По словам Толстого, в душевном складе Каратаева (см. статью Образ Платона Каратаева в «Войне и мире») было много «благообразия»: «в его речи события, самые простые, получали характер торжественного благообразия... Он любил слушать сказки... Но больше всего любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали». «В рассказе его о том, как он попал в солдаты, что спасло от солдатчины его брата, есть что-то евангельское», – говорит критик Овсянико-Куликовский.
Лев Толстой. Война и мир. Главные герои и темы романа
«Не один Толстой открывал в своем народе евангельское. Великое историческое и общечеловеческое значение Евангелия на том и основано, что в каждом народе есть нечто ему сродни. Если бы в Платоне Каратаеве не было, кроме этой черты (сочетания мужицкого с евангельским), еще и других важных черт, то он был бы очень широким общечеловеческим типом, объемлющим соответственные стороны духа у разных народов. Он был бы во всемирной литературе тем, чем, по словам Толстого, он был и навсегда остался для Пьера Безухова – «вечным олицетворением духа простоты и правды». На самом деле, этого нет. Толстой на этот раз сузил образ, сделав Каратаева типом специально-русским, национальным». (Овсянико-Куликовский).
Характерной русской чертой в Каратаеве было, по мнению Толстого, – смирение бессознательное, органически-прирожденное, которое, как любовь к людям, не было у него результатом сознательной «борьбы» с гордыней. Толстой называет Каратаева «олицетворением всего русского, доброго и круглого», – «непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды», – и вся жизнь, все миросозерцание Каратаева полно выражаются в этих словах. В его «смирении» – кроется разгадка основ национального нашего русского миросозерцания, – которое можно определить словами проф. Овсянико-Куликовского: – «наш умеренный (сравнительно с восточным, азиатским) фатализм и наш неумеренный (сравнительно с западноевропейским) оптимизм.
«Рок головы ищет» – говорит Каратаев. – «А мы все судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулась, а вытащишь – ничего нет!»
Фатализм и оптимизм Каратаева слышится также в рассказе его о том, как он попал в солдаты, и как это оказалось «к лучшему»; эти же черты освещают его рассказ о купце, по судебной ошибке сосланном на каторгу... Каратаев вечно благодушен, – не беспокоится о будущем, без страха готов умереть и со всем примиряется легко.
Ложась спать, говорил он: «положи, Господи, камушком, подними калачиком», а, просыпаясь, повторял: «лёг – свернулся, встал – встряхнулся».
Так проходит вся жизнь его, ровная, беспорывная, безличная, крепкая тем внутренним укладом мыслей и чувств, которые определены его неразрывностью с «общим» – крестьянским и русским. Целостность, нетронутость его души выражены тем словом «круглый» которым Толстой не раз его определяет.
К национальным свойствам, воплощенным в образе Каратаева, относится также его «простота и правда»... Это тоже не «добродетели», а «свойства» русского народа, – вернее, даже «свойство», так как, оба эти понятия, в сущности, представляют собою одно целое, неделимое качество. В круг понятий, которые охватываются понятием «простота», видят: «простодушие», «добродушие», «искренность», «наивность», наконец, «добродушная глупость», – в круг понятий, заключенных в слове «правда», входят: «объективная истина», «субъективная правдивость», «нравственная правда» (справедливость отношений). Уж из этого перечня видно, как один круг понятий («простота»), входит в другой («правда»). Вот почему –
«как самый термин «простота и правда»[1] есть явление лингвистически-национальное и непереводим на другие языки (подобно греческому «калокагатия»), так и художественные образы, ему отвечающие, суть образы, специально русские, национальные и часто, целиком, или в некоторых отношениях, остаются непонятными для иностранца» (Овсянико-Куликовский).
Таков сложный образ простого мужичка Каратаева, который лишь эпизодическим лицом появляется в романе, но играет огромную роль в истории самосознания Пьера. Показав в его лице, как русский народ мыслит и чувствует, перенося бремя жизни, указав, какая сила душевная кроется в простом народе, Л. Толстой приводит своего колеблющегося, оторванного от родины, интеллигента Пьера опять к народной жизни, включает его в «круглое», «цельное», представляющее собою жизнь всего русского народа[2].
См. также статью Платон Каратаев – взгляды на жизнь. Ссылки на другие материалы по творчеству Л. Н. Толстого – см. ниже в блоке «Ещё по теме…»
[1] Одним из крайних выражений этого национального свойства является в народной поэзии образ Иванушки-Дурачка, в котором «простота» доведена до глупости, хотя только кажущейся, а «правда» – до высшей нравственной правды. Другим представителем того же типа, только в иной постановке служит нам эпический богатырь – Илья Муромец, в котором «простота» развита до прямодушия, искренности, бесхитростности, а «правда» – до известных понятий о долге, призвании, чести идр.» (Овсянико-Куликовский).
[2] Жизнь всякого человека и целого народа всегда находится в движении, и потому основания народной психологии – тоже – величины «переменные». Если Каратаев так близок во многих отношениях к тургеневским мужикам (Касьян, Лукерья, Сучок и др.), – это, конечно, доказывает, что в своем герое Толстой, действительно уловил то характерное, что было основой русской народной души в середине XIX столетия.
