Единственная форма, которую может принять протест в среде тёмного купечества, – это освобождение личности от уз его душной жизни... Если личность культурна, – много путей открыто перед ней. Если нет – она, чаще всего, оказывается выбитой из колеи и погибает: разбойничество, разгул, пьянство, бродяжничество, – вот, в чем выражался этот протест в древней Руси[1].

В такую народную, старинную форму вылился этот протест и в обстановке купеческого «самодурства». В комедии Островского «Бедность не порок» (см. её полный текст, краткое содержание и более подробные содержания отдельных действий: 1-го, 2-го и 3-го), выведен Любим Торцов, брат самодура Гордея. От природы обладающий пылким темпераментом, что называется, «широкой натурой», он при жизни отца в родной семье, где, по всей вероятности, тоже царило самодурство, поневоле должен был сдерживать себя, подчиняясь господствовавшей силе. Чем сильнее было это подчинение, чем более сменялась его страстная натура, тем могущественнее должна была пробуждаться в нем неудержимая потребность в «вольной волюшке», – стремление дать простор рвущейся к сильным, разнообразным впечатлениям душе.

Широко размахнулся Любим, когда вырвался на волю – кутежи, разгул, пьянство, всевозможные увлечения, – все переиспытал он, не знавший, где искать истинной свободы. Скоро спустил он все отцовское наследство, сделался пьяницей, бродягой, шутовством добывал себе пропитание[2]. Но не пропил, не прогулял своей души Любим, и она заговорила в нем: «Страх на меня напал, – рассказывает он, – ужасть на меня нашла. Как я жил? Что я за дела делал? Стал я тосковать, да так тосковать – что, кажется, умереть лучше!»

Такие, очищающие душу, порывы людей в древней Руси приводили, обыкновенно, к монастырю (ср. «Повесть о Горе-Злосчастье»), но Любим в монастырь не пошел, – он сделался пьяницей, трудиться не стал, быть может, и потому, что брат не протянул ему руки помощи, когда он ее просил. Но под лохмотьями бродяги у него билось честное сердце, – правдивое, благодарное к тем, кто был к нему участлив.

Испытав немало горя, Любим сделался отзывчивым к чужому страданию; бездельничая сам, он, однако, умеет уважать труд. Умный и в то же время хитрый, он ловко расстраивает намерения Гордея выдать дочь свою Любовь за старого Африкана Коршунова. Он умеет и помочь юноше Мите, который питает к Любе нежные чувства, умеет и разжалобить каменное сердце Гордея.

«Человек ты, или зверь?» говорит Любим брату, становясь на колени перед ним. «Пожалей ты и Любима Торцова! Брат, отдай Любушкуза Митю – он мне угол даст. Назябся уж я, наголодался. Лета мои прошли, тяжело уж мне паясничать на морозе-то из-за куска хлеба; хоть под старость-то, да честно пожить! Ведь, я народ обманывал, просил милостыню, а сам пропивал. Мне работишку дадут – у меня будет свой горшок щей. Тогда-то я Бога возблагодарю. Брат! и моя слеза до неба дойдет... Что он беден-то! Эх, кабы я беден был, я бы человек был. Бедность не порок!»

В этой прочувствованной, сильной речи выразился чисто русский простонародный взгляд на жизнь. Вообще вся пьеса Островского, обильная народными песнями, поговорками и пословицами, написанная чисто русским прекрасным языком, производила на современников такое впечатление своею «народностью», что один из современников поэтов-славянофилов воспел русскую сцену, обновленную этой комедией, в таких стихах:

Там... теперь гуляет быт родной;
Там песня русская свободно, звонко льётся,
Там целый мир – мир вольный и живой...
Великорусская на сцене жизнь пирует,
Великорусское начало торжествует!..
Великорусской речи склад,
Великорусский ум, великорусский взгляд,
Как Волга-матушка, широкий и гульливый!

«Шире дорогу – Любим Торцов идет!» – это восклицание хмельного Любима сделалось торжественным кличем, который пронесся в русской славянофильской литературе, после появления в свет комедии «Бедность не порок». В Любиме увидели олицетворение русской национальной души, русского ума и сердца...

То обстоятельство, что носителем «национальных идеалов» Островский выбрал павшего человека, – никого не смущало. С легкой руки Пушкина и особенно Гоголя – русская литература привыкла с особой любовью заглядывать в сердца людей малых, «униженных и оскорбленных». Недаром и Достоевский влагает в речь пьяного Мармеладова («Преступление и наказание») уверенность, что многое простится ему, грешнику-мытарю, за те страдания, которых не знали праведники-фарисеи.

Ссылки на другие статьи о творчестве А. Н. Островского см. ниже, в блоке «Ещё по теме...»