Шопенгауэр, как человек и писатель

I

Жизнь, привычки, беседы Шопенгауэра известны нам во всех подробностях. Книга его душеприказчика Гвиннера может удовлетворить в этом отношения самым строгим требованиям. В издании, названном «Von ihm, über ihn», Линднер и Фрауенштедт опубликовали его переписку и собрание разговоров. Из французов Фуше де Карейль и Шалльмель-Лакур, посетившие Шопенгауэра, рассказали о своем свидании с ним. Мы не можем здесь подробно говорить о Шопенгауэре, как о человеке; притом мы лишены преимущества судить о нем по личным впечатлениям и не желаем навлечь на себя упрек, обращенный им к лицам, останавливающимся на биографии философа. Он сравнивал их с людьми, которые, находясь перед картиною, главным образом, занимаются рамой и позолотой. А потому отсылаем интересующихся подробностями к названным авторам и скажем здесь о человеке лишь то, что необходимо для понимания философа.

Артур Шопенгауэр родился 22 февраля 1788 года в Данциге. Его отец, человек богатый и патрицианского происхождения, был одним из главных негоциантов этого города. Это был человек энергичного характера, упрямый, деятельный и с большими коммерческими способностями. Отличаясь в обыденной жизни юмористическою веселостью, он жил на широкую ногу, много расходуя на картины, драгоценности, книги и особенно на путешествия. Тридцати восьми лет он женился на восемнадцатилетней дочери ратсгера Трозинера. Знавший ее позднее А. Фейербах высказывает о ней такое суждение: «Она много и хорошо болтает; умна, без души и сердца». Это был брак по рассудку; чувства не было ни с той, ни с другой стороны, Сын, родившийся от этого брака, получил имя Артура, – имя, которое оставаясь неизменным на всех языках, очень удобно, как говорил его отец, для обозначения торговой фирмы. Юный Артур прожил в своем родном городе пять лет. В 1793 году Данциг перестал быть вольным городом, и семья Шопенгауэра, девизом которой было: «нет чести без свободы», переселилась в Гамбург. Она оставалась там двенадцать лет. За это время Шопенгауэр много путешествовал. На девятом году отец отвез его в Гавр и оставил там на два года у своего друга, негоцианта. В Гамбург он возвратился для того, чтобы снова отправиться в продолжительное путешествие (1803 – 1804) по Швейцарии, Бельгии, Франции и Англии. (С 1799 по 1803 г. Шопенгауэр обучался в институте Рунге в Гамбурге, приготовляясь к коммерческой  деятельности.  Прим.переводчика.) В течение шести месяцев он оставался в одном из лондонских пансионов и получил там отвращение к английскому ханжеству, которое, – как впоследствии он выразился, – «низвело самую интеллигентную и, может быть, первую нацию в Европе до того, что было бы в пору послать против их преподобий, в Англии миссионеров Разума, с сочинениями Штрауса в одной руке и с Критикой Канта – в другой».

Помещенный в торговый дом сенатора Иениша, в Гамбурге, молодой Шопенгауэр не обнаружил склонности ни к чему, кроме ученья. За своей конторкой он читал Френологию Галля. Торговля была ему противна. На его взгляд, в большом маскараде, который представляет собою наш цивилизованный мир, только одни купцы играют без маски и открыто являются спекулянтами: но эта откровенность ему не нравилась.

Между тем умер его отец. Кажется, что, вследствие преувеличенного опасения банкротства, он покончил с собой самоубийством. Если бы этот факт был вполне установлен, – а он, по-видимому, имел место, – то это печальное обстоятельство бросало бы некоторый свет на мрачный характер его сына. (См.об этом превосходные замечания профессора Мейера. «Шопенгауэр как человек и мыслитель». Berlin, 1872, p. II.)

Шопенгауэр попал под власть своей матери, Иоганны, женщины остроумной (bel-esprit), окружавшей себя литераторами, художниками и светскими людьми. Её гамбургский дом посещали Клопшток, живописец Тишбейн, Реймарус и довольно много политических деятелей. После смерти мужа, она поселилась в Веймаре, познакомилась с Гете и вращалась в одном с ним свете. Она выпустила нисколько критических трудов об искусстве и большое число романов. Эта женщина была так расположена видеть, мир в радужном свете, что должна была немало удивляться тому, что она дала жизнь неисправимому пессимисту.

С этого времени начинается недовольство её сына. Своими жалобами он достиг того, что был освобожден от торговли и отправлен сначала в Готу, в гимназию, а затем, в 1809 году, в геттингенский университет, где с особенным усердием изучал медицину, естественные науки и историю. Лекции последователя Канта, Шульце, автора «Энесидема», внушили ему любовь к философии. Его учитель дал ему совет заняться исключительно Платоном и Кантом и, прежде чем овладеет ими, не приступать ни к какому другому философу, особенно же к Аристотелю и Спинозе, – «совет, последовав которому Шопенгауэр никогда не раскаялся».

В 1811 году он отправился в Берлин, в надежде услышать там великого, истинного философа, Иоганна Фихте. «Но его априорное преклонение, – говорит Фрауэнштедт, – скоро уступило место презрению и насмешке».

В 1813 году он готовился защищать докторскую диссертацию в «берлинском университете; война помешала этому, и он получил докторскую степень в Иенеза диссертацию под заглавием: «О четверояком корне закона достаточного основания». Этот закон, по Шопенгауэру, имеет четыре вида: 1) закон достаточного основания бывания (ratio fiendi), управлявший всеми: изменениями и обыкновенно называемый законом причинности; 2) закон достаточного основания познания (ratio cognoscendi); это по преимуществу логический вид, управляющей абстрактными понятиями, и в частности суждением; 3) закон достаточного основания бытия (ratio essendi), которому подчинён формальный мир, априорные интуиции времени и пространства и вытекающие отсюда математические истины; 4) закон достаточного основания деятельности (ratio agendi), который он называет также законом мотивации и который прилагается к причинности внутренних явлений. – Известно, что Лейбниц свел все эти законы к двум: к достаточному основанию и тождеству; в последнем анализе они, быть может, сводятся к одному. Такое обобщение, конечно, имеет более философский характер, чем разделение Шопенгауэра, потому что, по справедливому замечанию Л. Дюмона, «четыре вида достаточного основания легко можно свести ж одному закону причинности, так как все факты, даже факты логические, в конце концов сводятся к изменениям», а все абстрактные условия отношений между нашими идеями нужно выводить из самой действительности иуправляющих ею законов.

Получив 2 октября 1813 года ученую степень, Шопенгауэр отправился в Веймар, где и провел следующую зиму. Здесь он бывал у Гете и сблизился с ним, насколько это допускала тридцатидевятилетняя разница их возраста. Здесь же он познакомился с ориенталистом Фридрихом Майером, посвятившим его в изучении Индии, её религии и философии: важное событие в жизни Шопенгауэра, который, в практической части своей философии, является случайно попавшим на Запад буддистом.

С 1814 по 1818 гг. он жил в Дрездене, посещая библиотеку и музей, изучая – не понаслышке или по книгам – произведения искусства и женщин. Всецело находясь еще под влиянием Гете, он издал (1816) свою «Теорию зрения и цветов», сочинение, латинский перевод которого был опубликован поздние (1830) в сборнике Радиуса «Scriptores ophtalmologici minores». Его теория, «рассматривая, – как он говорит, – цвета, только как таковые, т. е. как специфическое ощущение, переданное глазом, делает возможным выбор между теориями Ньютона и Гете относительно объективности цветов, т. е. внешних причин, производящих в глазе соответствующее ощущение». Найдут, что в этой теории все говорит в пользу Гете и против Ньютона, потому что Гете, – замечает он в другом месте, – изучал природу объективно, доверяя ей; Ньютон же был чистый математик, постоянно занятый вычислениями и измерениями, но не проникавший дальше внешности явлений.

Шопенгауэр в возрасте 27-30 лет. Портрет работы Л. С. Руля

Физиологическое значение этого сочинения было оценено Чермаком, который указал на поразительное сходство между доктриною Шопенгауэра и теориею цветов Юнга и Гельмгольца. Почему же столь важное сочинение могло оставаться совершенно неизвестным до наших дней! Потому, – справедливо говорит Чермак, – что хотя Шопенгауэр имел свою собственную теорию, но его вражда к Ньютону и пристрастие к Гёте повредили ему у физиков и физиологов, относившихся притом подозрительно к его метафизическим тенденциям.

Это был только эпизод из большого сочинения, которым он занимался и которое должно было сделаться его главным произведением. Оно вышло в 1819 году под заглавием: «Мир, как воля и представление» («Die Welt als Wille und Vorstellung»), в одном томе, разделенном на четыре книги. Прежде всего здесь рассматривается интеллект, в его подчинении закону достаточного основания; как таковой, он производить мир явлений (книга 1-я). Затем он изучается вне зависимости от этого закона, как причина эстетического творчества (книга 3-я). Воля исследуется также с двух сторон: как последнее основание, к которому все сводится (книга 2-я), и как основа своеобразной морали, – возобновленной морали буддизма (книга 4-я). – К этому первому тому, двадцать пять лет спустя (1844), Шопенгауэр прибавил второй, в котором он возвращается к разным положениям, затронутым в первом томе, и развивает их, ничего, однако, не изменяя. В самом деле, Шопенгауэр весь выразился в произведении 1819 года, которое одно в состоянии дать точное понятие о его философии. А потому в дальнейшем изложении мы будем строго держаться принятого автором порядка, заимствуя все необходимый пояснения из других его изданий.

Эта книга совершенно не имела успеха. Отдав свою рукопись издателю, Шопенгауэр немедленно (осенью 1818 г.) уехал, с целью побывать в Риме и Неаполе. Почти два года оставался он в Италии, изучая произведения искусства, посещая музеи, театры, храмы, не пренебрегая и удовольствиями, которые однако, осуждал.

В 1820 году он возвратился в Берлин и в течение одного семестра читал лекции, в качестве приват-доцента. Но успех Гегеля и Шлейермахера, преподававших в том же университете, оставил его в тени; с этого времени получает начало его ненависть к официальному преподаванию и к профессорам философии. – Весною 1822 года он опять отправился в Италию и оставался там до 1825 года, пополняя свои эстетические изучения и моральные наблюдения. Вновь возвратившись в Берлин, он имел, кажется, намерение еще раз попытаться преподавать философию. «Его имя значилось в программе курса, – говорит один из его биографов, – но он не читал лекций». Он жил в этом городе уединенно, почти забытый, пока ужасы холеры не заставали его удалиться во Франкфурт-на-Майне. Он остался в этом «столь удобном для отшельника» городе и провел там всю свою остальную жизнь – двадцать девять лет.

Не нужно забывать, что Шопенгауэр был еще совершенно неизвестен. Во время франкфуртского уединения его дурное настроение, его негодование «против шарлатанов и духовных калибанов», которым он приписывал свои неудачи, продолжалось и возрастало с каждым днем. В 1836 году он выпустил новое произведение, под заглавием: «О воле в природе» («Ueber den Willen иn der Natur»). Подобно другим, и это его сочинение было встречено молчанием и казалось мертворожденным. Шопенгауэр развил в нем свою теорию воли, в приложении её к разным вопросам физики и естественных наук. Он рассматривает здесь физиологию, патологию, сравнительную анатомию, физиологию растений, физическую астрономию, животный магнетизм, магию и лингвистику, стараясь всюду показать роль, которую играет в этих явлениях воля. В заключение он сильно нападает на университетскую философию, «эту ancillam theologiae [служанку богословия], – эту дурную замену схоластики, для которой высшим критерием философской истины служит катехизис страны».

В 1839 году имя Шопенгауэра сделалось, наконец, известно публике совершенно неожиданным образом. Королевское Норвежское научное общество назначило конкурс по вопросу о свободе; трактат Шопенгауэра «О свободе воли» был удостоен премии, и автора избрали членом этой академии. В следующем году он представил Королевскому научному обществу в Копенгагене другой трактат – «Об основании морали», которое он полагает в симпатии. Этот трактат не был премирован. Академия была неприятно поражена бранью, которой Шопенгауэр не щадил по адресу Фихте и Гегеля; кроме того, она упрекала его в том, quod scriptor in sympathia fundamentum ethices constituere conatus est, neque ipsa disserendi forma nobis satisfecit, neque satis hoc fundamentum sufficere evicit (автор сделал попытку указать основание морали в симпатии, но не удовлетворил нас формою изложения и не убедил в должной степени в том, что это основание достаточно). Впоследствии Шопенгауэр издал оба эти трактата под общим заглавием: «Две основные проблемы этики» («Die beiden Grundprobleme der Ethik»).

Это был скромный успех, но с него началась его популярность. Его хвалили, критиковали, разбирали. Его первые произведения, после более чем двадцатилетнего ожидания, были вновь изданы. Он имел, наконец, несколько преданных учеников, каковы: Фрауэнштедт и Линднер. «Он постоянно возбуждает их рвение, ободряет и ласкает их, называя одного своим дорогим апостолом, другого своим архиевангелистом, третьего – doctor indefatigabilis. Но если им случается ошибаться, если они хоть немного погрешают против точности его учения, он их тотчас сурово порицает. Малейшее упоминание его имени в какой-нибудь книге, согласие с ним какого-нибудь неизвестного лица, самая незначительная статья – это события, которые обсуждаются им в подробностях».

Философия Гегеля падала с каждым днем. Могущественная в момент смерти своего основателя (1832) и стоявшая в связи со всеми политическими, религиозными, социальными и эстетическими вопросами, эта доктрина ослаблялась внутренними несогласиями. С 1840 года она распалась на центр, правую и левую. Крайняя левая, которая образовалась позднее и главными представителями которой были Фейербах, Бруно Бауэр, Макс Штирнер, получила большое значение в 1848 году. Она провозгласила самые радикальные мнения в философии и в политики и поддерживала их во франкфуртском парламенте. Известно, чем кончилось это национальное движение и какая последовала затем реакция. Социальное значение гегельянства вдруг упало, и освободилось место для другой метафизики. Этим воспользовался Шопенгауэр.

Но он много терпел от политических волнений, театром которых в 1848 и1849 годах был Франкфурт: сторонник порядка во что бы то ни стало, занятый главным образом, тем, чтобы ничто не препятствовало его мирным размышлениям, он приветствовал кровавые репрессалии, особенно 17 сентября 1848 года; все свое состояние он завещал «в пользу учрежденного в Берлине фонда для вспомоществования защитникам порядка в 1848 и 1849 годах и их сиротам».

По прекращении бури, он издал свое последнее произведение «Parerga und Paralipomena» – собрание отрывков, набросков и опытов, из которых иные имеют лишь косвенное отношение к философии. Эта книга любопытна в качестве пояснения общей доктрины Шопенгауэра, но ничего не прибавляет к её сущности. Ее, однако, необходимо прочесть, чтобы узнать в Шопенгауэре моралиста и писателя. Он находил, что после этой книги ему уже нечего писать, а остается только пересматривать и исправлять то, что было написано им раньше.

Теперь начинается его слава. В журнале «Westminster Review», за апрель 1853 года, была помещена о нем серьезная статья, которую Линднер перевел на немецкий язык и напечатал в «Фоссовой Газете». В следующем году Фрауэнштедт издал полное изложение его доктрины, в небольшой, ясно написанной книге, которой недостает лишь несколько порядка, чтобы быть хорошим руководством. Наконец, в 1855 году лейпцигский университет назначил премию за сочинение о его философии. Его популярность, число его читателей, учеников и критиков постоянно возрастали и, прежде чем умереть, он познал славу. Он надеялся, что его образ жизни позволит ему прожить до ста лет, но умер 21 сентября 1860 года от паралича легких, 72 лет от роду.

II

Он жил мизантропом, вечно всем и всеми недовольный. Фихте называет его «ипохондриком», но это преувеличение. Угрюмость и раздражительность, по-видимому, перешли к нему от отца, но у сына они усилились. По теории наследственности, которую Шопенгауэр подробно изложил в своем главном» сочинении (том II, глава 43) и из которой он вывел несколько практических последствий, воля – способность существенная и первоначальная – передается отцом; интеллект же – способность вторичная и производная – переходит от матери. Подтверждение этого он видел в себе самом и производил от первого свой характер, от второй – ум. Нет ничего гипотетичнее этой теории. Это – метафизическая, т. е. простая, абсолютная и мало согласованная с фактами теория. Шопенгауэр выводит ее из своей философской доктрины, т. е. из гипотезы, и фактов, которые бы ее подтверждали, так мало, что они не могут иметь решающего значения. [В качестве примеров передачи интеллекта от матери к сыну, он ссылается на Кардано, Ж. Ж. Руссо, д'Аламбера, Бюффона, Юма, Канта, Бюргера, Вальтер Скотта, Бэкона, Галлера, Бергаве. – Вот примеры передали характера от отца к сыну: Деции, род Фабиев, род Фабрициев, род Клавдиев (Тиберий, Калигула, Нерон) и проч.] Кажется даже, что из этой доктрины можно логически придти к совершенно противоположному заключению и утверждать, что воля должна наследоваться от матери, а ум от отца. Действительно, под волей, как мы увидим далее, Шопенгауэр разумеет страсти, стремления, сердце, словом – моральную жизнь, которая, очевидно, преобладает у женщины, тогда как ум имеет преимущество у мужчины, и было бы, кажется, логично заключить, что каждый передает то, чем он обладает в высшей степени, т. е. женщина – сердце, а мужчина – ум. Но в данном случае требуется опыт, а не логика; впрочем, здесь не место останавливаться на этом вопросе. Несомненно то, что, спорная вообще, теория Шопенгауэра верна в частном случае, в приложении к нему самому.

Характер его матери оказал, кажется, влияние и на суждения его о женщинах. Умная и образованная, но крайне беспорядочная, она потеряла часть своего состояния и нередко запутывала дела. Шопенгауэр, очень дороживший своей независимостью, а, следовательно, и богатством, не прощал ей её расточительности и беспечности. Крайне прозаичная любовь Гёте в Веймаре, имевшая последствием рождение сына, которого Виланд назвал der Sohn der Magd; женщины легкого поведения, которых он знал в Дрездене и в Италии (потому что – как оказывается – он не всегда презирал их, по крайней мере, практически), – все это, в соединение со странной теорией, ставившей целью прекращение человеческого рода путем абсолютного целомудрия, – сделало из Шопенгауэра одного из самых страстных противников, каких только когда-либо имела женщина, как орудие любви (comme instrument de l'amour). Он грубо прилагал к ним иллирийскую пословицу: «У женщины волос долог, а ум короток».

Кроме женщин, этот богатый ненавистью человек всегда ненавидел евреев и, особенно, профессоров философии. Он – идеалист и пессимиста; евреи же для него – настоящее воплощение реализма и оптимизма. Их мнение, что мир прекрасен, πάντα καλά λιαν, постоянно вызывает насмешки Шопенгауэра. Ему, индусу-созерцателю, заблудившемуся на западе буддисту, ясный и положительный семитический ум представляется оскорблением и вызовом.

Еще более искрення его ненависть к профессорам философии. Мы видели, что он делал попытку преподавать философию. Почему он отказался от этого? Естественно думать, что из чистой любви к независимости. «Если бы я родился бедняком, – говорил он Фрауэнштедту, – и должен был бы жить на счет философии, приноравливая свое учение кофициальным предписаниям, то я предпочел бы пустить себе пулю в лоб». Но в Гегеле и его сторонниках Шопенгауэр видел виновников того, что он был одинок и забыт. Если мы обратим внимание на то обстоятельство, что Фихте, Шеллинг, Гегель и знаменитые ученики, группировавшиеся вокруг этих трех имен, почти все были профессорами, – что, благодаря блеску своего преподавания и отчасти вследствие интриг, они сделались силою в государстве, то поймем гнев непризнанного диссидента, каким был Шопенгауэр. Он сравнивает себя с Железной Маской, а его ученик, советник магдебургского суда, Доргут, называет его в своих сочинениях «Каспаром Гаузером профессоров философии, – человеком, которому они отказывали в воздухе и свете», Он применяет к себе изречение Шамфора: «При виде союза глупцов против умных людей можно подумать, что это заговор слуг для низвержения господ». Поэтому лишь только подвертывается под его перо имя «троих софистов», пред нами раскрывается неисчерпаемый ругательный словарь немецкого языка. «В Германии тысячи годов испорчены и навсегда извращены жалким гегельянством, этою школой плоскости, этим обществом нелепости и глупости, этою поддельною мудростью, пригодною для того, чтобы потерять голову; но его (гегельянство) начинают ценить по достоинству и оно скоро упадет и во мнении Датской академии, для которой грубый шарлатан – summus philosophus (величайший философ).

Car ils suivront la créance et étude
De l'ignorante et sotte multitude
Dont le plus lourd sera reçu pour juge (Рабле).

(т. е. они будут держаться верования и учения невежественной и глупой толпы, из которой самый тупой будет признан за знатока.

В памфлете «Об университетской философии» он подробно изложил свои обвинения против официального преподавания. Особенно он упрекает его в том, что оно лавирует между двух подводных камней, между двух ревнивых властей: церковью и государством, и больше заботится о них, чем об истине. Он восклицает с Вольтером: «Писатели, оказавшие наибольшая услуги небольшому числу мыслящих существ, рассеянных в мире, – это одинокие люди науки, истинные ученые, ведущие кабинетную жизнь, которые не аргументируют с университетских кафедр, не излагают дела наполовину в академиях; они почти всегда подвергались преследованиям». Можно охотно допустить это утверждение, но вместе с тем следует ответить Шопенгауэру, что роль университетов – не столько разрабатывать науку, сколько обучать, что философию, как и все другое, нужно преподавать, – что передача её, даже в несовершенной форме, лучше, чем ничего, и что лучшее средство достигнуть её процветания – не упускать никакого случая для обучения ей. Он более прав, когда, под именем узкой и ограниченной метафизики, осмеивает – как мы увидим – гегельянство, которое все знает, все объясняет так хорошо, что после него человечеству, за неимением неразрешенных проблем, остается только скучать.

Было бы преувеличением считать в числе предметов его ненависти – Германию и немцев. Но он их не очень любил. Патриотизм он называл «глупейшею из страстей и страстью глупцов». При этом он хвалился тем, что сам не был немцем, и причислял себя к голландской расе; это, кажется, достаточно оправдывается его фамилией. Он упрекал своих соотечественников в том, что они ищут в облаках то, что находится у них под ногами. «Когда, – говорил он, – произносят пред ними слово «идея», смысл которого ясен и точен для француза или англичанина, им представляется человек, намеревающийся подняться на воздушном шаре». «Будучи введен в его библиотеку, – говорит один из его посетителей, – я увидел до трех тысяч томов, которые он, в отличие от наших современных любителей, почти все прочел; здесь было мало немецких книг, много английских, несколько итальянских, но больше всего французских. В доказательство этого я назову только драгоценное издание Шамфора; он мне признался, что, после Канта, Гельвеций и Кабанис сделали эпоху в его жизни. Отметим, между прочим, редкую в Германии книгу – Рабле, и книгу, которую там только и можно найти, – Ars crepitandi».

Хотя, по Шопенгауэру, единственный, ведущий к спасению путь, – это аскетизм, но сам он жал очень комфортабельно, прекрасно распоряжаясь остатками своего большого состояния. Несколько друзей, служанка и собака Атма составляли все его общество. Эта собака была особой, и хозяин не забыл её в своём завещании. В ней и в её породе Шопенгауэр видел эмблему верности. Поэтому он горячо восставал против злоупотребления вивисекцией, от которой так страдают собаки. «Когда я учился в Гёттингене, Блюменбах, в курсе физиологии, серьезно говорил нам о жестокости вивисекций и выяснял, какая это жестокая и варварская вещь; следовательно, прибегать к ней нужно в крайних случаях, только для очень важных исследований и в виду непосредственной пользы; а делать это нужно не иначе, как в присутствие многочисленной публики, пригласив всех медиков, чтобы это варварское жертвоприношение на алтаре науки принесло как можно больше пользы. В настоящее же время всякий шарлатан считает себя вправе пытать и мучить животных самым варварским образом, с целью решить вопросы, которые уже давно решены в книгах... Нужно быть совершенно слепым или вполне захлороформированным «иудейским зловонием», чтобы не видеть, что в сущности животное то же самое, что и мы, и отличается от нас только случайными признаками».

Малодоступный для своих соотечественников, Шопенгауэр охотно сходился е иностранцами, англичанами и французами и восхищал их своим оживлением и умом. «Когда я впервые увидел его в 1859 году за столом в отеле «Англия», во Франкфурте, – говорить Фуше де Карейль – это был уже старик; синие живые и ясные глаза, тонкие и слегка саркастические губы, вокруг которых блуждала тонкая улыбка, широкий лоб, окаймленный с боков двумя пучками белых волос, – все это налагало печать благородства и изящества на его светившееся умом и злостью лицо. Его платье, кружевное жабо, белый галстук напоминали старика конца царствования Людовика XV; по манерам это был человек хорошего общества. Обыкновенно сдержанный и от природы осторожный до недоверчивости, он сходился только с близкими людьми, или с проезжавшими через Франкфурт иностранцами. Его движения были живы и делались необыкновенно быстрыми во время разговора; он избегал споров и пустых словопрений, но лишь для того, чтобы лучше пользоваться прелестью интимного разговора. Он владел четырьмя языками и говорил с одинаковыми совершенством по-французски, по-английски, по-немецки, по-итальянски и сносно по-испански. Когда он говорил, то, по старческой прихоти, вышивал по грубоватой немецкой канве блестящие латинские, греческие, французские, английские и итальянские арабески. Живость его речи, обилие острот, богатство цитат, точность деталей, – все это делало время незаметным; небольшой кружок близких людей иногда слушал его до полуночи; на его лице не замечалось ни малейшего утомления, и огонь его взгляда не потухал, ни на мгновение. Его ясное и отчетливое слово овладевало аудиторией, оно рисовало и анализировало все вместе; тонкая чувствительность усиливала его жар; чего бы оно ни касалось, оно было точно и определенно. Немец, много путешествовавший по Абиссинии, был совершенно поражен, услышав, как однажды Шопенгауэр сообщал о разных видах крокодилов и их свойствах настолько точные подробности, что ему показалось, будто пред ним старый товарищ по путешествию».

Артур Шопенгауэр в старости

«Это был современник Вольтера и Дидро, Гельвеция и Шамфора; его всегда живые мысли о женщинах, о передаче матерями интеллектуальных свойств детям, всегда оригинальный и глубокие теории об отношениях воли и интеллекта, об искусстве и природе, о смерти и жизни рода, суждения о неопределённом, чопорном и скучном стиле тех, кто пишет, чтобы ничего не сказать, надевает маску и думает чужими идеями, едкие замечания насчет анонимов и псевдонимов и об учреждении грамматической и литературной цензуры для журналов, употребляющих неологизмы, солецизмы и барбаризмы, остроумные гипотезы для объяснения магнетических явлений, сновидений и сомнамбулизма, ненависть ко всяким крайностями, любовь к порядку и отвращение к обскурантизму, «который, если и не составляет греха против Духа Святого, то является грехом против духа (esprit) человеческого», – всё это сообщает ему физиономию человека не нашего века».

Некоторое отражение этого разговора находим в Memorabilien, из которых видим также, что Шопенгауэр очень свободно высказывался о людях и вещах, о текущих вопросах, о теологии, политике, о животном происхождении людей. Так, он задается вопросом: «чем был бы человек, если бы природа, делая последний к нему шаг, взяла за точку отправления собаку или слона? И отвечает: – он был бы мыслящею собакой или мыслящим слоном, вместо того, чтобы быть мыслящею обезьяной» *). В этих беседах очень часто встречается теология, о которой он отзывается недостаточно уважительно. «Теология и философия – это как бы две чашки весов. Насколько одна поднимается, настолько другая опускается». Шлейермахер где-то утверждает, что нельзя быть философом, не будучи человеком религиозным. Шопенгауэр возражает на это: – «Ни один религиозный человек не сделается философом: он не имеет в этом нужды. И ни один истинный философ не религиозен; он ходить без помочей, – не без опасности, но свободно». «Всякая положительная религия есть, собственно, похитительница престола, который принадлежит философии». «С 1800 года теология надела на разум намордник». Хотя католицизм, с его предписаниями в пользу аскетизма и безбрачия, ему нравится, но он находит, что «католическая религия учит выпрашивать у неба то, что было бы очень неудобно заслужить, и что патеры являются посредниками при этом вымаливании».

Его буддийская мораль приводит к абсолютному отрицанию всякой политической жизни. Шопенгауэр не имел собственных теоретических мнений о конституционном государстве, о дворянстве, рабстве, свободе печати, свободе личности, суде и проч. Он относится к ним, как беспристрастный наблюдатель, только как созерцатель; мы не хотим этим сказать, что он не знает фактов, или не обращает на них внимания. От правительств он требует прежде всего порядка и мира – первых благ для мыслителя. «Современных демагогов» он упрекает не столько за их агитации, сколько за оптимизм. «Из ненависти к христианству они пришли к предположению, что цель мира в нем самом, что он – место, созданное для блаженства, что громадные вопиющие бедствия, которые здесь случаются, обязаны своим происхождением правительствам, и, не будь последних, на земле было бы небо». В другом месте: «Вопрос о верховной власти народа сводится в сущности к тому, имеет ли кто-нибудь право управлять народом против его воли; я не вижу оснований допустить это. Таким образом, абсолютно народ самодержавен; но это вечно несовершеннолетний самодержец, который должен постоянно оставаться в опеке и никогда не может воспользоваться своими правами, не подвергаясь наибольшей опасности: потому что, как все несовершеннолетние, он легко делается игрушкою хитрых пройдох, которые поэтому называются демагогами» (Parerga und Paralipomen», tom. II, § 126.). Нельзя думать, чтобы отсюда можно было вывести определенную политику; но что можно же этого заключить, так то, что здесь «мало энтузиазма» и «циничный и брюзжащий тон» (cynischer polternder Ton), в чем Гуцков и другие упрекали Шопенгауэра.

Таков он, как человек, в грубом очертании. Только его сочинения и чтение его биографов могут дать о нем надлежащее понятие. В нем совмещаются свойства, которые, по-видимому, исключают друг друга, и которые, действительно, довольно плохо примиряются. Кроме его собственного характера, я вижу в нем индуса, англичанина и француза. Его пессимистическая концепция мира, созерцательные привычки, отвращение к действию, суть свойства ученика Будды. Но вместе с тем он имел склонность к точному факту, к строгому исследованию; во многих отношениях он эмпирик, как Локк и Гартли; мы знаем, что он очень восхищался Англией и, как природный англичанин, регулярно, каждое утро, читал «Times». Он воспитался на французских моралистах: Ларошфуко, Лабрюйере, Вовенарге и, особенно, на Шамфоре, которых постоянно цитирует. Подобно им, он обладаешь правильною фразой и искусным оборотом. Его манера писать живо и ясно – гораздо менее немецкая, чем французская. Вообще, по своему характеру и по своим парадоксам он представляет одну из самых оригинальных фигур, встречающихся в истории философии.

Статья представляет собой первую главу из известной книги французского психолога Т. Рибо «Философия Шопенгауэра»