С момента знакомства с Плехановым Ленину, очевидно, не давала покоя мысль, что у Плеханова есть одно несомненное преимущество по сравнению с ним, – у Ленина теоретических трудов не набиралось даже на один том, тогда как Плеханов мог противопоставить ему, пожалуй, целую книжную полку своих сочинений. И вот всю осень и зиму 1901/1902 года Ленин работает над книгой, заглавие для которой он позаимствовал у Чернышевского, чей знаменитый роман назывался «Что делать?». В этой книге Ленин изложил свои революционные принципы, те самые, что станут для него практикой через какие-то шестнадцать лет.

В революционной философии «Что делать?» почти нет ничего от Маркса, – ведь она целиком и полностью основана на взглядах Нечаева и Писарева. Маркс упоминается вскользь, а его тезис о том, что «освобождение рабочего класса есть дело рук самого рабочего класса», опущен вообще. Зато появляется новая идея о создании небольшой, высокоорганизованной и обученной кучки революционной интеллигенции, которая служит авангардом революции. Эта идея внедряется в умы читателей горячо и настойчиво; других мнений быть не может, они объявляются оппортунизмом. «Исключительно своими собственными силами, – пишет Ленин, – рабочий класс в состоянии выработать лишь сознание тред-юнионистское». То есть рабочие могут вести борьбу с хозяевами, добиваясь улучшения условий труда, бастовать, выражать недовольство, и этим их активность ограничивается. Но для того чтобы осуществить диктатуру пролетариата, необходимо передовое звено профессиональных революционеров, которое в состоянии повести за собой пролетариат. Вокруг этого звена формируются лучшие, сознательные силы рабочих, так же пламенно преданных революции.

Ленин в середине 1900-х годов. (Об ограблениях банков - см. статью Сталин и Тифлисская экспроприация 1907.)

В работе «Что делать?» – весь Ленин со всем арсеналом своих пропагандистских средств. Он яростно нападает, хулит, прорицает, втолковывает, убеждает, взывает. Он один нашел ключ сразу ко всем дверям, и горе тому, кто посмеет с ним не согласиться! «Свобода – великое слово, – с мрачным сарказмом заявляет он, – но под знаменем свободы промышленности велись самые разбойнические войны, под знаменем свободы труда – грабили трудящихся». Свобода критики, как пережиток российского прошлого, объявляется им фикцией, поскольку теперь открыты научные законы развития общества, и бесполезно с ними спорить, они вне критики. Вся первая глава посвящена ниспровержению свободы как таковой. Говоря о революционерах, он описывает их героический, тернистый путь к победе, знать который дано лишь им, и только им. «Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится почти всегда идти под их огнем. Мы соединились, по свободно принятому решению, именно для того, чтобы бороться с врагами и не оступаться в соседнее болото, обитатели которого с самого начала порицали нас за то, что мы выделились в особую группу и выбрали путь борьбы, а не путь примирения. И вот некоторые из нас принимаются кричать: пойдемте в это болото! – а когда их начинают стыдить, они возражают: какие вы отсталые люди! и как вам не совестно отрицать за нами свободу звать вас на лучшую дорогу! – О да, господа, вы свободны не только звать, но и идти куда вам угодно, хотя бы в болото; мы находим даже, что ваше настоящее место именно в болоте, и мы готовы оказать вам посильное содействие к вашему переселению туда. Но только оставьте тогда наши руки, не хватайтесь за нас и не пачкайте великого слова свобода, потому что мы ведь тоже «свободны» идти, куда мы хотим, свободны бороться не только с болотом, но и с теми, кто поворачивает к болоту!»

«История поставила перед нами [русскими революционерами] ближайшую задачу, которая является наиболее революционной из всех ближайших задач пролетариата какой бы то ни было другой страны. Осуществление этой задачи, разрушение самого могучего оплота не только европейской, но также (можем мы сказать теперь) и азиатской реакции сделало бы русский пролетариат авангардом международного революционного пролетариата. И мы вправе рассчитывать, что добьемся этого почетного звания, заслуженного уже нашими предшественниками, революционерами 70-х годов, если мы сумеем воодушевить наше в тысячу раз более широкое и глубокое движение такой же беззаветной решимостью и энергией».

В трудах Маркса нет ни строчки в подкрепление этого пророчества. Интересно, что Ленин и не ищет подтверждения своих слов у Маркса. Вместо этого он обращается мыслью к революционным битвам 70-х годов в России, участниками которых были студенты, входившие в небольшие группы одержимых идеей борьбы с самодержавием заговорщиков и считавших террор единственно верным оружием для достижения этой цели. По мере того как Ленин, страница за страницей, развивает теорию революции, нам все с большей очевидностью представляется, что он просто-напросто пересказывает известного русского заговорщика Нечаева. Он повторяет мысль Нечаева о создании элитного отряда террористов, действующих в условиях строжайшей конспирации; их цель – «проникнуть всюду, во все слои высшие и средние, в купеческую лавку, в церковь, в барский дом, в мир бюрократический, военный, в литературу, в Третье отделение, и даже в Зимний Дворец». Эта мощная тайная организация должна быть централизована; она должна сосредоточить в своих руках все нити, связывающие революционные ячейки, и руководить их деятельностью, пока, наконец, в надлежащий момент не подаст сигнал к восстанию, к свержению самодержавия.

Революционная элита необходима. Демократии революционеров не существует. «Середняков» никто не будет спрашивать, у них нет права голоса. Решения должен принимать один человек, вождь, либо очень ограниченная группа профессиональных революционеров.

Ленин не отрицает, что революционное движение принимает заговорщический характер. Он низвергает потоки презрения на головы так называемых «кабинетных» теоретиков революции, которые возлагают надежды на «стихийные» революции, являющиеся естественным проявлением недовольства масс. В его представлении революция должна быть четко спланирована и вычислена холодным, трезвым умом; революцией можно манипулировать; руководить ею должны архиреволюционеры, имеющие в своем распоряжении целый штат подчиненных и специально обученных людей, а также отборные боевые бригады, владеющие искусством маневра, внезапного удара и (при необходимости) отступления.

И по мере того как Ленин развивает тему революционной элиты, нам, нынешним читателям его сочинения, как будто начинают слышаться отголоски фашистских маршей, словно плоды нечаевских идей проросли на немецкой почве, став идеологическим оружием штурмовиков. Кстати, Ленин отдает должное железному подчинению воле вождя в рядах германских социал-демократов. На многих страницах своей книги он возносит хвалу новому изобретению немецкого ума, суть которого описывает в таких словах: «…Без «десятка» талантливых (а таланты не рождаются сотнями), испытанных, профессионально подготовленных и долгой школой обученных вождей, превосходно спевшихся друг с другом, невозможна в современном обществе стойкая борьба ни одного класса». Немецкая организация плюс русский энтузиазм, немецкая любовь к порядку и послушанию и русская необузданная воля – вот что требуется, согласно Ленину, для свершения революции.

Нечаев тоже был убежден в необходимости создания революционной элиты, но чего в нем не было, так это преклонения перед немецким разумом. «Катехизис революционера» – документ исключительно русский по духу, как и методы подпольной борьбы, предписанные в нем, а именно: шантаж, угрозы, запугивание, налеты в самые тылы врага, бомбы, мины, – тайная война, которую ведут призраки, люди-невидимки. Элита из отборнейших революционеров уподоблена романтическим героям, этаким благородным витязям-князьям, восставшим против царя-деспота. Они обречены, их ждут казни. Ленин идет дальше.

Это не значит, что он отходит от взглядов Нечаева, вовсе нет. Воинственная нечаевская нота постоянно звучит и напоминает о себе. Например, рассуждая о молодежи из интеллигенции, Ленин рекомендует использовать ее в революции следующим образом: «Если бы у нас была уже настоящая партия, действительно боевая организация революционеров, мы не ставили бы ребром всех таких «пособников», не торопились бы всегда и безусловно втягивать их в самую сердцевину «нелегальщины», а, напротив, особенно берегли бы их, и даже специально подготовляли бы людей на такие функции, памятуя, что многие студенты могли бы больше пользы принести партии в качестве «пособников» – чиновников, чем в качестве «краткосрочных» революционеров».

Разве это не голос самого Нечаева? Ученик так умело подражает своему учителю, что создается впечатление, будто эти слова где-то, в каком-то контексте уже были произнесены Нечаевым. Так же восторженно Ленин относился и к другу Нечаева, Ткачеву, проповедовавшему устрашающий террор, предлагавшему действовать путем запугивания, внушения крайнего ужаса самодержавию, чтобы оно само не выдержало бы и испустило дух. Террор, доведенный до жути, террор, террор и еще раз террор, противостоять которому не в силах никакая власть на земле… Ленин одобрительно отзывался о подобной тактике, считая террор могущественным оружием в революционной борьбе. По его мнению, мысль Ткачева об устрашающем и действительно устрашавшем терроре была «величественна». А что делать, если к террору прибегнут «народные слои», «толпа»? Ленинское чувство своего революционного превосходства над «толпой» нигде так не ощущается, как в тех местах, где речь идет о простом народе, «народных слоях», не имеющих ни смелости, ни профессиональных качеств, какими отличаются посвященные в революционную науку борцы, упорным трудом завоевавшие право называться элитой революционного движения.

Собственно, вся книга «Что делать?» развивает преимущественно одну и ту же тему – тему революционной элиты. Ленин, как пророк, возвещает, что «близятся сроки», а раз так, то вокруг него должны собраться избранные ученики и последователи, преданные делу соратники, настоящие профессионалы. Известно, что мысль о создании крепко сплоченной кучки архиреволюционеров изначально принадлежала Нечаеву, Ленин только развил ее. Но, говоря о профессиональных подпольщиках, он опирается и на собственный опыт участия в «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса», где он имел дело с такими же революционерами-дилетантами, как он сам. В одном из отрывков автобиографического характера он так описывал свои тогдашние ощущения новичка: «Я работал в кружке, который ставил себе очень широкие, всеобъемлющие задачи, – и всем нам, членам этого кружка, приходилось мучительно, до боли страдать от сознания того, что мы оказываемся кустарями в такой исторический момент, когда можно было бы, видоизменяя известное изречение, сказать: дайте нам организацию революционеров – и мы перевернем Россию! И чем чаще мне с тех пор приходилось вспоминать о том жгучем чувстве стыда, которое я тогда испытывал, тем больше у меня накоплялось горечи против тех лжесоциал-демократов, которые своей проповедью «позорят революционера сан», которые не понимают того, что наша задача – не защищать принижение революционера до кустаря, а поднимать кустарей до революционеров».

«Избранные», «вожди», должны были соответствовать определенному профессиональному уровню и в отношениях с товарищами соблюдать соответствующий кодекс правил. Эта так называемая «десятка» должна была особо почитаться среди рядовых членов партии, а такое понятие, как «широкий демократический принцип», объявлялось пустой и вредной игрушкой, неприемлемой для партийной организации. Пришло время заняться революцией всерьез, а это дело взрослых мужей, считает Ленин. О своих предшественниках он пишет: «Ошибка же их была в том, что они опирались на теорию, которая в сущности была вовсе не революционной теорией, и не умели или не могли неразрывно связать своего движения с классовой борьбой внутри развивающегося капиталистического общества». Ленин создает новую теорию. Гвоздем ее является постулат: место самодержавия должен занять пролетариат. Он не дает себе труда углубить эту мысль, для него это решенный факт, отталкиваясь от которого он со всем пылом пускается в рассуждения на излюбленную тему – о революционной элите как авангарде пролетариата. В этом заблуждении он проживет всю жизнь. Если изначально в своей теории он не признавал свободу критики, отвергал демократический принцип как непригодный, а идея неукротимого, лютого террора представлялась ему «величественной», то ничего, кроме авторитарного режима, в итоге и не могло родиться. Тогда, в 1901 году, это еще были абстрактные идеи, но им суждено было осуществиться на практике шестнадцать лет спустя.

В работе «Что делать?» Ленин дает собственные определения многим общественным понятиям, наделяя их совсем не тем смыслом, что приняты в обществоведении. Он грубо искажает значение слов. Так, например, ленинское понятие демократии полностью расходится с тем, как его толковал Клисфен, первый, кто писал законы для этой формы правления в Древних Афинах; или как его определял Аристотель. Ленин дает свое, собственное определение: демократия – это «отмена угнетения одного класса другим». Так же неожиданно и ошеломляюще звучит его определение понятия «свобода». По Ленину, свобода есть в конечном итоге «буржуазная тирания». Эти формулировки следовало бы запомнить, поскольку он постоянно в своих трудах, с одной стороны, твердит о любви к демократии, а с другой стороны, фактически отвергает свободу.

Возвещая о том, что пролетариату России предстоит сыграть наиважнейшую, ведущую роль в мировом рабочем движении, Ленин прекрасно сознавал иллюзорность и голословность такого заявления. Он знал, что в тот период, то есть в 1901 году, русскому пролетариату еще было очень далеко до политически развитого рабочего класса Германии, Англии или Америки, и поэтому его ведущая роль в мировой революции выглядела весьма сомнительной в перспективе, даже почти невероятной. Но признавая, что это всего лишь его мечта, возможно даже неосуществимая, он ссылался на такие слова Писарева: «Моя мечта может обгонять естественный ход событий или же она может хватать совершенно в сторону, туда, куда никакой естественный ход событий никогда не может прийти. В первом случае мечта не приносит никакого вреда; она может даже поддерживать и усиливать энергию трудящегося человека… В подобных мечтах нет ничего такого, что извращало или парализовало бы рабочую силу. Даже совсем напротив. Если бы человек был совершенно лишен способности мечтать таким образом, если бы он не мог изредка забегать вперед и созерцать воображением своим в цельной и законченной картине то самое творение, которое только что начинает складываться под его руками, – тогда я решительно не могу представить, какая побудительная причина заставила бы человека предпринимать и доводить до конца обширные и утомительные работы в области искусства, науки и практической жизни… Разлад между мечтой и действительностью не приносит никакого вреда, если только мечтающая личность серьезно верит в свою мечту, внимательно вглядываясь в жизнь, сравнивает свои наблюдения с своими воздушными замками и вообще добросовестно работает над осуществлением своей фантазии. Когда есть какое-нибудь соприкосновение между мечтой и жизнью, тогда все обстоит благополучно». К словам Писарева Ленин прибавляет такой комментарий: «Вот такого-то рода мечтаний, к несчастью, слишком мало в нашем движении. И виноваты в этом больше всего кичащиеся своей трезвенностью, своей «близостью» к «конкретному»».

До конца жизни Ленин останется заложником идей, сформулированных им в книге «Что делать?». Ей суждено было сыграть значительную роль в истории русской революции. Стиль этой книги – воплощенный Ленин, с его дерзкими идеями и многословными обличительными тирадами в адрес тех, кто не разделял его воззрений; он разит их сарказмом, страница за страницей. Все, что Ленин сочинит позже, станет перепевами все той же бесконечной темы.

Ленин писал «Что делать?» почти полгода. В марте 1902 года эта работа была напечатана в типографии города Штутгарта, – небольшой томик в обложке шоколадного цвета.