Весь вечер Свидригайлов шатался по трактирам и клоакам. Его вновь развлекала та же певичка Катя. Потом он подцепил где-то двух пьяных писаришек с кривыми носами. В увеселительном саду один из них своровал чайную ложку, от этого поднялся скандал, и Свидригайлов заплатил за ложку. Он всех поил, но сам не пил.

Между тем поднялась страшная гроза с ужасным ливнем. Промокнув до нитки, Свидригайлов вернулся домой. Он взял все свои деньги и сначала направился к Соне.

– Я, Софья Семеновна, может, в Америку уеду. Мы видимся, может быть, в последний раз. Ваши сестрицы и братец пристроены. Вот, возьмите расписки о внесенных за них деньгах. И вот вам ещё три тысячи рублей.

Соня была поражена.

– Я-с вами и так облагодетельствована, и сироты-с, и покойница... – повторяла она и не хотела брать деньги. Но Свидригайлов настаивал:

– У Родиона Романовича две дороги: или пуля в лоб, или по Владимирке. Я ведь всё знаю. А если выйдет Владимирка, и вы – за ним, деньги вам понадобятся. Вы их лучше на сохранение господину Разумихину отнесите. И скажите ему, Аркадий Иванович Свидригайлов велел кланяться.

Покинув Соню, он в двадцать минут двенадцатого приехал домой к своей юной невесте. Там вначале поднялось смятение от столь позднего визита и мокрой одежды Свидригайлова, но потом благоразумные родители решили ничему не удивляться. Свидригайлов хотел видеть невесту, и она вышла к нему. Он сообщил, что пока должен уехать из Петербурга, но принёс ей подарок – 15 тысяч рублей.

Свидригайлов поцеловал девочку. Она глядела на него серьёзно, с немым вопросом, но не решалась его задать. Он ушёл.

Переходя на Петербургскую сторону, Свидригайлов пристально смотрел на черную воду Малой Невы. Дождь перестал, но поднялся сильный ветер. В конце проспекта Свидригайлов отыскал замеченную им ещё прежде гостиницу. Зайдя, заказал у вышедшего слуги-оборванца комнату, чай и телятину.

Его «номер» был крошечной клетушкой под лестницей. Из соседней клетушки слышался какой-то шёпот и разговор. Свидригайлов глянул туда через щелку в стене. Там находилось двое посетителей. Один пьяный, в ораторской позе, патетически укорял другого в том, что тот нищий и даже чина не имеет, а он вытащил его из грязи. Второй сидел с бараньим взглядом и с видом человека, чрезвычайно желающего чихнуть, но тупо слушал. На столе виднелся пустой графин от водки.

Свидригайлов выпил принесённый чай, но есть не смог – не было аппетита. У него начиналась горячка. Он усмехнулся: «Всё бы лучше на этот раз быть здоровым!»

За окном было нечто вроде сада. От ветра шумели деревья. «Как я не люблю шум деревьев ночью, в бурю и в темноту! Скверное ощущение!» – подумал Свидригайлов. Он вспомнил, как только что смотрел на воду: «Никогда в жизнь мою не любил я воды, даже в пейзажах. Ведь вот, кажется, теперь бы должно быть всё равно насчет эстетики и комфорта, а тут-то именно разборчив и стал... Марфа Петровна, вот бы теперь вам привидением и пожаловать: и темно, и место пригодное, и минута оригинальная. А ведь вот именно теперь-то и не придёте».

Он вспомнил о Раскольникове: «Много он на себе перетащил. Большою шельмой может быть со временем, когда вздор повыскочит, а теперь слишком уж жить ему хочется! Насчет этого пункта такой народ – подлецы».

Перед глазами Свидригайлова мелькал образ Дунечки: как после первого выстрела она испуганно опустила револьвер, а ему в то мгновение точно жалко стало ее, как бы сердце сдавило...

Что-то пробежало под одеялом по руке и ноге. Мышь! Свидригайлов сбросил одеяло. Мышь носилась по постели, потом юркнула ему под рубаху. Он нервно задрожал – и проснулся. За окном шумел ветер...

Свидригайлов сел на постель, закутавшись в одеяло. В полудремоте ему стали представляться цветы. Троицын день. Богатый, роскошный деревенский коттедж, весь обросший клумбами цветов. Заставленное ими крыльцо. Он поднялся по лестнице в залу. Там тоже везде были цветы, а посреди залы на столах – гроб. Вся в цветах лежала в нем девочка, в белом тюлевом платье, со строгим и уже окостенелым профилем лица. Улыбка на её бледных губах была полна недетской, беспредельной скорби и великой жалобы. Она знал эту девочку – самоубийцу, утопленницу. Ей было только четырнадцать лет, но она погубила себя, оскорбленная обидой, ужаснувшею и удивившею её, вырвавшею последний крик отчаяния, не услышанный, а нагло поруганный в темную ночь, во мраке, в сырую оттепель, когда выл ветер...

Свидригайлов очнулся, подошёл к окну и распахнул его. Холодный ветер дунул ему в грудь. Прозвучал пушечный выстрел – сигнал, что вода прибывает. Где-то стенные часы пробили три. «Эге, да через час уже будет светать! – понял Свидригайлов. – Чего дожидаться? Выйду сейчас, где-нибудь выберу большой куст, весь облитый дождем, так что чуть-чуть плечом задеть и миллионы брызг обдадут голову...»

Он оделся и вышел в коридор. Никого не было. Вдруг он заметил что-то между дверью и шкафом и посветил свечой. Это оказалась девочка лет пяти! Она от кого-то пряталась здесь всю ночь, а теперь что-то лепетала про «мамасю», что «мамася плибьет», про какую-то чашку, которую «лязбиля». Это, видимо, был нелюбимый ребёнок какой-то пьяной кухарки.

Свидригайлов отнёс девочку к себе в нумер, разул, раздел и закутал в одеяло. Походив, наклонился посмотреть: заснула ли? Но на щеках девочки вдруг показался странный румянец, губы раздвинулись. Из-под ресниц на него блеснул лукавый взгляд, взгляд томной камелии из француженок. Глаза бесстыдно звали его... «Как? пятилетняя! – прошептал Свидригайлов в ужасе. – Это... что ж такое?» Она уже тянула руки... – и тут он вновь проснулся.

На дворе было уже почти светло. Свидригайлов надел пальто, вынул револьвер, поправил капсюль. Написал несколько строк на листке бумаги из записной книжки. Перечитав их, задумался, облокотясь на стол. Мухи лепились к нетронутой порции телятины на столе. Он долго смотрел на них и наконец свободною правою рукой начал ловить одну муху. Потом вздрогнул и вышел на улицу.

Стоял туман. Свидригайлов направился к Малой Неве. Не попадалось ни одного встречного. Он машинально читал вывески лавочек и вдруг увидел пожарную каланчу.

«Ба! – подумал он. – Да вот и место! По крайней мере при официальном свидетеле...»

У каланчи стоял человечек в пожарной каске. На лице его виднелась та вековечная брюзгливая скорбь, которая так кисло отпечаталась на всех без исключения лицах еврейского племени. Свидригайлов приблизился.

Еврей молча глядел на него и наконец протянул:

– А-зе, сто-зе вам и здеся на-а-до?

– Да ничего, брат, здравствуй! – ответил Свидригайлов.

– Здеся не места.

– Я, брат, еду в чужие краи. В Америку.

Свидригайлов достал револьвер.

Еврей поднял брови:

– А-зе, сто-зе, здеся не места!

– Да почему же бы и не место? Место хорошее; коли тебя станут спрашивать, так и отвечай, что поехал, дескать, в Америку.

Он приставил револьвер к виску.

– А-зе здеся нельзя, здеся не места! – ещё сильнее встрепенулся еврей.

Свидригайлов спустил курок.

Для перехода к краткому содержанию следующей / предыдущей главы «Преступления и наказания» пользуйтесь расположенными ниже кнопками Вперёд / Назад.

© Автор краткого содержания – Русская историческая библиотека.