В античной Греции, более или менее, систематические теории литературы оставили нам лишь Платон и Аристотель, явившиеся на закате греческой поэзии.

 

Классицизм в литературе. Кратко. Слушать аудиокнигу

 

Платон не заботился о «правилах», о кодексе. Его заслуга заключается в том, что он первый заговорил об «идее прекрасного» – он первый признал, что прекрасное не заключается в полезном, но сущности прекрасного он не определил, сказав, что «это трудно». Платон доказывал, что совершенно прекрасное существует только в идее, что земное прекрасно не само по себе, а относительно, т. е. поскольку напоминает о красоте небесной. Поэтому зрелище прекрасного на земле окрыляет душу к небесному, возвращает ее к божественному источнику всякой красоты. Творчество, по представлению Платона, есть результат «наития». «Поэт – существо легкое, крылатое, святое, на которое Музы и Аполлон насылают божественную силу» – говорит он.

Позднее, в своем трактате «Государство», Платон освещает искусство со стороны его содержания. По его мнению, оно занимает третье место в отношении к истине. Первый художник – Бог, который создал «идею» всякого предмета; второй – природа, в которой осуществлена первая копия идеи; третий – искусство, подражающее предмету истинному в природе посредством ложного «призрака». Поэтому поэзия, как «призрак истины», как «ложь», изгонялась им из того идеального государства, которое создано было его фантазией.

Совершенно другим характером отличалась «Поэтика» Аристотеля. Она не касается характера поэзии и имеет исключительное значение, как догматический кодекс. Платон говорит, что прекрасное существует в идее, что оно есть часть божественного и на земле воспоминание о небе. Аристотель увидел «прекрасное» в «форме» – в симметрии, в единстве, полноте в соразмерности, относя это равно к явлениям природы и к произведениям искусства.

Платон объясняет происхождение поэзии из божественного вдохновения; наслаждение поэзией видит он в восприятии её душою. Аристотель выводит происхождение поэзии из стремления «подражать» врожденного человеку. Аристотель обратил внимание на внешнюю сторону искусства; величина и порядок для него первые условия красоты. «Трагедия» для Аристотеля – венец поэзии и идеал поэтического произведения.

Совершенство трагедии, по его мнению, зависит от стройности её частей. «Прекрасное, – говорит Аристотель, – наблюдаем ли мы его в прекрасном животном, или в другом каком предмете, состоит из нескольких частей, в которых должно быть не только правильное расположение, но и определенная величина, ибо прекрасное состоит в величине и порядке. «Очень мелкое животное и животное в 1000 стадий прекрасным быть не может, так как глаз – или не различает его частей, или не сможет целиком схватить». Так и в трагедии необходимы единство, целостность и соразмерность частей. «Поэтому действие для трагедии лучшее есть то, которое велико, сколько можно, и, вместе с тем, легко обозримо».

Из этих слов вытекало требование единства действия. Этого единства, не формулируя его точно, требовал Аристотель и от эпопеи. Таким образом. Аристотель говорил только о единстве действия. О единстве времени у него встречаем лишь следующее указание: «трагедия, по большей части, старается заключить свое действие в один круговорот солнца, или немного более».

О нравственной цели поэзии в «Поэтике» Аристотеля нет и намека.

Гораций соединил в своей «Ars poetica» греческие аристотелевские начала с национальным, чисто римским утилитарным направлением, – ему первому принадлежит требование, чтобы поэт «соединял полезное со сладким, увеселяя и вместе назидая читателя». Человек, живший и писавший в такую эпоху, когда старая вера уже умирала, он, тем не менее, в своих произведениях не раз поминает богов. В его поэзии боги и богини Олимпа являются, как прекрасные поэтические образы, лишенные религиозного содержания, как общие места, как художественные приемы. Уже в этом было начало псевдоклассицизма.

Италия, «колыбель Возрождения», первая заговорила о правилах поэтического искусства. Но лишь во Франции Шапелен в 1630 г. в заседании Французской академии изложил сочленам теорию «трех единств» – действия, времени и места, присущих древней трагедии. Академики признали это «открытие» и объявили его «законом» драматургии. Благодаря осуждению Корнелевского «Сида», закон обратился в догмат. Буало после 1670 г. выразил его в стихах:

 

Qu'en un lieu, qu'en un jour, un seul fait accompli
Tienne jusquà la fin le théâtre rempli.

(Одно событие, вместившееся в сутки,
В едином месте пусть на сцене протечёт.)

 

Затем поэзия приобрела «придворный» характер, так как стала ютиться в королевских чертогах, – отсюда её манерность, высокопарность, изысканность. Une douce terreur, une pitié charmante[1] часто заменяли теперь те грандиозные драматические страсти, которыми жили герои истинного классицизма. Придворный характер поэзии привел не только к изысканности содержания, но и стиля, к разбору слов и выражений «благородных» и «низких». Буало, например, долго радовался, что неприличное, по его мнению, выражение: «под моим париком», он сумел заменить следующим: «Sous mes faux cheveux blondes»[2].

Обилие условностей и общих мест привели к тому, что поэзия сделалась синонимом версификации, стала называться «art des vers». Конечно, античные боги, их жизнь и похождения не сходили с языка тогдашних поэтов, но напрасно стали бы в них искать намека на богов Гомера. Это все были «ложные» боги, оттого и новые классики, им поклонявшиеся, названы были – в противоположность античному классицизму – «ложными» классиками, или псевдоклассиками.

Впрочем, французский псевдоклассицизм был все-таки жизненным явлением: он характерно отражал жизнь Франции. Это было время расцвета монархии, время славных войн, блестящих подвигов – время, которое нельзя было иначе рисовать, как на широком полотне. Хотя этот блеск и эта широта картины прикрывали собою отнюдь не блестящую действительность. Как бы то ни было, герои древности, сохраненные в памяти историков, воспетые поэтами, увековеченные художниками, своею грандиозностью, словно, отвечали тем приподнятым, искусственно вздутым чувствам, которыми жила Франция XVII века. Вот почему «высокие идеалы древности» без труда сделались пафосом и нового классицизма.

С другой стороны, древняя мифология, похождения богов и богинь – все это находило отклик в развлечениях знати и двора: пастушки Лонга и Вергилия манили своей очаровательной простотою изнеженных маркизов и маркиз в деревню из шумного Парижа. Сатира Горация и Ювенала находила себе жертвы и в Париже. Легкие шалости пера, остроумные надписи, колкие эпиграммы и античные шутки вполне отвечали духу французского народа...

Так, содержание старой литературы пришлось по вкусу французам и лишь перекраивалось на новый лад в Париже. Эта литература сумела даже из античной поэзии извлечь «правила», но оставила непонятым античный дух, античное миросозерцание.

 



[1] Сладкий ужас, чарующая жалость (франц.).

[2] Под моими фальшивыми белыми волосами (франц.).