Придя в себя, Раскольников ощутил, что после своего преступления не может свободно, с открытой душой, разговаривать с матерью и сестрой. Он стал усылать женщин от себя «до завтра», прося Разумихина проводить их. «Не мучьте меня. Я не могу», – повторял Родион.

Мать, Пульхерия Александровна, не хотела уходить: она не видела сына три года. Но Дуня шептала ей: «Пойдемте, маменька, мы его убиваем, это видно».

Раскольников рассказал им, что прогнал Лужина. «Дуня, – проговорил он, – я этого брака не желаю, а потому ты должна, завтра же, при первом слове, Лужину отказать. Ты выходишь за Лужина, жертвуя собой для меня. А я жертвы такой не принимаю. Этот брак – подлость. Пусть я подлец, а ты не должна... один кто-нибудь... я такую сестру сестрой считать не буду. Или я, или Лужин!».

Суетившийся вокруг Разумихин при последних словах Раскольникова вскрикнул: «Да ты с ума сошел! Деспот!» Дуня глянула на Разумихина сверкнувшим взглядом.

Разумихин повёл женщин в грязную гостиницу Бакалеева, которую снял им Лужин. Явно увлечённый красавицей-Дуней да ещё и пьяный, Разумихин впал по пути в настоящий восторг. «Я провожу вас, – твердил он женщинам, – потом вернусь сюда посмотреть на Родьку, потом прибегу к вам с донесением, потом сбегают к себе за доктором Зосимовым, приведу его к Родьке – и вновь к вам с вестью от доктора. Не смотрите на меня, что я пьян. Это, как я вас увидал, мне в голову и ударило. А Родьку раздражать не надо: Зосимов давеча боялся, чтоб он не сошел с ума».

Пульхерия Александровна вскрикнула от этих слов.

«Я нахлестался, потому что у меня гости заспорили, – не унимался Разумихин. – Я с ними чуть не подрался. Такую чушь городят! Верите ли: полной безличности требуют и в этом самый смак находят! Как бы только самим собой не быть, как бы всего менее на себя походить! Это-то у них самым высочайшим прогрессом и считается! И хоть бы врали-то они по-своему, а то... Я люблю, когда врут! Ни до одной правды не добирались, не соврав наперед раз четырнадцать, а мы и соврать-то своим умом не умеем! Соврать по-своему – ведь это почти лучше, чем правда по-чужому. Правда не уйдет, а жизнь-то заколотить можно; примеры были. Понравилось чужим умом пробавляться!»

«Всё так... хоть я и не во всем с вами согласна», – серьёзно сказала Дуня. – «Да после этого вы источник доброты, чистоты, разума и... совершенства!» – завопил Разумихин и стал перед ней на колени посреди тротуара. «Я вас недостоин, я пьян, – восклицал он. – Но как смел ваш Пётр Петрович вас в такие номера поместить? Подлец он после этого!.. Впрочем, я забылся. У меня там сидят хотя все пьяные, но зато все честные, и хоть мы и врем, да довремся же и до правды, потому что на благородной дороге стоим, а Петр Петрович... не на благородной дороге стоит».

Говоря без умолку, Разумихин привёл Дуню с матерью в номера Бакалеева.

Достоевский в этой главе даёт живописные характеристики сестры и матери Раскольникова.

У Дуни в волнении была привычка скрестив руки, задумчиво ходить взад и вперёд по комнате. Мать в такие моменты робко следила за ней.

Авдотья Романовна была замечательно хороша собою – высокая, удивительно стройная, сильная, самоуверенная, что высказывалось во всяком жесте ее и что, впрочем, нисколько не отнимало у ее движений мягкости и грациозности. Лицом она была похожа на брата, но ее даже можно было назвать красавицей. Волосы у нее были темно-русые, немного светлей, чем у брата; глаза почти черные, сверкающие, гордые и в то же время иногда, минутами, необыкновенно добрые. Она была бледна, но не болезненно бледна; лицо ее сияло свежестью и здоровьем. Рот у ней был немного мал, нижняя же губка, свежая и алая, чуть-чуть выдавалась вперед, вместе с подбородком, – единственная неправильность в этом прекрасном лице, но придававшая ему особенную характерность и, между прочим, как будто надменность. Выражение лица ее всегда было более серьезное, чем веселое, вдумчивое; зато как же шла улыбка к этому лицу, как же шел к ней смех, веселый, молодой, беззаветный! Понятно, что горячий, откровенный, простоватый, честный, сильный, как богатырь, и пьяный Разумихин, никогда не видавший ничего подобного, с первого взгляда потерял голову.

Что касается её матери, то:

Несмотря на то, что Пульхерии Александровне было уже сорок три года, лицо ее все еще сохраняло в себе остатки прежней красоты, и к тому же она казалась гораздо моложе своих лет, что бывает почти всегда с женщинами, сохранившими ясность духа, свежесть впечатлений и честный, чистый жар сердца до старости... Волосы ее уже начинали седеть и редеть, маленькие лучистые морщинки уже давно появились около глаз, щеки впали и высохли от заботы и горя, и все-таки это лицо было прекрасно. Это был портрет Дунечкинова лица, только двадцать лет спустя, да кроме еще выражения нижней губки, которая у ней не выдавалась вперед. Пульхерия Александровна была чувствительна, впрочем не до приторности, робка и уступчива, но до известной черты: она многое могла уступить, на многое могла согласиться, даже из того, что противоречило ее убеждению, но всегда была такая черта честности, правил и крайних убеждений, за которую никакие обстоятельства не могли заставить ее переступить.

Разместив женщин в нумерах, Разумихин бросился назад в квартиру Раскольникова, вернулся через 20 минут с известием, что «Родька спит во всю ивановскую», и тут же убежал за Зосимовым. Через час он пришёл в гостиницу вместе с ним. Зосимов тоже сразу обратил внимание на Дуню. Она внушала ему смущение, и от этого Зосимов старался говорить «усиленно серьезно, совершенно как двадцатисемилетний доктор на важной консультации». На вопрос насчёт возможного сумасшествия Родиона он ответил: «Да нет, мои слова преувеличены. В больном скорее заметна какая-то неподвижная мысль, вроде мономании».

Оставив Дуню и Пульхерию Александровну ночевать, Разумихин с Зосимовым вышли из гостинцы. «Какая восхитительная девочка эта Авдотья Романовна!» – заметил Зосимов на улице. Разумихин в припадке ревности с рёвом схватил его за горло и прижал к стене. Зосимов засмеялся, и они пошли дальше.

«Ты малый славный, – говорил другу Разумихин, – но зажирел и ни в чем себе отказать не можешь. Ты до того себя разнежил, что я всего менее понимаю, как ты можешь быть при всем этом хорошим и даже самоотверженным лекарем. Года через три ты уж не будешь вставать для больного по ночам, как сейчас... А сегодня ночуй в квартире Родькиной хозяйки Пашеньки! Она, правда, застенчива до ужаса – и при всем этом – вздохи, и тает как воск. Говори, о чём хочешь – она всё будет слушать. Вы оба совершенно друг к другу подходите! Ведь ты кончишь же этим! Так не всё ли тебе равно – раньше иль позже? Тут, брат, этакое перинное начало лежит! Тут втягивает; тут конец свету, якорь, тихое пристанище, пуп земли, трехрыбное основание мира, эссенция блинов, жирных кулебяк, вечернего самовара, тихих воздыханий и теплых кацавеек, натопленных лежанок, – ну, вот точно ты умер, а в то же время и жив, обе выгоды разом!»

Сам Разумихин тоже остался ночевать в доме Раскольникова.

Для перехода к краткому содержанию следующей / предыдущей главы «Преступления и наказания» пользуйтесь расположенными ниже кнопками Вперёд / Назад.

© Автор краткого содержания – Русская историческая библиотека.