Царствование Лжедмитрия I (1605–1606)

 

Вступление Лжедмитрия в Москву

Еще находясь в Туле, Лжедмитрий начал управлять государством. Первой его заботой было прекратить смуту и мятежи, которые тогда повсюду кипели, особенно в народе, против помещиков и властей. В грамоте своей, разосланной по всему государству, новый царь строго наказывал, «чтобы не было в людях шатости, убийства и грабежа», а кто в чем обижен, обращались бы к нему; приказано было также позаботиться о казне, собирать подати без всякой отсрочки и поблажки. Новый царь заботился и о том, чтобы поддержать торговлю с англичанами, велел вернуть английского посла, который в это время уже уехал в Архангельск с грамотою от Бориса, и обещал ему свою дружбу к Англии и новые торговые выгоды для ее купцов в России.

20 июня новый царь торжественно вступал в Москву. Ярко сияло солнце. Улицы, заборы, крыши, колокольни, башни были полны народом. Разноцветные, пестрые праздничные одежды и уборы придавали веселый вид толпе.

Прежде всего показались конные польские отряды в блестящих латах, среди них ехали трубачи и барабанщики, затем выступали рядами стрельцы по два в ряд, далее следовали раззолоченные царские кареты, в каждую было запряжено по шести прекрасных лошадей. За каретами ехали верхами бояре и дворяне в праздничных, богатых кафтанах; их воротники, вышитые золотом и унизанные жемчугом, сверкали на солнце. За ними шла московская военная музыка; накры и бубны оглушительно гремели. За служилыми людьми несли церковные хоругви, а потом шло духовенство с образами, крестами и Евангелием, блистая своими ризами. Наконец, за духовенством показался тот, кого Москва встречала как своего законного и желанного царя. Лжедмитрий ехал медленно на превосходном белом коне. Царская одежда его поражала своим блеском; на шее было драгоценное ожерелье. При виде царя народ падал ниц. Со всех сторон раздавались громкие крики:

– Вот он, наш батюшка кормилец!

– Здравствуй, отец наш, государь всероссийский! Даруй тебе Боже многие лета!

– Солнышко ты наше! взошло ты над землей Русской!

Так кричал народ; а царь, обращаясь то в ту, то в другую сторону, говорил:

– Боже, храни мой народ! Молитесь Богу за меня, мой верный и любезный народ!

Когда Лжедмитрий вступил на Москворецкий мост, вдруг поднялся такой страшный вихрь, что всадники едва усидели на конях; пыль взвилась столбом, и на несколько мгновений ничего не стало видно. Суеверные люди крестились и говорили, что это дурной знак...

Медленно подвигалась процессия вперед. Наконец, въехали в Китай-город, и пред глазами всех открылся Кремль. Царь заплакал, снял шапку с головы, перекрестился и громко воскликнул:

– Господи Боже, благодарю Тебя! Ты сохранил меня и сподобил узреть град отцов моих и народ мой возлюбленный.

Слезы текли по щекам царя от умиления, плакал и народ. Радостно гудели колокола кремлевских церквей.

Лжедмитрий подъехал к Лобному месту. Здесь духовенство ждало его с образами. Запели певчие, но в эту минуту, как на грех, польские музыканты заиграли на трубах, застучали в литавры и заглушили церковное пение. Очень это оскорбило народ. Не понравилось также некоторым, что царь прикладывался к образам и крестам как-то иначе, чем истые москвичи. Возмущался православный люд и тем, что вслед за царем входили в Успенский и Архангельский соборы «поганые католики и люторы» и стояли там неблагочинно, не знаменовались крестом, не преклонялись пред иконами. Но все умилились, когда царь припал ко гробу Грозного и проливал обильные слезы; у всех, видевших это, должно было, казалось бы, исчезнуть всякое сомнение в том, сын ли Грозного новый царь: так плакать, как он, мог только сын у гроба своего отца.

После посещения церквей Лжедмитрий вступил во дворец, и здесь его поздравляли бояре и сановники с новосельем.

Но, видно, доброхоты его чувствовали, что в Москве не совсем-то ладно; видно, понадобилось бороться со слухами, враждебными для царя. Богдан Бельский, бывший дядька царевича Дмитрия, возвращенный из ссылки еще Федором Борисовичем, вышел к народу и с Лобного места произнес речь, славил Бога за спасение государя, убеждал народ верно служить новому царю, истинному сыну Ивана Васильевича. В удостоверение своих слов Бельский снял с груди крест и целовал его пред всем народом.

– Берегите и чтите своего государя! – воскликнул Богдан Бельский.

– Бог да сохранит царя-государя и погубит всех врагов его! – закричал народ в ответ.

В Москве тогда, говорят, ходил слух, что Богдан Бельский, удаленный от двора при Федоре Ивановиче, смекнул, что царевичу Дмитрию грозит беда от Годунова, вошел в тайные сношения с матерью царевича, и маленького Дмитрия скрыли, а вместо него поставили очень похожего на него ребенка, сына священника, – таким образом народная молва объясняла спасение Дмитрия.

 

Певрый заговор Василия Шуйского против Лжедмитрия

В первые же дни после своего воцарения Лжедмитрий стал переделывать придворные порядки на польский лад: вместо прежних придворных сановников явились великий дворецкий, оружничий, мечник и проч.; боярскую думу царь назвал «сенатом». В сан патриарха возведен был грек Игнатий, рязанский архиепископ; это был человек угодливый, не привязанный к русской старине и потому не противник разных перемен в церковном строе. Такой патриарх был по душе Лжедмитрию...

Поляки, приближенные царя, советовали ему поспешить с коронацией; они утверждали, что только после торжественного венчания он в глазах народа станет настоящим государем, помазанником Божиим; но он откладывал венчание до приезда матери, за которою послал бояр.

Еще до приезда ее обнаружилось, что у царя есть очень сильные враги. Василий Иванович Шуйский, погубивший Федора Борисовича, рассчитал, что с гибелью Лжедмитрия откроется ему самому доступ к престолу. Знал очень хорошо Шуйский, что настоящий царевич Дмитрий убит, и ясно видел, что тот, кто его именем взошел на трон, беспрестанно оскорбляет русское народное чувство своим пристрастием ко всему польскому. Лукавый боярин и задумал прежде всего исподволь раздуть в народе вражду к Дмитрию, а затем, когда приспеет удобная пора, изобличить его... Люди, преданные Шуйскому, должны были распространять в народе молву, что вступивший на престол не сын царя Ивана, а Гришка Отрепьев; что он отступник от православной церкви, изменил православию и подослан Сигизмундом, чтобы вместо православия утвердить на Руси католичество, поработить и церковь, и народ Польше...

Но заговор Шуйского открылся. Лжедмитрий назначил суд для разбора дела. Суд, в котором сам царь не принимал никакого участия, осудил Василия Шуйского на смертную казнь.

Красная площадь наполнилась народом, когда должна была совершиться казнь именитого боярина. Многие его жалели. Вывели осужденного на площадь. Здесь была приготовлена плаха, в которую воткнут был топор. Подле стоял палач. Вокруг плотными рядами стояли стрельцы; за ними – сплошная толпа народа. Басманов велел читать приговор.

Вероломный боярин решился, по крайней мере, умереть мужественно, с достоинством; он твердо подошел к плахе, перекрестился и сказал, обратившись к народу: «Умираю за веру и за правду!»

Палач снял с него кафтан и хотел было снять и рубаху, польстившись на унизанный жемчугом ворот, но Шуйский не позволил снять сорочку – сказал, что в ней хочет Богу душу отдать.

В то самое время, как палач готовился поразить свою жертву, из Кремля вдруг показался вестник, скакавший во весь опор к месту казни. Он объявил, что царь не желает проливать крови даже важных преступников, дарует осужденному жизнь, заменяет смертную казнь ссылкою в Вятку.

– Вот какого милосердого государя даровал нам Господь Бог, – воскликнул при этом Петр Басманов, обратившись к народу, – своего изменника, который на жизнь его посягал, и того милует!

Толпа громкими криками желала здравия и многолетия милостивому государю. «Кто же может так поступать, – говорили в народе, – кроме истинного царевича?»

 

Венчание Лжедмитрия на царство

18 июля происходила встреча царя с матерью; он выехал к ней в Тайнинское; чуть не вся Москва толпами повалила за царем. Царицу везли в карете. Лжедмитрий подъехал к ней верхом, и она остановилась. Царь соскочил с коня и кинулся к карете; сын и мать бросились в объятия друг другу и зарыдали. С четверть часа длилось это трогательное зрелище. Многие в народе плакали от умиления.

С трезвоном во все колокола, с громкими радостными кликами встретила Москва царицу, мать своего государя. Всякие сомнения теперь должны были рассеяться: всем казалось, что так встретить могла только истинная мать свое родное детище после долгой разлуки.

30 июля было совершено чрезвычайно торжественно царское венчание в Успенском соборе. Весь путь от дворца к церкви был устлан красной материей; поверх нее положен был богатый персидский ковер. Лжедмитрий в роскошном златотканом одеянии, унизанном жемчугом и драгоценными камнями, явился в собор в сопровождении множества бояр, блиставших тоже своими праздничными нарядами. По совершении обряда венчания и по окончании обедни царь, предшествуемый рындами и окруженный боярами, ходил по устланному пути в Архангельский собор поклониться гробам отцов и праотцев своих. Окольничие осыпали Лжедмитрия золотыми монетами, которые нарочно были начеканены для этого случая.

Общее торжество было ознаменовано царскими милостями. Люди, сосланные при Борисе, один за другим возвращались из ссылки; вернулись в Москву Нагие; возвращены были Романовы, оставшиеся в живых; даже кости трех братьев, умерших в заточении, по приказу царя были перевезены в Москву. Филарет (Федор Никитич), вернувшись из заточения в Сийском монастыре, был возведен в сан ростовского архиепископа. Бывшей супруге его, инокине Марфе, были возвращены вотчины, и она с сыном Михаилом поселилась в Ипатьевском монастыре, близ Костромы. Другому из Романовых, Ивану Никитичу, был пожалован сан думного боярина.

 

Политика Лжедмитрия

Ревностно принялся Лжедмитрий за свои дела. Дня не проходило, чтобы он не присутствовал в боярском совете, где бояре, или «сенаторы», как прозвал он их, докладывали ему государственные дела и подавали свои мнения о них. Случалось, что дела, которые казались боярам запутанными и решить которые они затруднялись, Лжедмитрий тотчас же, без особого труда, объяснял и решал. Сильно дивились бояре сметливости и быстроте ума своего юного царя. Нередко он указывал сановникам на их невежество, но делал это мягко, ласково, стараясь не обидеть их; обещал дозволить им посещать западные земли, чтобы они могли познакомиться сколько-нибудь с западным просвещением. Два раза в неделю, по средам и субботам, он принимал на дворцовом крыльце просителей: всякий бедняк и простолюдин мог прийти к нему и подать челобитную, жалобу или просьбу. Строго было предписано царем по всем приказам решать дела скоро и без всяких посулов.

При всяком случае старался Лжедмитрий выказать свою доброту; он говорил: – Есть два способа царствовать – милосердием и щедростью или суровостью и казнями. Я избрал первый способ; я дал Богу обет не проливать крови подданных моих и исполню его!

Всем служилым людям было удвоено содержание, помещикам увеличены поместья; приказным людям тоже удвоено жалованье и строго запрещено брать взятки. Чтобы при сборе податей не творилось неправды, было дано право самим общинам доставлять свои подати в казну.

Старался Лжедмитрий облегчить и участь крестьян. Хотя прикрепления их к земле он не решился отменить, но постановил, что помещики, которые не заботятся о своих крестьянах, не помогают им во время голода, теряют свои права над ними. Потомственные кабалы были отменены: холоп был холопом только у того помещика, к которому шел по своей воле в кабалу, но не переходил по наследству к его потомкам и со смертью его становился вольным человеком. Всем предоставлено было свободно заниматься промыслами и торговлей.

Лжедмитрий, казалось, всей душой хотел блага своей земле; но все, что делалось им, было так ново, неожиданно, все творилось так поспешно, что многие бояре и сановники начинали смотреть на своего государя недоверчиво и самую быстроту его распоряжений приписывать его молодости и легкомыслию.

 

Западничество Лжедмитрия

Но особенно не по душе русским сановитым людям были образ жизни, нрав и привычки молодого царя. Русские люди после сытного обеда обыкновенно спали, а Лжедмитрий, пообедавши, ходил пешком по городу, заходил в разные мастерские, запросто говорил со встречными. Да и на коне ездил он не так, как прежние цари; тем всегда подводили коней испытанных, смирных, подставляли скамьи под ноги, подсаживали под руки, а Лжедмитрий любил ездить на ретивых конях. Подведут дикого скакуна ему, он сам мигом вскочит на него и несется вихрем, словно лихой наездник-казак. Любил он охоту, но и тут держал себя не по-царски: прежние цари только смотрели на бой со зверями, а Лжедмитрий сам, лично, словно простой охотник, выходил на медведя и ловко справлялся с лютым зверем.

Простота в обращении и молодечество Лжедмитрия, по взгляду бояр, унижали царское достоинство; еще больше возмущало их, что он не блюдет древних обычаев и обрядов, которые чтились всем православным людом; притом иногда царь откровенно высказывал не только мирянам, но и духовным лицам мысли, которые пугали благочестивых людей.

– У нас, – говорил он, – только одни обряды, а смысл их укрыт. Вы поститесь, поклоняетесь мощам, почитаете иконы, но никакого понятия не имеете о сущности веры, считаете себя самым праведным народом в мире, а живете совсем не по-христиански, мало любите друг друга, мало расположены творить добро. Зачем вы иноверцев презираете? Что же такое латинская, лютеранская вера? – все такие же христианские, как и греческая. И они веруют во Христа.

Эти речи, хоть была в них и доля правды, были слишком смелы в устах юного Лжедмитрия, были и слишком легкомысленны: переделать понятия своих собеседников, которые выросли и состарились в известных убеждениях и привычках, он не мог, но огорчал их сильно, особенно духовных лиц. Монахов он сильно не любил и вовсе не скрывал этого, даже говорил, что думает от монастырей отобрать имения на ратное дело, на борьбу с врагами христиан – турками.

Мысль о войне с турками, об изгнании их из Византии, была его заветною мечтою. Ратное дело очень занимало Лжедмитрия; он старался улучшить русские военные силы, поставить их на европейскую ногу, беспрестанно устраивал смотры и учения, сам в них принимал деятельное участие. Но он, конечно, понимал, что одному ему не под силу вытеснить турок, и мечтал совершить это в союзе с европейскими государями. Папа и иезуиты очень могли помочь ему в этом деле, – вот почему старался он ладить с ними, хотя вовсе не намерен был исполнять тех щедрых обещаний, какие надавал иезуитам и польскому королю, когда был еще далек от трона. Ласка и приязнь, какие постоянно Лжедмитрий выказывал к иноземцам и иноверцам, сильно смущали приближенных к нему русских бояр и особенно духовенство. Русские никогда не теснили иноверцев, и не веротерпимость царя раздражала их, а то, что он очень уж был равнодушен к православию и приравнивал его к «латинской и лютерской вере». Невольно у многих благочестивых людей закрадывалось в душу сомнение, уж не отрекся ли царь от православия, уж не еретик ли он. И раньше ходили слухи, что он обратился в латинство; теперь этим слухам стали давать больше веры.

Домашняя жизнь Лжедмитрия стала подвергаться сильному осуждению. Пред началом обеда он не молился иконам; во все время стола гремела веселая музыка; ел он кушанье, которое не употреблялось православными – телятину; после обеда не умывал рук; не ходил в положенные дни в баню, – все это в глазах благочестивых бояр ясно показывало, что царю не дороги русские обычаи, что он не русский человек. Пристрастие Дмитрия к иноземцам и иноземным обычаям очень уж сильно било в глаза.

Чинная и однообразная жизнь русских царей была вовсе не по душе живому и веселому Лжедмитрию – охотнику до шумных пиров на польский лад. Общество веселых собеседников, поляков и других иноземцев ему гораздо больше нравилось, чем общество неразговорчивых, чинных бояр... Недовольство усилилось до крайней степени, когда после долгих сборов и приготовлений наконец прибыл в Москву Мнишек с дочерью своей, невестой царя. С ним приехали Вишневецкие и много других знатных польских панов со своими многочисленными дворами, шляхтой и челядью; всех гостей насчитывали до двух тысяч человек. Все это был народ разгульный и буйный. Начались роскошные пиры и празднества. 8 мая Марина Мнишек была коронована, а потом совершено было бракосочетание. Пиршествам, шумному веселью и разгулу не было конца. Царь, казалось, забыл все, отдался весь удовольствиям, веселью, разным потехам и затеям; музыка и пляс почти не прекращались во дворце; сам Лжедмитрий не уступал в ловкости лучшим польским танцорам...

Хвастливые и разгульные шляхтичи да буйная челядь польских магнатов вели себя крайне нагло, бесчинствовали в пьяном виде, вламывались в дома, всячески оскорбляли москвичей, творили всякие насилия.

– Вся ваша казна перейдет к нам в руки! – хвастались русским некоторые из шляхтичей, которых Лжедмитрий приглашал к себе на службу.

– Что ваш царь, – кричали другие, – мы дали царя Москве!

Благочестивых москвичей больше всего возмущало то, что в Кремле среди соборов и святыни, где обыкновенно раздавались благовест и церковное пение, шел теперь разгул, пляс и гремела польская музыка. «Крик, вопль, говор неподобный, – восклицает летописец, – о, как огнь не сойдет с неба и не попалит сих окаянных!»

В то самое время, как Лжедмитрий веселился и пировал, против него уже зрел заговор.