Наравне с М. Светловым и Н. Тихоновым Багрицкий (см. его краткую биографию) считается одним из ведущих «романтических» поэтов раннего периода советской литературы. «Диссиденты» И. Бродский и А. Галич, любили впоследствии упоминать о влиянии коммуниста Багрицкого на них.

В ранних стихах Багрицкого экзотика и героичность тематики свидетельствуют о влиянии акмеистического стиля Николая Гумилева. Другие произведения этого же периода находятся под влиянием футуристических произведений Северянина и Маяковского. Для стихов следующего, одесского периода (1918 – 1925) характерен оптимистический настрой, герои этих стихов – бунтари, бродяги, солдаты, матросы, революционеры, контрабандисты.

Эдуард Георгиевич (Годелевич) Багрицкий

В сборник Юго-запад, где наряду с такими стихами есть также переводы из английских романтиков, Багрицкий включил единственную революционную поэму Дума про Опанаса (1926). В этой поэме Багрицкий изображает крестьянина, дезертировавшего из Красной Армии и ставшего анархистом-махновцем, который вынужден расстрелять своего бывшего комиссара. Формально поэма продолжает традицию украинских народных дум и поэмы Шевченко Гайдамаки.

Для второго сборника Багрицкого, Победители, характерен личный тон высказывания и пессимистическая окраска стихов. В последний его сборник Последняя ночь входит и знаменитая поэма Смерть пионерки – о том, как больная скарлатиной девочка отвергла уговоры матери молиться о спасении Иисусу и перед кончиной сорвала с себя христианский крест. Эта поэма до последних советских лет входила в официальную школьную программу.

Последняя поэма Багрицкого Февраль, написанная в 1933/34, содержит скорее всего автобиографические мотивы и противопоставляет робкого еврейского подростка школьного и военного времени еврею-революционеру, который, обретя во время революции внезапную власть, совершает насилие над девушкой, отвергнувшей его.

Анализируя еврейско-националистический дух поэзии Багрицкого, И. Шафаревич говорит в работе «Русофобия»:

Холодное отстранение от окружающего [русского] народа часто передают стихи Э. Багрицкого, в стихотворении же «Февраль» прорывается крайняя ненависть. Герой становится после революции помощником комиссара:


Моя иудейская гордость пела,
Как струна, натянутая до отказа…
Я много дал бы, чтобы мой пращур
В длиннополом халате и лисьей шапке,
Из-под которых седой спиралью
Спадали пейсы и перхоть тучей
Взлетает над бородой квадратной…
Чтоб этот пращур признал потомка
В детине, стоящем подобно башне
Над летящими фарами и штыками
Грузовика, потрясшего полночь.


Однажды, во время налета на подозрительный дом, автор узнает девушку, которую он видел еще до революции, она была гимназисткой, часто проходила мимо него, а он вздыхал, не смея к ней подойти. Однажды попытался заговорить, но она его прогнала… Сейчас она стала проституткой…


Я – Ну, что! Узнали?
Тишина.
– Сколько дать вам за сеанс?
И тихо,
Не раздвинув губ, она сказала:
– Пожалей меня! Не надо денег…
Я швырнул ей деньги,
Я ввалился,
Не стянув сапог, не сняв кобуры,
Не расстегнув гимнастёрки.
Я беру тебя за то, что робок
Был мой век, за то, что я застенчив,
За позор моих бездомных предков,
За случайной птицы щебетанье!
Я беру тебя как мщенье миру,
Из которого не мог я выйти!
Принимай меня в пустые недра,
Где трава не может завязаться,
Может быть, мое ночное семя
Оплодотворит твою пустыню.

В другой своей книге, «Трёхтысячелетняя загадка», упоминая о «цел[ом] поток[e] еврейских имён самого разного уровня талантливости и просто способностей, ревностно служивших [коммунистической] власти» И. Шафаревич пишет:

[Это] Например, Джек Альтаузен, Алигер, Бабель, Багрицкий, Безыменский, Билль-Белоцерковский, Гроссман, Данин, Ильф, Исбах, Каверин, Казакевич, Кирсанов, Крон, Мандельштам, Пастернак, Рыбаков, Светлов, Серебрякова, Сельвинский, Славин, Уткин, Шатров, Шейнин, Ясенский. А долгое время их «политкомиссаром» был Авербух. Тут удивительно то, как сочетается искренняя любовь к власти и творимым ею делам с сильным национальным чувством. И даже не сочетается, а объединяется (приведённые выше стихи Алигер, трогательное посещение раввина у политработника Бабеля, баллада о «рыжем Мотеле» Уткина и т. д.). Пожалуй, наиболее ярко это объединение выражается у одного из наиболее талантливых из них, Багрицкого. Он тоньше других почувствовал пафос того, что, как надеялись, происходит: полной перекройки мира по воле властителей новой жизни. И полной смены для этого и эстетики, и этики:


Но если он скажет:
«Солги!» — солги,
Но если он скажет:
«Убей!» — убей.


Все знают его стихи:


Их нежные кости сосала грязь,
Над ними захлопывались рвы,
И подпись на приговоре вилась
Струёй из простреленной головы.


Конечно, любая власть (а особенно, власть такой мощи!) увлекает толпы людей, готовых ей служить (кто за страх, а кто за совесть). И среди этих толп было много и русских. И, в частности, творивших эту новую эстетику уничтожения и расстрела. Но вот у Маяковского: Белогвардейца поймали и к стенке! А Рафаэля забыли, забыли Растрелли вы… — как-то беззубо расстрел переносится на картины и здания. Были чьи-то стихи, что «человек рождён для расстрела», но забылись. А Багрицкий справедливо в этом течении занял место классика. И в последней, предсмертной, своей поэме «Февраль» он рассказывает об изнасиловании русской девушки. Национальное самоощущение «лирического героя» резко подчёркнуто:


Моя иудейская гордость пела,
Как струна, натянутая до отказа…
А только уж потом:
Я ввалился.
Не снимая сапог, не сняв кобуры…


И ведь совершенно неправдоподобно, что поэма, написанная с таким пафосом, была «чистой лирикой» передавала лишь переживания автора. Очевидно, это символическое описание того, что, как автор себе представлял, произошло со страной.

Интересно, что изданное позже (1973 г.) собрание воспоминаний современников поэта тем ярче воспроизводят этот дух, чем ближе воспоминания написаны к тому времени. Так, у А. Адалис (1935 г.):

«Мы принадлежим к поколению, которому не пришлось разочаровываться. Мы действительно стали „управителями“, „победителями“, „владетелями“ одной шестой части земли… Эдуард Багрицкий принадлежал к поколению и классу победителей. Всё, что было завоёвано ими, принадлежало и ему».

У Бабеля:

«Я ловлю себя на мысли, что рай будущего, коммунистический рай, будет состоять из одесситов, похожих на Багрицкого».

Действительно, во всём этом течении одесситы составляли большую часть.