Литературная сатира XVII-XVIII веков может быть названа классической (точнее – «псевдоклассической») лишь в том смысле, что у древних сатириков она заимствовала форму, заимствовала характер, иногда её темы, – но самое существенное – содержание – было свободно от всяких стеснений и правил, всегда было живым и подвижным, так как, по существу своему, обречено было всегда соприкасаться с действительностью. Буало, переведенный на латинский язык, лишь очень слабо задевал бы жизнь Рима. Не то было с «одой», – она, в силу своей оторванности от жизни, легче поддавалась чужим воздействиям. Эти воздействия покорили не только ее формы, но и содержание сделали «общим местом». Оттого большинство од совершенно интернациональны и шаблонны, одинаково применимы и к Франции, и к Германии, и к России.

«Классическая» ода получила все свои специфические черты при дворе Людовика XIV. Двор этот поработил не только аристократию, окончательно обратив ее в придворных, но притянул к себе в Париж поэтов, художников, ученых. Ранее певцы проживали в замках вельмож и славили их подвиги доблести и гостеприимство – теперь, после централизации умственной жизни – они столпились в столице. «Король-солнце», копировавший императора Августа, сделался для них державным Меценатом, раздавал награды и пенсии. И вот, из прихлебателей рыцарского замка они сделались пенсионерами короля: «просвещенный абсолютизм» приютил их, они окрепли под его защитой – и сделались хозяевами и законодателями тогдашнего всеевропейского Парнаса; они прославляли короля и своих покровителей, разносили их славу на всю Европу.

Эти литераторы составили первую корпорацию Французской академии. Она была поставлена наряду с высшими государственными учреждениями Франции и получила высокое право подносить королю поздравления в торжественных случаях наравне с парламентом. С тех пор попасть в эту Академию сделалось заветной мечтой всякого французского писателя.

«Обязанность» поэтов-академиков восхвалять державного Мецената и создала типичные черты французской оды. Образцами для неё сделались оды Пиндара и Горация. Конечно, самым искренним творцом од был Пиндар, известный своими хвалебными песнями в честь современных ему событий и героев. Эти песни пелись под аккомпанемент лиры. Живое, искреннее отношение певца к событию, сочувствие слушателей – вот, непременные спутники этой первобытной античной оды. Более искусственной была ода Горация, – это была уже льстивая поэзия в честь благодетеля, без участия народа, без пения и лиры, без веры в богов, хотя и с традиционным обращением к богам и лире, и упоминанием слова: «пою».

Псевдоклассики Нового времени заимствовали форму и приемы у Пиндара и Горация – так сложилась теория ложноклассической оды. Буало, как всегда, удачно, в нескольких словах, определил теорию этой оды – и его теория сделалась законом для всех последующих одописцев.

Главная особенность этой оды – «пафос», подымающий поэта до небес, до высоты языческого Олимпа, где, в порыве восторга, поэт зрит самих богов; в таких песнопеньях в честь победителя, в восхвалениях побед, стремительность стиля, увлекая поэта от спокойной плавной речи к воззваниям, отступлениям, повышениям, вытекавшим из его возбуждения, – создавала тот «beau désordre», «прекрасный беспорядок», который присущ искренне вдохновенному чувству, но в теории Буало обращался в «effet de l'art» (красивый литературный прием). У многих ложноклассиков, сочинителей од, этот приём прикрывал недостаток, или неискренность чувства.

Ложноклассические оды имели успех в Германии, где они сочинялась, обыкновенно, в честь разных немецких принцев, сидевших в своих замках и городишках и корчивших там из себя «маленьких Людовиков XIV». Немудрено, что грандиозно-льстивая французская ода приняла здесь характер грубой лжи. Что в обстановке Версаля было приподнятым, вздутым, но имело все-таки основание в феерически-театральном величии эпохи и культуры, то в глуши добродетельной Германии, в атмосфере пива и юнкерства, было прямой неправдой: те же воззвания к богам древности, те же уподобления героям древности, тот же пафос, – только вместо грандиозной личности Людовика – напыщенная, тяжеловесная фигура немца, «просвещенного французским светом»!

Впрочем, и у немцев были поэты, искреннее чувство которых порою пробивалось сквозь условности готовых, избитых форм. Таким был, например, Гюнтер, умерший молодым. Для нас, русских, он ценен, как писатель, высокоуважаемый Ломоносовым.