Подобно всем другим поэтам группы «чистого искусства», Афанасий Фет в своей поэзии преклоняется только перед свободным, искусством; вдали от «буйной», «развратной толпы» («Сонет»), «в тени таинственного храма» красоты, учится он «сквозь волны фимиама» вникать словам великих наставников и забывать «гул народный», вверяясь своей «благородной думе».

Афанасий Афанасьевич Фет. Иллюстрированная биография

Поэта, который своими произведениями служит толпе, он называет «продажным рабом» («Псевдо-поэту»), который свою душу несет продавать на «рынок». Творчество Фета – «для немногих». Он говорит своей Музе («Музе»).

Заботливо храня твою свободу,
Непосвященных я к тебе не звал!
И рабскому их буйству я в угоду
Твоих речей не осквернял.

В стихотворении «Ключ» он говорит приблизительно то же, что Полонский в стихотворении «Родник»: «шумящая, суетная толпа» не подозревает, что в лесу есть ключ, журчащий сладко, – один поэт это знает и ходит в час вечерний к заветному ключу.

Повторяя в эпиграфе к стихотворению «Муза» слова Пушкина: «мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв», Фет развивает пушкинскую мысль, доказывая, что «поэт-жрец» не должен брать метлы, чтобы выметать сор с улиц шумных. От имени Музы он обращается («Муза») к поэту-сатирику с такими словами:

Ты хочешь проклинать, рыдая и стеня,
Бичей подыскивать к закону?
Поэт, остановись! Не призывай меня, –
Зови из бездны Тизифону!

Муза не подчиняет себя целям сатиры, – она предназначена к другому. Фет влагает ей в уста такое самоопределение:

Пленительные сны лелея наяву
Своей божественною властью
Я к наслаждению высокому зову
И к человеческому счастью!

Поэтому ради человеческих мук Муза Фета не станет изменять своему высокому назначению, – служению чистой красоте. Напрасно некоторые поэты из своей лиры стараются сделать орудие «борьбы»:

К чему противиться природе и судьбе?
На землю сносят эти звуки
Не бурю страшную, не вызовы к борьбе,
А исцеление от муки!

В стихотворения «Муза» – поэт призывает ее такими словами:

Пой, добрая! В тиши признаю голос твой
И стану трепетный, коленопреклоненный,
Запоминать стихи, пропетые тобой!
Как сладко, позабыв житейское волненье.
От чистых помыслов пылать и потухать…

Для него вдохновенье – «блаженные сны и славы, и любви». Муза его во всем помогает ему найти красоту («Скучно мне вечно») –

Только пчела узнает в цветке затаенную сладость.
Только художник на всем чует прекрасного след.

В стихотворении «Деревня» он опять обнаруживает чисто пушкинскую черту – умение во всем, даже обыденном, найти «красоту»:

Люблю я приют ваш печальный
И вечер деревин глухой,
И за лесом благовест дальний,
И кровлю, и крест золотой;
Люблю я немятого луга
К овну подползающий пар,
И тихого, тесного круга
Не раз долитой самовар;
На столике, близко к окошку.
Корзину с узорным чулком,
И по полу резвую кошку
В прыжках за проворным клубком!

В этом умении одинаково понять, прочувствовать возвышенное и обыденное – сила поэта чистого искусства, поэта-чародея.

Вот почему, в его глазах, поэзия сильнее науки: мудрец иногда не находит слов, чтобы выразить те мысли, что собираются в его голове –

Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук
Хватает на лету и закрепляет вдруг
И темный бред души, и трав неясный запах!

Чуждый толпе, он живет в мире своих тонких чувств и настроений. Эти настроения возвышены, чисты, – хотя и далеки от треволнений суетной жизни:

Кто скажет нам, что жить мы не умели,
Бездушные и праздные умы,
Что в нас добро и нежность не горели
И красоте не жертвовали мы?