С изумительным искусством рисует Достоевский в «Преступлении и наказании» состояние души Раскольникова после убийства. Прежде всего, он – весь во власти кого-то жалкого, животного страха. Деньгами он не воспользовался, – зарыл их в каком-то дворе и затем, больной, нравственно измученный, заперся у себя в комнате, весь порабощенный одним только инстинктом самосохранения, боясь, что его поймают, что его посадят.

Достоевский. Преступление и наказание. Краткий пересказ в картинках

Теперь «мания величия» сменяется у него «манией преследования». Прежних гордых мечтаний о том «новом слове», которое скажет он людям своим «делом» (убийством старухи), – не осталось и следа. «Наполеон» – обратился в затравленного зайца. Он заметает всяческие следы, он хитрит, подличает (сцена в участке; разговор с Никодимом Фомичом).

Потом он испытывает ужас одиночества. В теории он легко рвал связи свои с человеческим обществом, с его «принципами». Но когда он, на деле, порвал эти связи и оторвался от того целого, «круглого, цельного», о котором говорит и Толстой в «Войне и Мире» – он почувствовал одиночество: он со страхом чувствовал, что не может радоваться приезду матери и сестры, что трудно ему, «преступнику», дышать одним воздухом с ними, что порвались какие-то невидимые связи его с людьми. Мрачное ощущение мучительного, бесконечного уединения и отчуждения вдруг охватывает всю его душу...

Он ясно ощущает, что не только с чувствительными экспансивностями, как давеча, но даже, с чем бы то ни было, ему уже нельзя более обращаться к этим людям в квартальной конторе, и, будь это все его родные братья и сестры, а не квартальные поручики, то и тогда ему совершенно незачем было бы обращаться к ним и даже ни в каком случае жизни; он никогда ещё до сей минуты не испытывал подобного странного, ужасного ощущения. И, что всего мучительнее, это более ощущение, чем сознание, непосредственное ощущение мучительнейшее ощущение из всех, до сих пор пережитых им в жизни ощущений.

Он то доходит до ясного понимания, что сделанное им гадко и подло[1], то его мучат страшные кошмары, доводящие до временного помешательства, то мелькает в нём его прежняя, потускневшая теперь «гордыня», – ему опять хочется поиграть роль «героя». Письмоводителю Заметову он, бравируя, говорит о том, как неумело иные преступники скрывают себя от рук правосудия. Когда, не зная, что он убил старуху, при нем говорят об убийстве, говорят, что «убийца не обокрал старуху потому, что руки дрогнули: обокрасть не сумел, не выдержал, – Раскольников как будто обиделся», – делает характерное замечание Достоевский.

Но эти беглые проблески прежнего эгоизма и мании величия не могли спасти его от сознания, что он – не великий человек, а – «вошь», что своего «нового слова» он не доказал, – что всей тяжестью легло на него проклятие его совести, – что он – не протестующий реформатор, а жалкий «отщепенец», «отверженец»...

Но неожиданно как раз в это время ему удается совершить доброе дело, – все свои деньги он отдал осиротелой семье Мармеладова. Сознание сделанного доброго дела, радость, что чувство альтруизма не чуждо его душе, что не навсегда оторвался он от других людей, наполнила его существо...

«Он сходил тихо, не торопясь, весь в лихорадке и, не сознавая того, полный одного, нового, необъятного ощущения вдруг прихлынувшей полной и могучей жизни. Это ощущение могло походить на ощущение приговоренного к смертной казни, которому вдруг и неожиданно объявляют прощение.

"Довольно! – произнес он решительно и торжественно, – прочь миражи, прочь напускные страхи, прочь привидения... Есть жизнь! Разве я сейчас не жил!"»

Он смутно начинает сознавать, что спасение для него – в том, чтобы слиться опять с людьми, от которых он оторвался. Нужно было подчинить себя требованиям жизни человечества, – и чтобы войти в него, нужно согласиться на несение «наказания», нужно было открыть свое преступление. И вот, Раскольников чувствует позывы выдать себя в руки правосудия – но борется с этим чувством, пока на его пути не встречается Соня Мармеладова.

См. также статью Жизнь Раскольникова до преступления.