В первом веке нашей эры жил Аполлоний Тианский (ок. 1-98 гг.), мудрец и чудотворец, который хотел реформировать учение пифагорейцев, передаваемое священными легендами, в которых, разумеется, с каждым поколением видоизменялись старинные предания, лежавшие в их основе. Жизнеописание Аполлония, составленное в III веке Флавием Филостратом по поручению Юлии Домны, жены императора Септимия Севера – не более, чем роман, написанный в такое время, когда христианство и неоплатоническая философия заинтересовали римлян, а мистицизм и вера в чудеса овладели всеми классами римского общества. Александр Абонотихский маг и пророк, шарлатанство которого осмеял Лукиан, вышел из школы Аполлония. Поэтому надо полагать, что и сам Аполлоний Тианский был одним из тех чудотворцев и прорицателей, которых было тогда множество на Востоке и которые добывали себе деньги и славу, обманывая легковерную толпу. Вероятно, идеальная фигура боговдохновенного чудотворца, которую рисует Филострат, давал ей имя Аполлония, вовсе не похожа на действительного Аполлония – продукт религиозного и философского синкретизма II и III веков.

При составлении биографии Аполлония Тианского, довольно большого сочинения, состоящего из восьми книг, Филострат пользовался письменными материалами, в особенности дневником Дамида Ниневийского, который сопровождал Аполлония в его путешествиях и оставил записки о его жизни, учении и чудесах. Сочинение Филострата не было, кажется, прямо направлено против христианства, имело целью только прославление пифагорейской философии в лице последнего великого её проповедника и очищение падавшей официальной религии. Но Аполлоний был изображен у Филострата чертами, напоминавшими об Иисусе Христе. Дамид и другие писатели, из которых брал Филострат рассказы о нём, представлялись похожими на евангелистов. Сходство казалось так велико, что в конце III века Гиерокл, правитель Вифинии, отличавшийся свирепостью во время гонения на христиан при Диоклетиане, написал под заглавием «Слова любви к истине» рассуждение, в котором противопоставлял Иисусу Христу Аполлония Тианского, божественною мудростью и силой совершившего великие чудеса, наставника и благодетеля людей.

Бродячий философ. Статуя конца II века н. э., найденная на Крите и, по некоторым предположениям, изображающая жившего там Аполлония Тианского

Автор фото - Christian Vandendorpe

Параллель между Аполлонием Филострата и Христом вообще так ясна, что издавна поднимался вопрос, следует ли считать книгу Филострата результатом его добросовестного убеждения в фактической истине рассказываемого им, или он писал лишь для того, чтоб ослабить христианство изображением боговдохновенного языческого чудотворца, человека чистой нравственной жизни, возвестившего людям божественное откровение, и дать этим новую опору язычеству. Было много споров о том, заключает ли в себе рассказ Филострата историческую истину, или он просто тенденциозный роман, могло ли умиравшее язычество действительно дать искреннего энтузиаста, подобного Аполлонию Филострата, или Филострат просто перенес на фантастическое лицо, названное языческим мудрецом, рассказы христиан о божественном основателе их веры.

Аполлоний Тианский у Филострата напоминает Иисуса Христа многими чертами. Он сын Божий; он одарен предвидением будущего и силой совершать чудеса, изгоняет демонов из бесноватых, воскрешает мертвых (он воскресил в Риме дочь бывшего консула, которую несли хоронить). Он ходит по городам, окруженный учениками; ученики его веруют, что он имеет власть над бурей и огнем. Аполлоний совершает чудеса только для блага других, не для своей пользы. Его чудеса служат опорой веры его учеников; они совершаются не силой натуралистической магии и не чародейством, а исключительно божественной силой чудотворца. Подобно Иисусу Христу, Аполлоний был предан одним из своих учеников (Эвфратом) и подвергнут суду. В рассказе о взятии его под стражу и о допросе его на суде многие подробности напоминают рассказы евангелистов (его допрашивал император; одним из обвинений против него было то, что некоторые считают его за бога). Как Иисус говорил о себе, что пришел не разрушать, а исполнить закон, так и Аполлоний не разрушал прежнюю веру, а только преобразовывал ее на основании древней философии, в частности, на основании систем Пифагора и Платона, чьи высокие учения о Боге, устройстве вселенной, нравственных обязанностях человека он вновь возвещал людям. Аполлоний Тианский, подобно Пифагору и Платону, требовал от своих последователей чистой нравственности, добродетели, человеколюбия, самопознания, повиновения голосу совести. Он был мужественным защитником свободы, естественных прав против тирании, смело говорил против деспотизма цезарей. Словом, он идеал мудреца. Глубочайшее знание человеческих и божественных истин соединяется в Аполлонии с чистейшей нравственностью, страх смерти бессилен перед ним. Он так сильно возвышается над людьми, что надо считать его существом сверхъестественным, – богом, как и признали его индийские мудрецы еще в его молодости. Это подтверждается и таинственным исчезновением его.

Итак, Аполлоний Тианский у Филострата очень напоминает Христа; это сходство можно объяснять двумя разными предположениями: фигуре Аполлония даны Филостратом черты Иисуса Христа с намерением, враждебным христианству, или фигура его образовывалась в представлениях язычников под влиянием христианства и является продуктом религиозного синкретизма. Этого второго мнения держится, в числе многих других ученых, Баур. В своем исследовании «Apollonius von Tyana und Christus» он говорит: «Не подлежит сомнению, что сочинение Филострата – рассказ совершенно идеализированный, имеющий очень мало исторического основания. В нём очевидна тенденция собрать в похвалу изображаемого лица все, что может придать изображению прелесть удивительности и печать идеального совершенства». Но Баур полагает, что, идеализируя Аполлония Тианского, Филострат не имел цели, враждебной христианству, о котором он и не говорит ни одним словом: «Он хотел писать объективно, потому воздерживался от всяких упоминаний о христианстве, хотя все изложение ведется у него с мыслью о христианстве, в параллель рассказам христиан. Он только хотел из языческих элементов создать идеальное лицо, подобное Иисусу Христу. Он понимал, что чем объективнее будет изложение, тем вернее он достигнет своей цели». Баур продолжает: религиозный синкретизм, который стал источником сочинения Филострата и которого держались многие члены императорской фамилии Северов, был не враждебен христианству – напротив, он уважал его наравне с другими религиями. В домашней молельной комнате (lararium) Александра Севера рядом с олимпийскими богами стояли статуи Христа и Аполлония Тианского. Перенося на Аполлония черты, заимствованные из евангелий, Филострат желал, быть может, внести христианские понятия в государственную римскую религию; а быть может, его мысли были так наполнены христианскими понятиями, что он почти бессознательно придает своему идеальному мудрецу черты Иисуса Христа.

Другие ученые полагают, что дело было не так, что сочинение Филострата написано с враждебной христианству целью, что он не по наивному синкретизму придавал черты Христа лицу, которое вовсе не походит на действительного Аполлония Тианского, лицу, приукрашенному, вымышленному, что он писал с намерением остановить распространение христианства, грозившее гибелью язычеству, что план этой работы, выполненной им, был составлен в кругу образованных людей, которых собрала около себя императрица Юлия Домна, и что книга Филострата была предназначена служить чтением не для обыкновенной римской довольно малочисленной публики, а для массы народа. – В противоположность мнению, что Аполлоний Филострата – идеализированное лицо тенденциозного романа, принадлежащее почти исключительно вымыслу, некоторые ученые полагают, что Филострат не хотел выдумывать, что чудеса Аполлония, о которых он рассказывает, взяты им из преданий, созданы не его сознательным вымыслом, а простодушной фантазией искренних почитателей Аполлония, или что сам Аполлоний позволял себе чародейское шарлатанство, желая действовать на воображение людей, пользоваться их легковерием.

Мы не имеем данных для точного решения вопроса о том, кем именно был в действительности Аполлоний Тианский. Очевидно только, что люди его суеверного времени считали его волхвом, астрологом, заклинателем духов, вызывателем умерших, что особенно высока была его репутация чародея на Востоке, что он производил сильное впечатление на умы своей величественной наружностью, воздержным образом жизни, глубокой ученостью и приобрел себе много приверженцев. Лукиан обрисовал нам фигуры подобных ему людей в рассказах об Александре Абонотихском и Перегрине Протее, но Лукиан не идеализировал их, как Филострат Аполлония, а безжалостно сорвал с них романическое покрывало своей резкой сатирой. Надо, впрочем, полагать, что Аполлоний Тианский был человек более почтенный, чем эти пошлые шарлатаны. Так следует думать потому, что он два века, от Каракаллы, построившего ему первый храм, до Диоклетиана, пользовался большим уважением в языческом мире. Ему строили жертвенники и святилища, во многих храмах его статуя стояла рядом с изображениями прежних богов. Только полная победа христианства отняла у него божественные почести. Очень может быть, что Аполлоний хотел учредить религиозное общество, которое стремилось бы облагородить язычество, реформируя его на основании учений старинных философов, особенно Пифагора и Платона. Очень вероятно, что народное суеверие рано облекло легендами и мифами деятельность этого мудреца, как вообще бывает относительно подобных ему загадочных людей. Жизнь Пифагора, служившего Аполлонию Тианскому образцом, была перенесена народной фантазией в туманную область чудесных вымыслов; то же самое могло быть и с ним. Очень вероятно, что он был действительно человек замечательных способностей; он не приобрел такого сильного и прочного влияния на умы, как те люди, которые были основателями религий или философских школ. Но из того не следует, что Аполлоний был человек ничтожный. Когда он появился, язычество уже умирало, было неспособно к возрождению. А он, кажется, был человек мягкого характера, не имевший энергии, какая была бы нужна для приобретения религиозного могущества, был более расположен к тихой, созерцательной жизни мудреца, чем к практической деятельности.