная восторженность Катерины, которая не звала сама, чего она просит у Бога. Лиза усвоила от своей Агафьи строгое отношение к «миру» и его соблазнам; она рано узнала, что её отец нечестно нажил состояние – и потому считала своим долгом «отмолить» грехи отца и свои. Когда она была еще ребенком, Агафья приучила ее «убивать плоть», – в морозную ночь она подымала девочку с кровати, водила к заутрене в пустую, темную церковь. И эти ночные посещения церкви, без ведома родителей, пришлись по сердцу Лизе: «вся эта смесь запрещенного, странного, святого, потрясала девочку, проникала в самую глубь её существа».

Подобно людям древней Руси, жила она, молодое прекрасное создание, мыслью о смерти и, в пору расцвета юности, готовилась уже к переходу в другое, лучшее бытие: «христианином нужно быть не для того, чтобы познавать небесное там, где земное, говорит она, а для того, что каждый человек должен умереть»... Подобно людям древней Руси, она мало была привязана к земле. Наделенная высоким нравственным чутьем и чуткой совестью, – она, не одаренная большим умом и не имея жизненного опыта, живет «в миру», руководясь своим хорошим инстинктом – «голосом совести», не делая ошибок, правильно разбирая, что хорошо, что дурно. Она не любит мира, так как видела в нем иного зла, иного неправд», но, тем не менее, с чисто христианским смирением и всепрощением относится она к людям...

«Вся проникнутая чувством долга, боязнью оскорбить кого бы то ни было, с сердцем кротким и добрым, она любила всех и никого в особенности: она любила одного Бога восторженно, робко, нежно».

Она очень напоминает Лукерью, героиню повести «Живые Мощи», своим широким, христианским альтруизмом.

Это характерное выражение: «любила всех и никого в особенности» нуждается в объяснении. Лучше всего это сделано дореволюционным писателем-критиком Овсянико-Куликовским в его книге о Тургеневе:

«Её основное чувство есть также альтруизм – очень широкий, всечеловеческий, христианский в настоящем, евангельском смысле, и с этой точки зрения он – выше и чище альтруизма Марианны: он подчиняется завету «любите врагов ваших, делайте добро ненавидящим вас». Он – одна, чистая, беспримесная любовь, без вражды и ненависти, любовь, являющаяся выражением того наивысшего этического начала, которое дано в Нагорной проповеди. Лиза всех любит, жалеет и прощает, – даже Паншина и жену Лаврецкого. Она органически неспособна ненавидеть напр. дурного, злого человека, за то, что он зол; она будет только скорбеть и молиться о нем. Такая любовь – не от мира сего, и душа, ею движимая, не призвана жить, трудиться и бороться в этом грешном мире, где нельзя обойтись в интересах добра и правды без вражды и ненависти...

В такой душе, не созданной для мира, мы наблюдаем как бы перемещение центра тяжести личности: личное «я» перестает тяготеть к земному бытию; привычная обстановка, тепло и свет жизни, земные радости, связи с людьми, все интересы, заботы, стремления, цели – все это теряет свою притягательную силу, которой действие переносится в другую сферу, – в какую именно, это уж зависит от умственного и нравственного уклада человека. У Лизы оно перенесено в религиозную, мистическую сферу. Мысль о Боге, о «загробной» жизни, мистическая любовь к Богу – вот к чему тяготеют все душевные силы Лизы, вот куда перемещен центр тяжести её личности. Окончательно совершилось это перемещение, когда Лиза ушла в монастырь, и здесь-то её натура, весь уклад её души и вся иррациональность этого уклада достигли своего полного выражения. Это особое, чуждое и непонятное нам, людям жизни, состояние сознания, при котором дух человеческий освобождается от опутывающих его психических уз земных отношений, земных стремлений и свободный, ясный и чистый весь сосредотачивается на одном высоком помысле, на одном священном чувстве, – весь целиком истрачивается на одну любовь, чистую, как отвлечение, горячую, как молитва, и, как она же, полную наивной поэзии».

О своем личном счастье она, конечно, не думает, – в ней нет ни тени эгоизма, – она считает такое чувство греховным, неугодным Богу. Вот почему она не стремится к такому счастью собственными усилиями, – но она не откажется от него, если оно само дастся ей и руки. «Счастье на земле зависит не от нас» – говорит она, указывая этими словами, что только Бог дает счастье истинное и прочное.

Встреча с Лаврецким нарушила её внутренней покой. Сперва она пожалела о том, что жестоко разбита его молодая жизнь. Она ощутила потребность утешить его, ободрить, вернуть его к Богу, которого он не знал. Потом постепенно любовь вкралась в её нетронутое, девичье сердце... Любовь и мечты о земном счастье ее испугала, сбили ее с того ясного, прямого пути, по которому она шла так уверенно, не спеша, к определенной цели. Когда Лаврецкий показал ей газетную статью, в которой было рассказано о смерти его жены, Лиза не могла справиться с чувством эгоистической радости, что её земное счастье устраивается. Но сейчас же это мимолетное чувство ее ужаснуло... Когда газетное известие оказалось ложным, и супруга Лаврецкого явилась к нему, – Лиза увидела в этом приезде «наказание Божие» за свое отступничество от Него, за вспышку эгоизма, и тогда она уходит от мира в монастырь «отмолить грехи свои и чужие».

Примириться с жизнью, с её «ложью», Лиза не может, – этому противится правдивая и чистая душа её; бороться с жизнью она тоже не станет, так как нет в ней той ненависти ко злу, без которой немыслима борьба. Лиза устраняется от жизни, уходит от неё туда, где покой и тишину находили многие лучшие люди древней Руси, спасаясь от мира и его сует. В этой решительности Лизы сказалась большая нравственная сила, – в этом её героизм. Можно, конечно, много говорить о том, насколько плодотворна борьба со злом путем «непротивления злу», – но нельзя спорить с тем, что Лиза, кроткая, тихая праведница, выказала большую силу воли, осуществив в XIX веке, в обществе, наиболее далеком от Христа, Его святой завет: «любить людей»... Светлым светочем сияет тихий и ясный образ её, и велико значение произведения, автор которого сумел сам понять и растолковать другим исторический тип русской женщины, – тип, сложившийся в недрах народной жизни – там, где веками созревало понимание христианства, где цвело «умное делание», искание «царства Божия» внутри себя. (Ср. ещё жизнь Марьи Болконской в «Войне и мире» Л. Толстого.)

Мельком отмечает Тургенев и «национальные симпатии» Лизы. Она не отдавала себе ясного отчета в том, почему она любит простой русский народ, почему любит она разговаривать с простыми людьми, как с ровней, без всякого барского снисхождения». Она поняла, что она – патриотка, «русская душой» только в тот вечер, когда при ней славянофил-«русак» Лаврецкий спорил с западником-Паншиным. Когда она почувствовала, что стоит на стороне Лаврецкого, её бессознательное чувство любви к родине прояснилось.