В критической литературе не раз проводилось сопоставление Ивана Денисовича с Платоном Каратаевым. [См. краткое содержание рассказа «Один день Ивана Денисовича».] Так, Д. Благов писал: «... сравнение этих двух народных персонажей интересно и поучительно»[1]. «Шухов, пожалуй, даже немного Платон Каратаев. Новый Каратаев, с душой, раздавленной и обезображенной революцией», – утверждал Роман Гуль[2]. Сближали Шухова с Каратаевым и В. Варшавский[3], и Ю. Большухин[4]. Гораздо реже встречались суждения иного рода. Так, А. Натов отрицал сходство этих героев на том основании, что якобы Иван Денисович, в отличие от Платона, был подхалимом. Впрочем, суждения, этого критика вообще стоят особняком. Он увидел в Солженицыне верного помощника партии, а в рассказе – реализацию социального заказа Никиты Хрущева[5].

Солженицын. Один день Ивана Денисовича. Краткое содержание. Слушать иллюстрированную аудиокнигу

О «каратаевщине», присущей солженицынскому герою, не раз говорил журнал «Октябрь», доказывая «неполноценность» этого персонажа, да и всего произведения. Ведь в советском литературоведении принято было оценивать Каратаева как воплощение «реакционного» идеала непротивления, долготерпения. В действительности, у Толстого его Платон выступает как «вечное олицетворение духа простоты и правды», «олицетворение всего доброго» – в отличие от Наполеона, для которого «нет простоты, добра и правды».

Проведение параллели между героями Толстого и Солженицына имеет некоторые основания. Оба персонажа противостоят «железному порядку» (так определил Толстой порядок, установленный Наполеоном). Оба при любых обстоятельствах в душе остаются крестьянами. Оба – неутомимые труженики, мастера на все руки. Оба обладают способностью приспосабливаться к самым невыносимым условиям.

Но в главном уподобление Шухова Каратаеву представляется сомнительным. Сошлюсь на слова самого Солженицына о критиках, толковавших про «каратаевщину»: «"Октябрь" по дурости долго долбил пусто место "непротивленца", думая, что бьет меня» (А. Солженицын. Бодался теленок с дубом. Париж. ИМКА-пресс, 1975, 96).

Да и в самом деле: много ли общего между «непротивлением» Каратаевым и Иваном Денисовичем? В душе Платона нет места злобе, презрению, «...Он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком /... / Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера...» В этой всеобъемлющей любви ко всему и ко всем на свете – самая суть толстовского героя.

А можно ли сказать об Иване Денисовиче, что он в равной мере любит всех, с кем сталкивает его судьба? Конечно, нет! В душе Шухова, в отличие от Платона, уживаются жалость к людям и жестокость, уважение и презрение, любовь и ненависть.

Он по-отцовски любит Гопчика-хлопчика, любит «тихого бедолагу» Сеньку Клевшина, особенно тепло, уважительно относится к Алешке-баптисту.

Но умеет Иван Денисович ненавидеть, да еще как! Яростно ненавидит он зэков, строящих свое благополучие на «чужой крови». Одобряет тех, кто режет стукачей. Гневом дышат его слова о придурках: «завстоловой – откормленный гад», «старший барака – вот еще свoлочь старшая». Такого рода характеристики встречаются постоянно. Нет нужды доказывать, что они совершенно несовместимы с мироощущением Каратаева.

Особенно остро ненавидит Иван Денисович всяческое начальство – будь то лагерные вертухаи и надзиратели или зэки, бывшие «начальнички».

Ненависть его к начальству проявляется, когда это возможно, и в активных действиях. Вспомним, как он мыл пол в надзирательской: сам разулся, чтобы не замочить валенок, и, «щедро разливая тряпкой воду, ринулся под валенки к надзирателям». А затем «тряпку невыжатую бросил за печку /... / выплеснул воду на дорожку, где ходило начальство...». Не так шил Каратаев рубаху французу: шил любовно, с охотой, рад был, что рубаха удалась на славу.

Нет, какой уж тут Каратаев! Вспоминая толстовского героя, так и видишь его склонившимся над работой, «круглыми» спорыми движениями делающим что-то и сказывающим неторопливо мудрые сказки и были.

Иным запомнился Шухов. Он весь – движение, порыв: «наддал», «вбежал стремглав», «через скамью перемахнул», «бросился меж бараков», «метнулся к своей койке».

В «Архипелаге» Солженицын ставит «вопрос самый высокий: если ничем ты не был дурен для арестантской братии – то был ли хоть чем-нибудь полезен?».

Как бы мог ответить на этот вопрос Иван Денисович? Печку он отменную мастерит, «чтобы нам не замерзнуть». Шлакоблоки кладет быстро, ловко, чтобы бригада могла процентовку выгодней закрыть. И в столовой он захватывает места для всех своих сотоварищей.

Но что греха таить – в этой неустанной деятельности (не только для себя, но и для всей бригады) он истый лагерник: подозрительный, хитрый, порою и жестокий. Занимая места за столом, он двух доходяг согнал; в борьбе за поднос двинул того, кто щуплее его. Можно ли представить себе Платона Каратаева, так же действующего в подобной ситуации?!

Но не будем морализировать и упрекать Ивана Денисовича в жестокости. Мы в его шкуре ведь не были! Он же рассуждает просто: «Да и никогда зевать нельзя». И если способен он в трудную минуту двинуть слабого, закосить лишнюю миску баланды, выбрать ту из них, где больше гущи, то на подлость, на предательство он не пошел бы и под страхом смерти.

Способность Шухова терпеть и приноравливаться к трудным обстоятельствам, на первый взгляд, роднит его с Каратаевым. Однако терпят и приспосабливаются они каждый на свой лад. Платон терпит тихо, безропотно, ласково улыбаясь. Шухов сопротивляется обстоятельствам, ропщет, порою смотрит на лагерную жизнь, зло усмехаясь. Платон приспосабливается – к смерти. Иван Денисович – к жизни. Даже – в каторжном лагере!

Нет, он не безразличен к страданиям, как покорный судьбе Каратаев! В минуту отчаяния в душе Шухова может вспыхнуть гнев: «Молдаван проклятый. Конвой проклятый. Жизнь проклятая...». Но человек мудрый, обычно он воспринимает зло как нечто неизбежное и не бередит понапрасну свою душу бесполезными проклятиями.

«Тут – жить можно», – рассуждает он об Особлаге. «Чем в каторжном лагере хорошо – свободы здесь от пуза /.../ кричи с верхних нар что хошь – стукачи того не доносят, оперы рукой махнули».

Какой душевной силой надо обладать, чтобы примириться с жизнью в каторжном лагере и даже видеть в ней какие-то преимущества! Но не забудем: жизнь эту хвалит Шухов потому, что «свободы здесь от пуза»...

Отрывок из книги М. Шнеерсон «Александр Солженицын. Очерки творчества».

См. полный текст повести «Один день Ивана Денисовича» и сборник материалов Солженицын «Один день Ивана Денисовича» – анализ.