Необычайно интересен Ломоносов, как творец «духовных од». Поэзия св. Писания, оцененная русской юго-западной литературой, разрабатывалась у нас в Москве еще Симеоном Полоцким, – с тех пор – этот вид творчества не умирал у нас в течение всего XVIIIвека. Духовной поэзией интересовался даже XIX век: Пушкин и некоторые его преемники оценили её красоту и содержательность.

Ломоносов, краткая биография

Это обстоятельство для нас ценно, так как религиозно-поэтические настроения представляют собой те немногие нити, которые связывают новую литературу с древней Русью, – с поэзией Илариона, Кирилла Туровского и др.

Восприимчивую душу Ломоносова духовная поэзия покорила с детства, – она сопутствовала ему до смерти, удивительно гармонически слившись с его философским миросозерцанием.

Любопытно, что у представителей дворянства, реформированного Петром (Татищев и др.), идеалы старые и новые оказались в разладе. Люди же простого происхождения, как Посошков и Ломоносов, пытались найти и находили между ними примирение. Необразованный Посошков в результате пришёл к компромиссам и противоречиям, но Ломоносов сумел основы своей вековой веры гармонически слить с наукой. От этого союза в его сознании и то, и другое окрепло и выросло.

В этом особенно помог Ломоносову Вольф, его заграничный учитель. Этот философ, систематик и популяризатор Лейбница предложил учение о «предустановленной гармонии в жизни мира». По его учению, Творец предопределил взаимную связь и гармонию явлений. Оттого воля Божия, для Вольфа, была источником всего существующего. Из ничего ничего и не могло бы произойти, – все, что есть в природе, должно иметь достаточную причину, почему оно есть. Все явления жизни в тесной связи; эти связи устанавливает наука, но высшая причина существования всего есть Бог. Вернейший путь к примирению науки с верою Вольф видит в изучении природы.

Ломоносов усвоил на всю жизнь мировоззрение своего любимого учителя: он свято уважал основы религии, но признавал и права разума.

До Ломоносова смелость мысли у нас считалась «пороком»: в отважном полете её видели «грех»: «Смирение» – вот, с чем шли наша предки навстречу вопросам мировой жизни. «Воля Бога», «случай», «судьба» – со всем этим бороться было им не под силу, – лишь смельчаки решались изредка поднимать покров, закрывающий будущее, прибегая к «гаданьям», к «колдовству», к собиранию «примет», к исканию таинственного смысла во всем случайном, к сближению явлений, не имеющих между собою общего... Но все это считалось преступным; все это осуждалось, как пагубное для души общение с дьяволом.

Вот почему даже после Петра I на занятия естественными науками, наблюдения над электричеством, употребление громоотвода многие смотрели, как на «предерзостное сопротивление гневу Божию». (Ср. слова купца Дикого в «Грозе» Островского.) Ломоносову приходилось доказывать, что защищаться от молнии столь же позволительно, как и прятаться от дождя в дом.

Не отрицая воли Божьей, правящей миром, Ломоносов считал необходимым объяснять естественные явления действием сил природы – он доказывал это при помощи вольфовского «закона достаточного основания». В своем «Послании о пользе стекла» Ломоносов выражает это, новое для России, отношение человека к природе. Он нападает на «слабый ум», который считает грехом всякую попытку истолковать, что такое молния и гром:

Когда в Египте хлеб довольный не родился,
То грех ли то сказать, что Нил там не разлился?

Подобно Вольфу, благоговея перед природой, восхищаясь ею, с научной точки зрения, Ломоносов, кроме того, преклонялся перед нею, как поэт. Вольф был холодным систематиком, права природы доказывал математическими теоремами. Ломоносов же прочувствовал природу всем существом своим. Его душа понимала «поэзию мировой жизни»; эта поэзия давала художническому чувству его высокое наслаждение и служила для разума неисчерпаемым источником познания.

Ломоносов говорил: «Создатель дал роду человеческому две книги: в одной показал свое величество, а в другой – свою волю; первая – видимый сей мир, вторая – св. Писание».

Хорошо знакомый с творениями отцов церкви, Ломоносов ценил их сочувствие к природе и желание помирить понимание её с верой. «О, если бы в их время, – сказал он, – известны были изобретенные недавно астрономические орудия и открыты тысячи новых звезд! – с каким бы восторгом проповедники истины возвестили о новых свидетельствах величия, мудрости и могущества Творца!»

Природа, – говорит он, – есть «евангелие, благовествующее творческую силу, премудрость и величество; не только небеса, но и недра, земные поведают славу Божию». Такое воззрение вполне объясняет нам величие тех настроений, которыми проникнуты его «переложения псалмов», книги Иова, и самостоятельные произведения духовного содержания.

Другой естественник, Гумбольдт, с теми же чувствами, что и наш Ломоносов, читал священные книги. Вот, что он говорит о псалме 103: «Должно дивиться, как в таком незначительному по своему объему, лирическом произведении немногими великими чертами изображена вселенная – и небо, и земля. Подвижной стихийной жизни природы противопоставлена тихая, тяжкая, работа человека от восхода солнечного до окончания денного труда вечером. Эта противоположность, этот всеобъемлющи взгляд на взаимное отношение между явлениями, это обращение к везде присутствующей невидимой силе, которая может обновить землю, или разбить ее в прах, придают торжественность этой, не столько кипящей жизни, сколько возвышенной поэзии».

Лучшими образцами духовной лирики Ломоносова, конечно, надо признать его «Вечернее» и «Утреннее размышление о Божьем величии».