К началу Февральской революции положение с продовольствием в России становилось довольно тревожным.
Россия была обеспечена питанием лучше всех участвовавших в Первой Мировой войне держав. В Германии уже с 1915 была введена карточная система на продукты. Англия и Франция держались лучше только благодаря американским поставкам. Но русская деревня, даже и лишившись в пользу фронта более 10 миллионов лучших работников, собрала в 1916 урожай в 3,8 миллиардов пудов зерна – всего на 200 миллионов пудов ниже обычного. При этом с начала войны был прекращён российский вывоз хлеба за границу, составлявший 600-700 миллионов пудов в год – он теперь весь оставался в стране.
Однако всё же начали чувствоваться трудности по некоторым сельхозпродуктам – раньше всего по овсу. Большой ошибкой стала чрезмерно нервная реакция на это. И власть, и враждебное ей российское общество («либеральная» олигархия) стали наперебой проявлять бурную, показную заботу о продовольствии. Перед глазами стоял и пример Германии. Часть бюрократов и большинство общественных деятелей стали высказываться за регулирование торговли продуктами, за установление твёрдых цен на хлеб и введение системы продовольственных заготовок через уполномоченных.
При полной обеспеченности страны хлебом такое регулирование было крайне вредным. Твёрдые цены поначалу установили высокими, но богатые городские и промышленные круги в своих корыстных интересах требовали снижать их до уровня ниже себестоимости. У немцев государственному вмешательству с началом войны было подчинена не только деревня, но и город; фиксированные таксы устанавливались – для справедливого баланса – как на сельскохозяйственные, так и на промышленные товары. В России же банкиры и фабриканты, владевшие прессой и тесно связанные с оппозиционным думским Прогрессивным блоком, внушали мнение, что приносить жертвы родине должны лишь аграрии, но не финансовые и индустриальные короли.
К концу 1916 понижение твёрдых цен сделало хлебную торговлю убыточной. Деревня перестала продавать продукты городу, сельские жители везли их с рынков обратно к себе в амбары. Возник парадокс: хлеб в России был – и как бы не было его. Урожай 1916 был собран полноценный, но оказался не там: остался томиться в амбарах, недоступный для мельниц и пекарен.
На зиму хватало прежних запасов. Временные петроградские перебои с хлебом в конце февраля были вызваны лишь метельными заносами железных дорог. Но на лето ни фронт, ни города не были обеспечены – и это оказало очень сильное влияние на ход дальнейших событий 1917 года.
В правительстве постепенно стало проступать осознание сделанной ошибки – и готовность исправить её, частично отказавшись от твёрдых цен в пользу обычной свободной торговли. Но русское общество, уже полвека благоприятное к социализму, звало углублять разрушительную линию и открыто звало к насильственным реквизициям в деревне. Один из главных выразителей таких взглядов, экономист Громан, советовал искусственно создавать нужду на селе, чтобы «ленивый» крестьянин волей-неволей отдавал свои товары по дешёвке. (После большевицкой революции Громан стал «продовольственным диктатором» при Зиновьеве, разрабатывал планы первой пятилетки.)
В начале зимы 1916 «либералы» вновь обратилось к продовольственному вопросу, черпая в нём предлог для очередных горячих выпадов против «ни к чему не способного» правительства. В Москве Земский союз назначил на начало декабря специальный «съезд по продовольствию». Власти в кои-то веки набрались решимости запретить съезд, но уже собравшиеся делегаты-земцы просто перешли из здания на Большой Дмитровке в другое, на Маросейке, «приступили там к занятиям» и приняли крайне резкую резолюцию. («Режим, губящий и позорящий Россию… Безответственные преступники… готовят ей поражение, позор и рабство!… Этой бессовестной и преступной власти, дезорганизовавшей страну и обессилившей армию, народ не может доверить ни продолжения войны, ни заключения мира».)
Между тем в конце ноября 1916 был назначен новый министр земледелия Александр Риттих, человек из школы П. А. Столыпина. Он установил, что хлеба заготовлена лишь одна двенадцатая от потребности: сто миллионов пудов вместо миллиарда двухсот. Прошедший в конце осени съезд сельских хозяев настаивал на повышении твердых цен, которые почти не учитывали даже стоимость доставки хлеба на рынки. К неудовольствию Думы Риттих с 1 декабря включил в твёрдые цены оплату транспорта. Приток хлеба от этого возрос, но не в достаточной степени.
Александр Риттих, последний министр земледелия Российской империи
Повышать дальше цены этою зимой было уже упущено: деревня только ждала бы ещё более высоких. Установившуюся систему теперь даже при желании нельзя было быстро сломать. Оставалось – прибегнуть к хлебной развёрстке. У Риттиха она ничуть не напоминала коммунистическую. К насильственным реквизициям он прибегать не думал, а лишь обратился к селу со словесным призывом – дать хлеб для армии как патриотический долг. В определённые министром и разбитые им в декабре по губерниям цифры развёрстки вошли только потребности армии и рабочих оборонных заводов, кормить же себе в убыток эгоистические города от крестьян никто не требовал.
Развёрстку Риттиха на селе поначалу встретили с патриотическим порывом. Многие земства добровольно увеличили задания. Однако общественные агитаторы на местах стали обвинять власти в недобросовестности – и крестьянское рвение сразу ослабло. Губернии стали задерживать развёрстку. Тем не менее, она дала немалые плоды. За декабрь поступление хлеба составило 200% среднего месячного осеннего, за январь – 260%, и рост продолжался.
Подошло 14-е февраля – открытие заседаний Государственной Думы. В первый же их день Риттих попросил слова на трибуне. Думская критика настаивала, что в правительстве нет знающих деятельных министров, – и вот появился знающий, деятельный, – так тем более надо было его отвергнуть! Тоном примирения Риттих убеждал: неуклонно отрицательное отношение к министрам со стороны известного течения нашей общественной мысли очень опасно. Деревню убеждают: не везите хлеба, потому, что к этому вас призывает правительство. Этим глушится яркий народный патриотизм, который в местах лишь недавно дал результаты изумительные. Никаких же реальных мер критики не предлагают, а только – новые обсуждения, съезды.
Риттиху рукоплескали не только правые, но и умеренная часть Прогрессивного блока. Однако Блок в целом ограничился лишь «общим требованием», чтобы во главе управления ставились люди, поддерживаемые Думой. Глава Блока Милюков пробовал даже смехотворно утверждать, что «твёрдые цены – вызвали хлеб на рынок» (то есть: пока выгодно было продавать – не продавали, а как стало невыгодно – тут-то все и повезли). В доказательство он показал залу некую диаграмму поступления хлеба, где кривая «начинает падать, когда появляется Риттих».
Министра защитил правый профессор Левашов, рассказавший об огромных запасах продуктов, скрытых в ожидании более высоких цен на складах городских банков и компаний, которых либеральные думцы никогда ни в чём не обвиняли.
17 февраля Риттих вновь выступил в Думе, блестяще опровергнув данные «кривой Милюкова». Министр вновь призвал общественность не срывать правительственных усилий. Пока все предложения оппозиции сводились к тому, чтобы не оплачивать гужевую перевозку, остановить развёрстку – и побольше совещаний и комитетов, составленных не из крестьян. Риттих заявил, что насаждаемый газетами образ агрария-спекулянта (покрывающий три четверти населения России) зловреден.
Власть вступала на верный путь в решении продовольственного вопроса. Но большая часть Прогрессивного Блока не собиралась ослаблять губительные для деревни меры. На трибуну вновь стали выходить ораторы с критикой Риттиха. Левый Дзюбинский объявил, что «исчезновение с рынка хлеба – только случайное совпадение с опубликованием твёрдых цен». Либеральный экономист Посников внушал: «оплата крестьянского подвоза к станции не соответствует теории ренты и теории рыночных цен». Ничего другого думские ораторы сказать не находились.
Правый член Блока, земец-октябрист Савич попытался возразить коллегам, сказав, что наши города и интеллигенция привыкли смотреть на деревню, как метрополия на колонии. Укрепилось мнение, что с нашей деревней церемониться нечего, она всё выдержит и даст. Прежде в промышленность лили капиталы, промышленности давали освобождение от повинностей, – деревне не давали. А теперь, от первых же затруднений с хлебом начались по отношению к сельскому хозяйству репрессии, которых промышленность никогда не испытывала. «Биржевые ведомости», газета финансовых акул, предлагает взять с аграриев контрибуцию. Савича поддержал и Василий Шульгин, призвавший «отказаться от идолопоклонства перед твёрдыми ценами и одобрить действия министра земледелия».
Выходили на трибуну и депутаты из села, с тем же мнением: низкие твёрдые цены на хлеб, за которые ратовали более всего Дума и Прогрессивный Блок, убили всё земледельческое хозяйство. Для купцов и фабрикантов твёрдых цен нет, они только для несчастного крестьянина. На совещаниях, вырабатывавших эти цены, преобладали горожане, которые и слышать не хотели, что цена не может быть ниже себестоимости.
Думские либералы эти доводы слушали брезгливо. Снова вышедший на трибуну Риттих едва смог начать речь из-за шиканья и шума. Он с горячностью произнёс: «Я мечтаю, что сюда выйдет не оратор, а просто человек, до самозабвения любящий Россию… Может быть последний раз рука судьбы подняла те весы, на которых взвешивается будущее России».
Дума возобновила заседания 23 февраля, когда на Петербургской стороне уже началось то самое, что должно было изменить весь облик мира. Уже громили петроградские булочные, толпа теснила полицейских, а в думском зале блоковские ораторы продолжали исходиться в призывах не верить Риттиху и отправить правительство в отставку.
К оглавлению: А. И. Солженицын «Март Семнадцатого» – краткое содержание по главам.
