Приверженцами школы «искусства для искусства» называются те писатели, поэты и представители изобразительного творчества, которые в своем решительно отказываются от всякого непосредственного служения современникам, которые являются поклонниками искусства чистого, т. е. очищенного от всяких практических целей. Ни исправления людей, ни обличения их, ни проповеди эти «чистые эстеты» не берут на себя, – они «поют, как птицы», они творят потому, что считают поэтическое творчество, само по себе, великим делом, – «священнодействием».

В XIX столетии полнее других такой возвышенный взгляд на значение поэта обосновал великий немецкий философ Шеллинг.

У нас, в России, из поэтов-шеллингианцев первый Веневитинов (1805 – 1827) усвоил эту точку зрения на значение поэзии и настойчиво проводил этот взгляд в своих лирических произведениях. В них не раз вырисовывается образ поэта, чуждого толпе, непонятого ею. Поэт ближе к божеству, чем к людям: он сам – «сын богов, питомец муз и вдохновенья». Вокруг него, «в чаду утех бушует ветреная младость, – но все это «чуждо, дико для него»: он живет своим миром: «в душе заботливо хранит он неразгаданные чувства». «Его равнодушие к современной жизни простирается до того, что он восклицает:

 

И если б рухнул мир, затмился свет эфира,
И хаос задавил природу пустотой –

 

и тогда он должен «петь» –

 

...пусть сетуют среди развалин мира
Любовь с надеждою и верою святой!

 

 

 

Поэт «полубог», Прометей, который принес на землю светоч божественного огня, – и потому он, «пламенный жрец искусства», должен высоко держать свой пламенник, «над суетою духом вознесясь». Презрение поэта невежественными людьми – не должно трогать божественного избранника

 

Их равнодушное бесстрастье
Тебе да будет похвалой –
Заре не улыбался камень! –
Так и сердец неясный пламень
Толпе бездушной и пустой
Всегда был тайной непонятной!

 

В литературе существует мнение, что молодой поэт Веневитинов свое возвышенное понимание поэзии сумел привить Пушкину; это влияние выразилось в пушкинском творчестве созданием всех тех произведений, в которых священнодействующий «жрец-поэт» противопоставляется «толпе», «черни». Это утверждение может быть принято только отчасти: жизнь великого поэта доказывает ясно, что с юношеских лет знал он минуты обиды, когда чужим он чувствовал себя среди современников, – и вот, уже в лицейских стихотворениях его намечается образ певца, непонятного толпе, ей чужого. Но проходили эти минуты отчуждения, – и поэт беззаботно сливался с толпой, делался её «эхом», или брал в руки «метлу, чтобы выметать сор с улиц шумных» (сатиры, эпиграммы), или пытался «чувства добрые» будить в той толпе, которую только что проклинал за её холодность!

Портрет Веневитинова

Дмитрий Веневитинов

 

Таким образом, певец «настроений», Пушкин до знакомства с Веневитиновым уже знал те чувства, которые выражены позднее молодым шеллингианцем в его творчестве. Быть может, впрочем, знакомство с музой Веневитинова помогло Пушкину найти новую поэтическую форму (противоположение жрецачерни) для своих старых настроений, время от времени, к нему возвращавшихся под влиянием столкновений с русской критикой, цензурой, властями, или просто с невежественными русскими читателями. Только в этом смысле можно допустить влияние Веневитинова.

 

 

Во всяком случае, когда впоследствии в России, особенно в 1860-е годы, пробудилось стремление сделать из литературы «прислужницу жизни», заставить поэтов служить «злобам дня», то на Пушкина ополчились многие, увидев в этой группе его произведений (где противопоставляется «поэт-жрец» «черни») полное и окончательное определение им своей поэзии, признав, что такая «несерьезная», бессодержательная поэзия не нужна, даже вредна. Таким образом, за свои «случайные» настроения Пушкин вынес незаслуженные нападения потомков, только потому, что его плохо поняли и не знали его жизни. Не Веневитинов, мало заметный поэт, а великий Пушкин признан был писателем, создавшим такое чисто эстетическое понимание целей поэзии; его признали и родоначальником того направления, которое в русской литературе своим лозунгом выбрало термин: «искусство для искусства».

В этой ошибке больше всего виноват Белинский. Увлекшись философией Шеллинга, он сам, со всей ему присущей страстностью, уверовал в теорию «искусства для искусства», и доказывал, что искусство – высшее откровение божественного духа в человеке, что поэт – глашатай вечной истины, «жрец», служитель «чистой красоты». Нападая на всех тенденциозных писателей. Белинский в то же время превозносил Гомера, Шекспира, Гёте. Пушкина он также восхвалял за те стихотворения, в которых поэт представлялся «жрецом», чуждым интересов «черни». Когда миросозерцание Белинского изменилось. тогда и взгляды его на «поэта» переменились, и, в зависимости от этого, значение Пушкина в его глазах умалилось: великий поэт оказался теперь только «художником», значение которого связано лишь с его временем. Такая точка зрения на Пушкина усвоена была впоследствии Добролюбовым и Писаревым, и, вследствие этого, в их глазах, значение великого поэта понизилось еще больше.

Но группа русских писателей «чистого искусства» доказала, что даже эти «случайные» настроения великого поэта, – настроения, зло и пристрастно высмеянные критикой 1860-х годов, богаты таким идейным содержанием, что разработка этого содержания может заполнить собой деятельность целого ряда писателей, – может создать целую «школу». А. Майков, Полонский, Фет, Мей, отчасти А. Толстой – оказались лучшими её представителями. Всякая «школа» в литературе, в живописи всегда отличается некоторою односторонностью; не чужды её и названные писатели.

«Муза Пушкина и Лермонтова была не только музой красоты и природы, – она была музой человеческих страстей, борьбы, страдания, всего безграничного и бурного океана жизни. Муза Майкова, Фета и Полонского значительно сузила поэтическую программу Пушкина и Лермонтова. Она боится бурь исторических и душевных, – слишком резкого современного отрицания, слишком болезненных и горьких сомнений, слишком разрушительных страстей и порывов. Это – муза тихих книгохранилищ, уединенных садов, музеев, семейного очага, спокойных и созерцательных путешествий, мирных радостей и невозмутимой веры в идеал» – говорит Мережковский, выясняя различие, существующее между творчеством Пушкина и его учеников.