(2 (14) апреля 1862, Дрезден – 5 (18 сентября) 1911, Киев) – великий русский реформатор, самоотверженный патриот, по мнению А. И. Солженицына, – самый выдающийся деятель российской истории XX века. П. А. Столыпин вышел на передний план русской политики в годы революции 1905-1907 гг. и сумел удержать страну на самом краю пропасти, отвратив Смуту 1917 на десять лет. Аграрная реформа П. А. Столыпина избавила русское крестьянство от общинных оков и стала завершением великого освобождения 1861. В премьерство Столыпина Россия переживала неслыханный материальный подъём. Благодаря его поощрительным мерам развернулось широчайшее переселение русских в азиатскую часть империи: туда перебралось столько же народа, сколько за предшествующие 300 лет, от Ермака. В последние свои годы гениальный политик намечал новую грандиозную программу с целью уже не социального, а административного преобразования, но погиб в Киеве от пули террориста-еврея Богрова.

Петр Аркадьевич Столыпин

 

 

С самого детства в подмосковном Середникове завязалось у Петра Столыпина главным в жизни: как лучше устроить русского крестьянина на русской земле. Хотя по происхождению он, казалось, был далёк от народа: сын генерал-адъютанта, правнук сенатора, в родстве и с Лермонтовым. Всю жизнь ясно понимал Столыпин: вне земли – России нет.

 

Русская община

Отмена крепостного права 1861 освободила мужика от помещика. Но в великороссийских губерниях на селе сохранился общинный строй – «полусоциализм», при котором не отдельные хозяева, а вся деревня считалась собственником общей земли. Эта земля делилась между всеми на уравнительных принципах, так что прилежному работнику при самом усердном труде было закрыто приобрести больший участок, чем у лодыря. Чтобы точнее соблюсти это обязательное равенство, общинное поле обычно делилось на несколько разных частей по качеству и удобству почвы. Крестьянин получал от общины не единый, собранный в одном месте надел, а несколько дробных чересполосных долей разного качества – так, чтобы всем досталось равное количество плохой и хорошей земли. Время от времени происходили и переделы. Всё это мешало совершенствовать методы обработки, лишало стимула к труду.

Петр Аркадьевич Столыпин рано осознал: не будет расцвета русскому крестьянину, пока он скован круговой порукой общины, принудительным уравнением с переделами земли, бессмысленностью каких-либо улучшений на ней, длинностью, узостью и отдалённостью чересполосных наделов. Этот странный уклад до дикости поражал тех, кто приезжал в Великороссию с по-иному устроенных белорусских или малороссийских земель.

Передельная община мешала плодоносию земли, не давала крестьянству воли и достатка. Для воли с достатком надо было передать земельные наделы в устойчивую собственность отдельного независимого хозяина. В России уже давно чувствовался вред общин, однако многие видные мыслители приписывали ей высокий этический смысл, уверяя: в согласии личной крестьянской воли с мирской, во взаимной помочи залегает ценность высшая, чем урожай и благоденствие. Многие славянофилы считали: общинный строй отвечает жизнепониманию русских, их вере. В сознании себя лишь крохой общего блага витает духовная высота. Но реалист Столыпин был убеждён: нельзя требовать от народа небесности. И перед глазами стояло много примеров, когда общинный «социализм» не сплачивал людей, а лишь усиливал рознь между ними.

Немало историков настаивало, что русская поземельная община – мiр существовала у нас с самого начала Киевского периода. На самом деле, мiр-то был, но принудительного земельного поравнения не было до XVIII столетия. Община существовала как церковный приход, как земский орган, выбиравший доверенных целовальников, для помощи сиротам и вдовам – но вне всякой земельной уравниловки. Куда топор, коса и соха ходили – той заимкой крестьянский двор владел, и продавал, и завещал.

Однако с первых Романовых росло закрепощение. А там Петр Первый разложил подушную подать, обязал помещиков взыскивать её – и для успешности взыскания понадобилось уравнивать землю по тяглам, а значит и переделять её временами. Именно так, а не в виде «извечного создания народного духа», возник новый тип общин – в одной Великороссии. Он нравился и государственной бюрократии (удобно для взыскания податей и порядка), и народникам (уже почти готовый социализм в русской деревне).

После освобождения крестьян общину не уничтожили – и от реформы 1861 деревня не расцвела, а упала. От роста населения наделы уменьшались. Публицисты кричали о «земельной тесноте» и «оскудении центра», но удобной земли у нашего крестьянина было вчетверо больше, чем у английского, в три с половиной немецкого, в два с половиной французского. Да только пользовался он этими разбросанными ненаследуемыми полосками худо, и где доступно взять 80 пудов с десятины – брал лишь 40. Община всех ослабляла. Никто не мог применить своей склонности к особой отрасли хозяйства, но все должны были следовать единому способу. Говорится «община», а надо говорить: «чересполосица с трёхпольем без права выбрать вид посева и даже срок обработки». Ни в какой участок рачительные мужики не старались вложить слишком усердно труда и удобрений – ведь его придётся скоро отдать в переделе – и может какому-нибудь лодырю. В деревнях царило равнодушие и пьянство. Крестьяне думали не как улучшить свой надел, а как прихватить бы где к нему ещё побольше.

 

Начало карьеры Столыпина

Петр Аркадьевич Столыпин в молодости получил образование на естественном факультете Петербургского университета. Потом пошёл на государственную службу – и именно в ведомство земледелия. Дальше – предводителем дворянства (в Ковно, с 1889), потом гродненским губернатором (c 30 мая 1902, самый молодой губернатор в России) – и всё в губерниях западных, где общины почти не знали, земля у крестьян находилась чаще в подворном (индивидуальном) пользовании. Петр Аркадьевич видел и убеждался, насколько это плодоносней, а где ещё оставалась община – местами склонял крестьян к мирским приговорам на раздел, на хуторские выселки, и испытывал, что это – добро. Сельским хозяйством Столыпин увлекался со страстью.

Столыпин в юности. Фото 1876 года

 

15 февраля 1903 тогдашний министр внутренних дел Плеве назначил Петра Аркадьевича губернатором Саратовской губернии. В этой области находились родовые земли Столыпиных, и она вскоре стала одной из самых революционно-бурных. Однако и новый её губернатор не походил на привычный всем тип русского чиновника. С началом революционных волнений Столыпин выезжал на коне без эскорта на площадь к разъярённой толпе, шедшему на него парню с дубиной бросал свою шинель – «подержи!» – и голосом полнозвучным, уверенной речью уговаривал народ разойтись. И наоборот, когда консервативная «правая» толпа, в оскорблённом патриотическом чувстве, осадила собрание левых интеллигентов в Балашове, Столыпин спас и тех личным вмешательством, сквозь толпу, и погромщик ушиб булыжником его отроду больную правую руку.

Земельная неустроенность погрузила Россию в опасную болезнь, а тут ещё толкнули страну в войну с Японией. В бурную осень 1905 года в саратовском доме Столыпина был убит террористкой Биценко генерал-адъютант Сахаров, бывший военный министр, летом уволенный с этого поста и теперь присланный подавлять мятежи. Трижды совершали покушения и на самого Петра Аркадьевича: летом 1905 стреляли из револьвера во время поездки в деревню (Столыпин сам бросился догонять стрелявшего), потом бросили бомбу на театральной площади (несколько человек погибло, но губернатор уцелел). Третий раз (как и последний) покуситель навёл револьвер в упор, перед толпою, – Столыпин распахнул пальто: «Стреляй!» – и тот выронил оружие. Революционеры угрожали отравить двухлетнего сына Столыпина. (Единственный сын после пяти дочерей).

Но запугать Петра Аркадьевича было невозможно. Он не перестал ездить по губернии и безоружным входить в бушующие толпы. И везде разъяснял свою любимую идею. Делить помещичью землю? – Тришкин кафтан; даже если всё разделить – не намного обогатитесь; а без царя – и все пойдёте нищими. И крестьяне слушали благожелательно.

Из всех революционных событий страшнее всего были не бомбы террористов, не демонстрации интеллигентов, не рабочие забастовки, а крестьянские волнения – поджоги помещичьих усадеб, разошедшиеся по всей стране. Они были взрывами отчаяния от коренного неустройства крестьянской жизни. Крестьянину запирало всякую дорогу к улучшению невозможность подлинно распоряжаться землёю – общинное владение. И остановить погромы усадеб можно было – не карой, не войсками, а: открыть крестьянину пути свободного и умелого землепользования, которое обильно кормило бы его и утоляло бы его трудовой смысл.

 

Назначение Столыпина министром внутренних дел

В конце каждого года губернаторы посылали в столицу отчёты о состоянии своих губерний. В конце 1904 Столыпин, переступив все формы бюрократической записки, вложил в отчёт все свои излюбленные наблюдения, пытаясь убедить читающего (вообразительно, – самого Государя): нужно открыть выход из общины в самостоятельные хозяева. Лишь такие хозяева и сумели бы дать подлинную опору трону против разрушительной пропаганды нетерпеливых городских теоретиков.

Губернских отчётов собиралось у Николая II каждый год до ста. Далеко не все он читал. Но по какому-то чуду в тот год внимательно познакомился со столыпинским. И отозвался сердцем на его мысли. В апреле 1906 царь вызвал Петра Аркадьевича из Саратова в столицу – сказал, что давно следит за его деятельностью в губернии, считает его исключительным администратором – и назначает министром внутренних дел. Среди сотен ошибочных и близоруких государственных назначений это назначение 26 апреля 1906 в первый думский кабинет, в канун открытия 1-й Государственной Думы стало чудом русской истории. У правительства оказалось, кем встретить Думу.

Уже двое предшественников Столыпина на этом посту – Сипягин и Плеве – были убиты. Сам он видел главную задачу в реформах, но прежде чем их начать, приходилось дать полицейский бой – да такой, какого русская революция ещё не встречала и не ждала.

 

Столыпин и Первая Дума

Первая Дума надеялась скоро одержать полную победу над монархией. Она намеревалась отвергать все законопроекты, предложенные правительством, и прямо одобряла «революционный» террор. Копаться в кропотливой законодательной работе её депутатам казалось скучным. В первой же резолюции Первая Дума потребовала: отнятия и раздела помещичьих земель! упразднения верхней палаты – Государственного Совета! отставки правительства! Дума публично настаивала начать законодательную жизнь с изменения конституции (что вне Думы считалось уголовным преступлением). В Думу прошло немало почти открытых членов террористической партии эсеров. Их прикрывали разговорчивые, образованные кадеты.

Но внезапным встречным ударом Первой Думе выдвинулся никому не известный Столыпин, неприлично молодой для российского министра, осанистый, видный, густоголосый, в красноречии не уступая лучшим ораторам оппозиции. Депутатский рёв: «в отставку!» – он выдерживал с вызывающим спокойствием. Столыпин призывал думцев к терпеливой работе для родины, а они собрались прокричать лишь – к бунту! Бунт уже слабел в городах, но Дума теперь надеялась раздуть его в деревне: разбудить крестьянство воззывом к захвату помещичьих земель. Депутатской агитации Столыпин противопоставил свой план реформы общины. От того, удастся или не удастся это преобразование, и зависела теперь судьба революции.

Столыпин настаивал перед Первой Думой, что Россия не разбогатеет ни от какого передела, а только разгромятся лучшие хозяйства. Он излагал неведомую раньше мужикам, не объяснённую им никем из либералов, статистику: казённой земли в стране – 140 миллионов десятин, но это большей частью тундры да пустыни. Крестьянской земли – 160 миллионов десятин, а дворянской – 53, втрое меньше, да ещё и под лесами большая часть, так что, и всю до клочка раздели, – крестьян не обогатить. Землю надо не хватать друг у друга, а свою собственную пахать иначе: научиться брать с десятины не по 35 пудов, а по 80 и 100, как в лучших хозяйствах. Столыпин говорил:

 

Надо дать возможность способному трудолюбивому крестьянину, соли земли русской, освободиться от нынешних тисков, избавить его от кабалы отживающего общинного строя, дать ему власть над землёй…

…Отсутствие у крестьян своей земли и подрывает их уважение ко всякой чужой собственности.

 

А социалисты и с ними кадеты из собственных видов защищали общину. В конце июня 1906 правительство обратилось к населению, объясняя свою линию. В начале июля Первая Дума постановила в ответ: обратиться прямо к населению, мимо правительства, что думцы никогда не отступят от принципа принудительного отторжения частных земель! Это был прямой призыв: мужики, отбирайте землю, убивайте хозяев, начинайте чёрный передел!

В близком окружении Государя господствовала неразбериха. Роспуска Думы там страшно боялись. «Представители народа» требуют отнятия земель у помещиков – но может быть на это надо и пойти? Велись переговоры с лидерами думских кадетов – и те охотно соглашались брать власть, но при условии полного проведения их программы. Глава правительства, Горемыкин, по старости хотел передать свой пост другому – и указывал лучшим кандидатом Столыпина. Столыпинская программа решительных мер сталкивалась с прекраснодушной программой другого кандидата в премьеры Дмитрия Шипова. Заслуженный земец, чистейший нравственный человек, тот был уверен, что народ добр, лишь не умеем мы дать расцвести его судьбе. Шипов возражал против разгона Думы. Не любя кадетов, он, тем не менее, считал, что при их большинстве в палате им и следует отдать власть. Пусть Дума делает ошибки! Тем скорее население осознает их и исправит думский состав при следующих выборах. Столыпин возражал: ещё до такого осознания развалится вся страна. Шипов же винил его в недостатке нравственного миросозерцания. В самом начале июля 1906 у Государя в Петергофе шли консультации по этим вопросам. Доводы Столыпина перевесили, и он был назначен новым премьером, всего через два месяца после того, как стал министром.

 

Манифест 17 октября и его влияние на русскую государственность

До этого, осенью 1905 Столыпин был изумлён внезапностью изданного впопыхах, к полной растерянности властей и к восторгу интеллигентской публики, Манифеста 17 октября. Одним косым ударом он поворачивал весь исторический ход тысячелетнего корабля. Манифест не содержал ни одного готового закона, а лишь ворох обещаний, первей всего – свободы слова, собраний, союзов, расширения избирательного права и введения вместо намечавшегося ранее законосовещательного («булыгинского») представительства – законодательного («Установить незыблемо, чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной Думы»). Правила же выборов в это представительство пришли лишь двумя месяцами позже Манифеста – и опять плохо обдуманные, запутанные: и не всеобщее голосование, и не сословное, и не цензовое, а перед рабочими даже заискивали, давая им в Думе гарантированные места. Как будто ярко самостоятельная Россия не могла открыть для себя ничего более подходящего, чем выработали несколько тесных стран Европы с совершенно иной историей!

В деревнях выборы были почти всеобщие, но ради мнимой простоты не предусматривались уездные избирательные собрания, откуда выборщики, сознакомившись, посылали бы в губернию хорошо известных на местах лиц. Вместо этого выборщики от уездных курий ехали прямо на губернское собрание, тонули там в незнакомой толпе, и образованные, речевитые, образованные кадеты легко проводили своих ставленников вместо крестьянских. Так Россия оказалась представленной в парламенте не своими истинными представителями. В Думе крестьян было не 82%, как в самой стране. Впрочем, возобладания крестьян в парламенте боялась и власть: она считала их тёмной массой.

Манифест 17 октября, вобранный затем в раму конституции 23 апреля 1906 (названной «Основными Законами», чтобы не дразнить уха Государя), только сильнее распахнул ворота революции. Но отменять его было рискованно, и Столыпину теперь надо было учиться править Россией, не отступая от конституционных принципов. Враги густились против него сразу на двух крылах: крайне-правые, желавшие изорвать Манифест и вернуться к бесконтрольному управлению, – и по-российски неумеренные либералы. И те, и другие хотели не хода кораблю, но завалить его на бок и придавить противников. Вместо прежней «земли и воли» лозунг революции стал теперь: «вся земля и вся воля», настаивая, что от воли Манифест кинул только клочки, а землю – будут отнимать решительно всю, никому ни клочка не оставив.

 

Столыпин и революция

Разнузданная пресса открыто публиковала революционные воззвания и материалы нелегальных конференций. Интеллигенты укрывали на частных квартирах Совет рабочих депутатов и печатали его разрушительные призывы. В учебных заведениях хоронились оружие, антиправительственные типографии, бюро революционных организаций, а попытки обыскивать их не только студенты, но и профессура клеймили как наглое посягательство на свободу. В судах оправдывали тяжёлых уголовно-революционных убийц или выносили им до странности мягкие приговоры. Местные власти были перепуганы террором, некоторые их представители присоединялись к революции. Полицию тоже объял ужас – ведь покушаться на городовых было легче всего. Агитаторы поднимали крестьян на грабежи соседних заводов и имений. При необъятности России почти невозможно было бороться с множеством происходивших одновременно беспорядков. Многие гражданские начальники, получая в распоряжение войска, первым делом заботились выделить из них личную охрану для самих себя – даже и с артиллерией!

Революционное брожение перекинулось на воинские части. Агитаторы приходили прямо в казармы и раздавали газеты, где открыто писалось, что Россией правит шайка грабителей. Армейское командование проявляло бессилие не меньше, чем гражданское, боялось препятствовать солдатским сходкам, где под влиянием пришлых пропагандистов заявляли: «это не улучшение довольствия, если в день добавили полфунта мяса!».

Передние ноги коней российской колесницы уже плавали над пропастью. В самые дни петергофских консультаций террористы убили одного адмирала в Севастополе и одного генерала в самом Петергофе (спутали с Дмитрием Трёповым).

И под влиянием Столыпина царь 8 июля 1906 издал манифест о роспуске Первой Думы. Его страшился даже Трёпов, но Столыпин проявлял хладнокровие. В тексте манифеста говорилось:

 

Да восстановится же спокойствие в земле русской и да поможет нам Всевышний осуществить главнейший из царственных трудов Наших – поднятие благосостояния крестьянства… Пахарь русский, без ущерба чужому владению, получит там, где существует теснота земельная, законный и честный способ расширить своё землевладение.

 

В Петербургской губернии Столыпин ввёл положение чрезвычайной охраны. Но вместо ожидаемого призыва к революции испустился как бы воздух из проколотого шара – бессильное Выборгское воззвание. Хотя кроме него эсеры и социал-демократы опубликовали в Петербурге 12 июля Манифест к армии и флоту, где лживо уверяли: правительство вступило в переговоры с австрийским и германским императорами, чтобы подавить революцию с их помощью. Социалисты обвиняли власть в измене и звали солдат и матросов «в бой за землю и волю».

Социалистические гонцы заметались между Севастополем, Кронштадтом и Свеаборгом (главная морская крепость на островах у самого Гельсингфорса). Их план был: после уборки хлебов зажечь сельские восстания, войска кинутся туда, – а передовые крепости тут и восстанут. Центром военного мятежа думали сделать Финляндию, где российские законы уже почти не действовали. Штабс-капитан Цион звал депутатов распущенной Думы собраться «под защитой пушек Свеаборга». В Гельсингфорсе шли беспрерывные митинги, по улицам открыто маршировали вооружённые революционные отряды. Легальный социал-демократический «Вестник казармы» звал к восстанию против «всероссийского палача».

Неизвестно зачем Александр I присоединил Финляндию к России. Цари признали её конституцию на 100 лет раньше российской; дали ей парламент на 60 лет раньше нашего; освободили от воинской повинности; дали финнам щедрые привилегии на территории Империи; так устроили валютную систему, что финны жили за счёт России. Две ослабленные границы – финско-шведская и финско-русская – открыли лёгкий проход из Европы революционерам. Финляндия стала для российских революционеров более надёжным убежищем, чем соседние европейские государства: оттуда, по договорам с Россией, их могли выдать, финская же полиция у себя за ними не следила, а русская не могла иметь в Финляндии агентуры. Финляндия стала революционным ульем в 25 верстах от столицы России, здесь готовился террор для Петербурга. С началом революции под видом мирной классовой организации была разрешена финляндская «красная гвардия». Она открыто проводила воинские учения по всей Финляндии, нападала на жандармов.

17 июля 1906 вспыхнул дикий Свеаборгский мятеж. Все три дня он протёк побоищем между восставшими артиллеристами и невосставшей пехотой. Присоединяться к бунту революционеры заставляли под угрозой смерти, офицеров арестовали или убили. Во взаимной канонаде и при взрыве пороховых погребов, с которыми без офицеров не управлялись, погибло несколько сот русских солдат. В последнюю ночь вождь восстания, Цион, сбежал, бросив обманутых им на расправу. И во всей Финляндии у русских властей не нашлось войск для подавления, это сделал только – ещё новым обстрелом – пришедший флот. На третий день взбунтовался и Кронштадт, но через 6 часов был усмирён. Финскую красную гвардию, взорвавшую мосты между Гельсингфорсом и Петербургом, валившую телеграфные столбы и взятую с оружием на территории мятежной крепости, по местным законам нельзя было привлечь к суду! И судили только русских.

Вот против этого насилия Столыпин и намеревался дать мужественный бой. Революционеры вооружённо захватывали типографии, печатали призывы ко всеобщему восстанию и к массовым убийствам, возглашали местные областные республики. Петр Аркадьевич собирался действовать против них сурово, но в рамках строгой законности.

Однако царь всё колебался. Принятие решительных мер ускорило лишь покушение на Столыпина – знаменитый взрыв 12 августа 1906 на Аптекарском острове, где находилась казённая дача главы правительства. Жертвами этого взрыва стали 32 тяжелораненых и 27 убитых! (Большинство – посторонние; убита была и просительница с младенцем. Трупы лежали в скрюченных позах, без голов, рук, ног.) Разнесло полдома. Трёхлетнего единственного сына Столыпина и одну из дочерей выкинуло с балкона через забор далеко на набережную. Мальчику сломало ногу, девочка попала под лошадей. В клочья были разорваны и сами революционеры. Но кабинет Столыпина оказался единственной совсем не пострадавшей комнатой. В нём лишь взлетела в воздух большая чернильница, залив премьера чернилами. Семья Столыпина была перевезена на катере в Зимний дворец. Катер плыл под мостами, где шли революционеры с красными флагами. Восьмилетняя дочь Столыпина стала прятаться от них под скамейку, отец же сказал ей и другим: «Когда в нас стреляют, дети, – прятаться нельзя».

Дача премьер министра после взрыва на Аптекарском острове

 

Вслед за этим и был принят действовавший потом 8 месяцев закон о военно-полевых судах. Они применялись лишь в случаях особо тяжких грабительств, убийств и нападений на полицию, власти и граждан и должны были приблизить к моменту и месту преступления разбор дела и приговор. Была установлена уголовная ответственность за восхваление террора и антиправительственную пропаганду в армии.

Хотя смертная казнь, по закону, применялась лишь к бомбометателям, и нельзя было применять её даже к уличённым изготовителям бомб, «общество» подняло целую бурю против военно-полевых судов. Протестовал против них и Лев Толстой. Травили вождя октябристов Александра Гучкова, осмелившегося те суды поддержать. А террор после их введения сразу ослаб.

В эти месяцы премьеру Столыпину приходилось жить под строгой охраной в Зимнем дворце, для прогулок оставалась лишь дворцовая крыша. И император так же потаённо прятался уже второй год в маленьком имении в Петергофе, не смея нигде показываться публично. Выглядело так, что Россия была в руках революционеров.

В России до сих пор почему-то реформы означали ослабление и даже гибель власти, а суровые меры порядка – отказ от преобразований. Но Столыпин ясно видел совмещенье того и другого! Он теперь хорошо сознавал: думские говоруны, почти легендарные, если смотреть из провинции, – на самом деле не сила и не разум, им вполне можно противостоять. Трагичным было лишь отсутствие твёрдой воли у Государя. Путь Бисмарка – нестеснённо насиловать волю монарха в интересах монархии – Столыпин не принимал. Но Николаю II была нужна сила, которая сделает всё за него, и этим можно было пользоваться. Столыпин никогда не отходил от внешне почтительного обращения с Государём и так часто внушал ему полезные мысли, которые царь потом начинал принимать за свои собственные.

Столыпин любил одинокие прогулки и задыхался без них во дворце. Охрана стала со строгой конспирацией планировать: через какую дверь его вывести, по какому маршруту и на какую окраину затем следовать, чтобы премьер мог немного пройтись. Так же Столыпин ездил и на доклады к царю. Но революционеры не прекращали попыток покушения на него. Сперва через знакомых старшей дочери студентов подставили в семью учителем младших дочерей террориста, но тот был разоблачён. Потом ввели террориста в охрану Зимнего дворца. Один раз он оказался на карауле как раз при том входе, через который вышел Столыпин, но от неожиданности замедлил выстрелить, а позже был раскрыт. Были и другие попытки убийства. За год были пресечены покушения: группы Добржинского, «летучего отряда» Розы Рабинович и Леи Лапиной, «летучего отряда» Трауберга, группы Строгальщикова, группы Фейги Элькиной и группы Лейбы Либермана. Каждый день, выходя из дома, Петр Аркадьевич мысленно прощался с семьёй.

 

Земельная реформа Столыпина

Никакое здоровое развитие России не могло решиться иначе как через деревню. Главная мысль Столыпина была: нельзя создать правового государства, не имея прежде независимого гражданина, а такой гражданин в России – крестьянин. «Сперва гражданин – потом гражданственность», – говорил Петр Аркадьевич. Абстрактное право на свободу без подлинной свободы крестьянства – «румянец на трупе». (И Витте полагал, что всякой конституции должно предшествовать освобождение крестьян, но сам же Витте нервным дёргом ввёл до времени конституцию – а Столыпину теперь доставалось освобождать крестьян уже после неё).

В день взрыва на Аптекарском острове вопреки дружному семейному сопротивлению великих князей царём был подписан предложенный Столыпиным указ о безвозмездной уступке крестьянам части казённых, удельных, кабинетских земель (9 миллионов десятин тотчас же). Облегчилась продажа земель заповедных, майоратных. Улучшились условия крестьянского кредита. Но главной из аграрных реформ Столыпина стал закон о свободе выхода из общины. «Невыносимо для хозяина с инициативой применять свои лучшие склонности к временной земле. Постоянные переделы рождают в земледельце беспечность и равнодушие. Поля уравненные – это поля разорённые. При уравнительном землепользовании понижается уровень всей страны», – говорил Петр Аркадьевич.

Раньше даже «охранитель» Николай I настойчиво вёл земельную программу, почти неотличимую от мечты эсеров: равномерное наделение крестьян и периодические переделы. Попытки в конце его царствования в виде опыта расселять государственных крестьян на семейно-подворных участках были остановлены при Александре II. Общину сохранили и при реформе 1861 (дав, правда, теоретический выход: выйти единовольно после уплаты всех выкупных платежей; но почти никто не нашёл сил выкупиться так, а в конце царствования Александра III и этот путь преградили). Не доверял крестьянам и Александр III, запрещая даже простой раздел крестьянского двора без согласия общины, стесняя робкие права деревенских сходов властью дворянских земских начальников – властью штрафов, арестов и даже розог. Александр III перенёс на крестьян гнев, вызванный интеллигентскими мятежниками!

Всего за три года до столыпинской земельной реформы настаивал на неприкосновенности общины и Николай II, даже когда уже отменялась невыносимая, несправедливая круговая порука сельских общин за неисправных плательщиков. Настаивал держать общину и Победоносцев (чья сила исчерпалась только осенью 1905). А помещики думали: обзаведись мужики своей землёй – уменьшится предложение крестьянского труда.

Но отсутствие у крестьян подлинно своей земли и подрывало их уважение ко всякой чужой собственности. И – несмотря на «святую» общину деревня в Пятом году проявила себя как пороховой погреб. Собственность крестьян на землю должна была стать залогом государственного порядка. Крепкий крестьянин на своей земле выступил бы преградой для всякого радикализма и коммунизма.

Свой земельный закон Петр Аркадьевич Столыпин понимал как вторую часть реформы 1861 года. Это и было истинное, полное освобождение крестьян, опоздавшее на 45 лет. (И как тогда подогнало крымское поражение, так теперь подогнало японское). Этой идеей, наконец, проникся и Николай II – и даже стал считать, что именно он задумал реформу, чтобы продолжить великое дедовское освобождение крестьян, а Столыпин лишь находит для неё удачные формулировки. И теперь Государь сам настаивал – проводить закон без Думы, чтоб она не тормозила, по статье 87 Основных Законов. Эта статья позволяла публиковать законы во время прекращения думских занятий, но если собранная потом Дума не утверждала такого закона, он умирал.

Летом 1906 Столыпин пытался привлечь к себе в кабинет представителей не слишком левой общественности – Гучкова, Шипова, Николая Львова. Их согласие принять министерские посты, возможно, позволило бы оттянуть созыв Второй Думы. Но ни один из приглашённых не рискнул войти в кабинет Столыпина, хотя некоторые сочувствовали ему.

5 октября 1906 Столыпин получил царскую подпись на указ о гражданском равноправии крестьян, уравнении их с лицами других сословий, – дать им то положение «свободных сельских обывателей», которое было обещано 19 февраля 1861, но до сих пор не проведено в полной мере. По этому указу крестьяне получали право: свободно менять место жительства, свободно избирать род занятий, подписывать векселя, поступать на государственную службу и в учебные заведения на тех же правах, что и дворяне, и уже не спрашивая согласия «мiра» или земского начальника. Отменялись и все последние специфические крестьянские наказания. (Ни 2-я, ни 3-я, ни 4-я свободоносные Думы, страстно любившие народ на словах, никогда до самой революции так и не утвердили этого закона! И правые думские депутаты в этом деле поддерживали левых.)

Провёл Столыпин и указ о волостном земстве – то есть бессословном местном самоуправлении низшего уровня, чтобы начать децентрализацию управления государственного. (Та же судьба в Думах.) До созыва Второй Думы Столыпин отменил и вероисповедные ограничения, уравнял в правах старообрядцев и сектантов. Он настойчиво пытался провести и закон о равноправии евреев, думая этим отвлечь большую их часть от революции. Однако, с редкой для него твёрдостью (хотя и после долгих колебаний) Николай II отверг этот закон. И Дума выставила этот отказ царя причиной задержать равноправие крестьянское: не даёте евреям – так мы не дадим крестьянам!

А 9 ноября 1906 вышел основной указ Столыпина: о праве крестьянина выйти из общины, укрепить свой надел в личную собственность (отруб), или вовсе выделиться с жильём (хутор).

 

Столыпин и Вторая Дума

Вторая Дума выбиралась совершенно свободно – и общественность думала сделать её не менее грозной, чем Первая. Новая Дума открылась в конце февраля 1907, а 2 марта в зале её заседаний в Таврическом дворце обрушился высокий потолок – хорошо, что в момент, когда там никого не было. Левые объясняли это коварным, но провалившимся умыслом властей, однако потом было установлено, что доски потолка давно подгнили от ранее существовавшей здесь теплицы. Современники искали в этом обрушении символ – и он действительно открылся, но лишь 10 лет спустя: 2 марта 1917 рухнула российская монархия.

Думские заседания перенесли в зал Дворянского Собрания, на Михайловскую. 6 марта такой же безуклонный Столыпин вышел там читать правительственную декларацию. В первых же её словах провозглашалась цель превратить Россию в государство правовое путём широкого пересмотра законодательства. Сразу после этого Столыпин указал на необходимость утверждения Земельного закона («Невозможно откладывать настойчивые просьбы крестьян, изнемогающих от земельной неурядицы; нельзя медлить предупредить совершенное расстройство самой многочисленной части населения России»). А далее – развернул широчайший план переустройства почти всех сторон российской жизни.

В этом плане Столыпина предлагалось: упразднить земских начальников и жандармерию, ввести новый полицейский устав. Отменить административную высылку. Ввести судебный контроль над задержаниями, обысками, вскрытием корреспонденции. Мировых судей избирать населением. Установить гражданскую и уголовную ответственность государственных служащих. Ввести государственное попечение о нетрудоспособных, государственное страхование по болезни, увечьям и старости, ненаказуемость экономических стачек. Запретить ночные работы женщин и подростков, сократить длительность рабочего дня. Развивать пути сообщения. Намечал Столыпин и школьную реформу: законченный круг знаний в начальном, среднем и высшем образовании, но и связь трёх ступеней. Подготовить сперва общедоступность, затем и обязательность начального образования во всей Империи. Установить равномерность налогового бремени для населения путём подоходного налога и облегчения неимущим. Улучшить финансирование земств, городов.

Это была грандиозная и стройная программа. Но Вторая Дума и не думала оценить её по достоинству. Серая, законодательная работа не привлекала большинство депутатов от «общественности». Эти говоруны были способны лишь извергать гейзер беспредметных свободолюбивых речей. А меры Столыпина ещё и грозили окончательно прекратить революцию. Социалист Церетели при полном попустительстве председателя Второй Думы Головина тут же лживо заявил с думской трибуны, что правительство Столыпина вконец разорило население и «организует расстрелы целых кварталов… в целях сохранения крепостнического уклада». Церетели провозгласил: социал-демократы возлагают «все надежды на движение самого народа».

Кадеты в этом заседании демонстративно молчали. Они пытались выразить этим крайнюю степень осуждения, но чувствовалась в их молчании и растерянность: поносимое ими правительство предлагало самую что ни на есть освободительную программу. Как же было либералам реагировать на то, что освобождение шло не из тех рук? В итоге все фракции Второй Думы от кадетов и левее отказались даже обсуждать программу Столыпина. Джапаридзе от фракции социал-демократов предложил формулу: «Дума, вполне разделяя недоверие народа к правительству, рассчитывает, опираясь на его поддержку, претворить волю народа в закон».

Это был призыв к восстанию. Столыпин ответил с трибуны громким, ясным голосом:

 

Языком совместной работы не может быть язык ненависти и злобы, я им пользоваться не буду… Правительство должно было или дать дорогу революции… или – отстоять, что было ей вверено… Скамьи правительства – это не скамьи подсудимых. За наши действия в эту историческую минуту мы дадим ответ перед историей, как и вы. Правительство будет приветствовать всякое открытое разоблачение неустройств, злоупотреблений. Но если нападки рассчитаны вызвать у правительства паралич воли и сведены к «руки вверх!» – правительство с полным спокойствием и сознанием правоты может ответить: «НЕ ЗАПУГАЕТЕ!».

 

Эта речь премьера впечатлила всю Россию. К Столыпину потекли адреса с десятками тысяч приветственных подписей.

Хотя проведённый по 87-й статье закон о военно-полевых судах без утверждения Думы сам собою отпадал через полтора месяца, Дума начала горячо обсуждать именно его, ибо это было выигрышно. Через неделю Столыпин вышел отвечать по этому вопросу, сказав:

 

Государство, находясь в опасности, обязано принимать исключительные законы, чтоб оградить себя от распада… Когда государственный организм потрясён до корней, правительство может приостановить течение закона и все нормы права. Бывают роковые моменты в жизни государства, когда надлежит выбрать между целостью теорий и целостью отечества. Такие временные меры не могут стать постоянными. Но и кровавому бреду террора нельзя дать естественный ход, а противопоставить силу. Россия сумеет отличить кровь на руках палачей от крови на руках добросовестных хирургов. Страна ждёт не оказательства слабости, но оказательства веры в неё. Мы хотим и от вас услышать слово умиротворения кровавому безумию.

 

Но Вторая Дума отказалась осудить восхваление террора в печати и противоправительственную пропаганду в армии. Она не стала рассматривать государственный бюджет, не рассмотрела и двадцатой доли конструктивной программы Столыпина. Не исторический ход России интересовал думцев, но аплодисменты левого общества. Не получив утверждения Думы, должны были теперь остановиться закон о крестьянском равноправии и все другие земельные законы Столыпина. Вторая Дума, как и Первая, требовала отнимать у помещиков землю силой, хотя Петр Аркадьевич доказывал, что переделом всей земли государство не приобретёт ни одного лишнего колоса хлеба, что Россия не расцветёт от разрушения 130 тысяч культурных хозяйств, а крестьяне даже от раздела всей помещичьей земли получат лишь незначительные прирезки. «Нельзя, – говорил он, – укреплять больное тело, питая его вырезанными из него самого кусками мяса; надо создать прилив питательных соков к больному месту». Однако скучное серое решение без погрома и поджога имений не насыщало русских свободолюбов.

Не нравились думцам и призывы Столыпина «хранить исторические заветы России», сделать государственный курс чисто-русским.

 

Противники государственности хотят освободиться от исторического прошлого России. Нам предлагают среди других сильных и крепких народов превратить Россию в развалины – чтобы на этих развалинах строить неведомое нам отечество… ИМ НУЖНЫ – ВЕЛИКИЕ ПОТРЯСЕНИЯ, НАМ НУЖНА – ВЕЛИКАЯ РОССИЯ!

 

Даже Керенский потом признавал, что за словами Столыпина никогда не стояла пустота. («Знали и верили: его слова – не сотрясение воздуха, но решение мощного правительства, имеющего громадную волю и власть, чтобы провести в жизнь обещанное».) Начинался коренно-новый период в русской истории.

Петр Аркадьевич всё выступал перед Второй Думой, надеясь образумить её и спасти для работы. Он даже олибералил для неё состав своего правительства. Он убедил себя и убеждал Россию, что эпоха конституционного управления – началась. Но, как признавался Столыпин позже: «1-ю Думу трудно было разогнать, 2-ю – трудно сохранить». Она лишь разжигала. При обсуждении очередного возрастного призыва в армию вышел на трибуну тифлисец Зурабов и хужейшим русским языком стал поносить русскую армию: она всегда была бита, будет бита, а воевать прекрасно будет только против народа. Дума шумно одобряла зурабовские оскорбления – а вне её вознегодовали обширные слои. В этот момент Столыпин мог легко разогнать Вторую Думу, но сознательно предпочёл сохранить её.

С весны непосильна стала семье Столыпиных тюрьма Зимнего, и по приглашению Государя она переехала на лето в Елагин дворец. Сад его был огорожен колючей проволокой с часовыми. Тут было место немного погулять. А раненая дочь уже перенесла несколько операций и всё не могла ходить.

 

«Третьеиюньский переворот» 1907

Широкие реформы в России уже начинались при Александре I, но победа над Наполеоном затмила умы тогдашним государственным мужам, и они отказались от преобразований. И после восстания декабристов победитель его Николай I вывел, что победа есть знак надолго остановить движенья, и только в конце царствования возобновил их. Александр II уже и спешил с реформами, но их приостановила одержимость террористов. Они и Александра III, по широте характера способного уступать, по любви к России не упустившего бы верных её путей, – загнали в отъединение и в упор. Николай II долго не понимал необходимости обновить страну, хотя она отчётливо мигала перед ним многими багровыми маяками. Он даже легкомысленно понёсся на японские скалы, а когда вокруг заполыхала Смута – в потерянности заслонился Манифестом 17 октября. Этот манифест был опрометчив, но отобрать его теперь, как настаивали туполобые консерваторы, уже не получилось бы безболезненно. Дали конституцию – значит, надо учиться работать по конституции.

Но Виттевский избирательный закон призывал в Таврический дворец не Россию, а карикатуру на неё. Чтобы сохранить Думу – надо было изменить порядок выборов. Формально это нарушало конституцию. Но и не было другого пути создать работоспособный парламент. Вырисовывался парадокс: только незаконным изменением избирательного закона спасётся само народное представительство.

В истории самые трудные линии действий – по лезвию, между двух бездн. Столыпин тайно встречался с небезнадёжными (их в шутку звали «черносотенными») кадетами – Маклаковым, Челноковым, Струве, Булгаковым, ища сговориться и составить с ними правительство – не правое, но и не левое. Эти кадеты доверяли Столыпину, но боялись открыть даже однопартийцам факт своих консультаций с ним – где же составлять кабинет! Меньше чем за два года это была третья попытка, когда российское правительство приглашало общественность разделить с ним власть, – но та отказывалась, чтоб не испачкать репутации, не утерять блестящую роль гневной оппозиции. Русские либералы не понимали, насколько они сами нуждаются в монархии, детски радовались взрывам и пожарам. Последняя тайная встреча с кадетской четвёркой была в Елагином дворце в самую ночь на третье июня 1907.

И убедился Столыпин: Вторая Дума никогда не утвердит его земельную реформу.

А еще в мае на квартире у одного депутата было застигнуто полицией заседание из членов социал-демократической фракции Думы с делегатами революционной военной организации. 1 июня 1907 Столыпин неожиданно предложил Думе исключить из своего состава 55 членов фракции с-д за участие в противоправительственном заговоре и дать согласие на арест 15-ти из них, наиболее замешанных. Председатель Головин извернулся и нашёл формальный ход, чтоб избежать опасного голосования по этому вопросу. Тогда третьего июня последовал арест тех из 15-ти, кто не успел скрыться, указ о роспуске Думы и новый избирательный закон, хотя от самого конституционного строя и Манифеста 17 октября власть не отказывалась.

Хотя Столыпин стремился в итоге провести интересы крестьян – новый избирательный закон пока вдвое сокращал их неподготовленное представительство в Думе и усиливал крупных землевладельцев, а более всего – опытных культурных земцев. Либералов особенно возмутило то, что новый порядок выборов сузил привилегии национальных окраин. Столыпин заявил:

 

Государственная Дума должна быть русскою по духу. Иные народности, входящие в состав Державы Нашей, должны иметь в Думе представителей нужд своих, но не должны и не будут являться в числе, дающем им возможность быть вершителями вопросов чисто-русских.

 

В Думе убавлялось число депутатов Кавказа и Польши.

Либералы проклинали «Третьеиюньский переворот» 1907, но много лет спустя виднейший кадет Василий Маклаков признавал в эмиграции: «переворот 3 июня при всей своей незаконности может быть помог нам тогда избежать… полного крушения власти, на 10 лет раньше 1917 года». Третье июня 1907 было началом великого строительства России. Левые как будто не замечали, что кроме ограничений в третьиюньском законе было и расширение прав земства. Работоспособное земство, занятое не лихорадочной фрондой, а упрочением народной жизни, было для Столыпина идеалом, до которого он хотел поднять и Думу. Столыпин много встречался с земцами, жадно собирал их пожелания. До него министры внутренних дел и губернаторы чинили земствам осложнения, препятствия, а земства от этого утыкались в политику. Столыпин же считал местное самоуправление почти таким же желанным благом для России, как и хуторское устройство. Он восстановил отменённые при Александре III прямые выборы уездных земских гласных на крестьянских волостных сходах. Отменил контроль губернаторов над расходными земскими сметами. Увеличил дотации на земские школы, а потом провёл и закон о переходе ко всеобщему начальному образованию в них. Выросли и земледельческие дотации. Столыпин поддерживал кредитные кассы, товарищества и сельскохозяйственные кооперативы. Характер земских съездов при Столыпине изменился – стал дружелюбен правительству.

Портрет П. А. Столыпина. Художник И. Репин, 1910

 

Столыпин и Третья Дума

Третьей Думе, открытой в ноябре 1907, Петр Аркадьевич предложил ту же широкую преобразовательную программу, что и Второй, ещё и дополненную. Он всё так же подчёркивал спешную необходимость глубокой реформы крестьянского быта и русской линии. («Народы иногда забывают о своих национальных задачах, но такие народы гибнут».) К концу 1907 всё большая часть общества видела в угасающей Смуте не революцию, а прямой уголовный разбой. Столыпин говорил: «Свобода настоящая слагается из гражданских свобод и чувства государственности и патриотизма».

Третья Дума была гораздо умереннее двух первых. Но и она начала с того, что отвергла слово «самодержец» в адресе к Государю. Петр Аркадьевич заявил по этому поводу: «Историческая самодержавная власть и свободная воля монарха – драгоценнейшее достояние русской государственности, так как единственно эта власть и эта воля призваны в минуты потрясений и опасности – спасти Россию, обратить её на путь порядка и исторической правды».

Когда Столыпин, имея в виду радикальный парламентаризм, выразился, что «Русское государство развивалось из собственных корней, и нельзя к нашему русскому стволу прикреплять чужестранный цветок», известный кадетский оратор Родичев ответил: «У России вовсе не было истории, лучше не говорить про неё. За 1000 лет именно из-за самодержавия она не выработала личностей, а без личностей не может быть истории». Родичев сказал, что ему неизвестен смысл выражения «русские начала», а говоря о военно-полевых судах, показал на своей шее пальцами стяг петли, назвал его – столыпинским галстуком (перефразируя «муравьёвский воротник»).

Правая половина Думы шумно запротестовала. Родичева едва не сбросили с трибуны, ему едва удалось отступить в Екатерининский зал. Столыпин в гневе вышел из министерской ложи. Родичеву в Екатерининском передали вызов от премьера на дуэль. Столыпин сказал, что не хочет остаться у своих детей с кличкой вешателя. Премьер-министр, 45-летний отец шестерых детей, не поколебался поставить на карту свою жизнь. 53-летний тверской депутат не был готов к такому повороту. Помятому Родичеву пришлось в этот же перерыв поплестись в министерский думский павильон просить у Столыпина извинения. Столыпин презрительно смерил Родичева: «Я вас прощаю», – и не подал руки. Дума устроила вернувшемуся в зал премьеру овацию, а Родичеву пришлось с трибуны взять свои слова назад, просить у Столыпина извинения – и быть исключённым на пятнадцать заседаний. (Тем не менее, выражение «столыпинский галстук» надолго вошло в обиход.)

Ту зиму семья Столыпиных опять проводила в Зимнем дворце. Террористы готовили всё новые покушения. Была даже попытка убить премьера прямо в Думе: стрелять должен был эсер из журналистской ложи с паспортом итальянского корреспондента. Чувствуя опасность со всех сторон, Столыпин завещал похоронить его там, где он будет убит.

Более спокойная Третья Дума давала надежду на примирение власти и умеренной общественности. Столыпина поддерживали в ней Гучков и его партия октябристов, которые преобладали здесь над кадетами и правыми. Но эта поддержка не была безусловна, октябристы часто и критиковали правительство. Неизменно на стороне Столыпина были только русские националисты. В начале 1908 года в палате был поднят вопрос о постройке четырёх броненосцев. После Цусимы у России оставался не флот, а разрозненные корабли. Нужно было приступать к восстановлению морских сил. Но Гучков и его сторонники требовали сначала преобразовать морское ведомство, ответственное за поражения японской кампании. После войны 1904-1905 в этом ведомстве так и не было проведено необходимого расследования. Бездарный адмирал Алексеев получил почётное назначение в члены Государственного совета. Октябристское большинство Третьей Думы отказало в кредитах до того, как пройдёт расчистка морского командования.

Глубоко посмотреть, думцы были правы. Но на борьбу с мешавшими реформам флота придворными кругами ушло бы много времени, а внешние враги России не ждали. И Столыпин в этом вопросе выступил против октябристов. Он произнёс речи на трёх заседаниях – думской комиссии, Думы, Государственного Совета – каждый раз против враждебного утверждению кредитов большинства. Он убеждал, что «если гимназист срезался на экзамене, нельзя ж его наказывать тем, что отнять учебники» – но тщетно. А вскоре отказала ему Дума и в ассигнованиях на постройку Амурской железной дороги, считая такую трату непосильной для ослабленной страны.

В других случаях Столыпину удавалось Третью Думу убедить, в этих – нет. Но он использовал думские перерывы и провёл своё по «87 статье», а Дума потом не решилась прекратить начатые постройки броненосцев и Амурской дороги. По той же статье Петр Аркадьевич провёл законы о старообрядческих общинах и о переходе из одного вероисповедания в другое. Дума была необходима для самого Столыпина: без неё он не одолел бы придворных кругов. Но его отношения с палатой оказывались далеко не безоблачными. Столыпину пришлось долго отстаивать перед Третьей Думой ограничительные меры к печати, этой «матери революции», и исключительные меры против террора (Гучков и октябристы сперва поддерживали их, но потом потребовали прекращения).

Столыпин проявил блестящие способности к парламентским выступлениям. Он метко отвечал на подаваемые из зала реплики, прочно обосновывая свои мнения примерами из государственного права Европы, которое смог отлично изучить со своим знанием трёх иностранных языков. Фонтаном били его остроумные сравнения. Невиданный этот царский министр измотал оппозицию своими речами, чёткими, как его почерк. Он не молчал и там, где удобно было беззвучно уклониться.

 

Речь Столыпина по делу Азефа

Так было в феврале 1909, когда оппозиция сделала запрос об Азефе. Испытав провал с Азефом, вожди эсеров измыслили фантазию его демонического двойничества: правительство, якобы, само создаёт провокаторов и убивает даже собственных высокопоставленных лиц, только бы разложить революцию. Русская общественность без проверки охотно подхватила это выгодное ей обвинение. На состоявшийся по этому поводу думский запрос Столыпин не обязан был отвечать в палате лично: он мог ответить заочно, письменно, через месяц. Но он – рванулся на заседание. Оппозиция не приводила в пользу хлёсткой гипотезы двойничества ни единого факта. Столыпин же в своей речи ярко доказал, что левые лидеры преподносят басню, чтобы спасти свои знамёна.

Интересно, что бывший глава полиции Лопухин, выдавший революционерам осведомительство Азефа и помогший Бурцеву сочинить азефовский миф, был товарищем Столыпина по гимназии. Он старался спасти свою карьеру: главные убийства – Плеве и великого князя Сергея Александровича – беспрепятственно совершились при Лопухине, который не внял предупреждениям Азефа, а теперь старался на него же свалить вину и не погнушался встретиться с убийцей Савинковым, чтобы вместе оболгать Азефа и правительство. Лопухин послал протест Столыпину против попытки остановить его поездку в Лондон к террористам, а копию этого письма отправил заграничным эсерам для публикации в западной прессе.

Однако Столыпин сообщил Думе несомненные даты и факты. Азеф с 1892 года и по самое последнее время был добровольным сотрудником полиции, двойной роли он никогда не играл. До 1906 года (до ареста Савинкова) Азеф не участвовал в террористической деятельности эсеров, но все частные сведения о ней, получаемые через знакомства в партии, сообщал полиции. Он дал сведения о Гершуни как центральной фигуре террора, помешал покушению на Победоносцева, одному покушению на Плеве, сообщал данные о подготовке против Трепова, Дурново, и опять на Плеве, убитого в июле 1904, и даже указывал именно на Егора Сазонова. Азеф не участвовал в убийстве Плеве и великого князя Сергея Александровича: в обоих случаях он находился за границей, тогда как в практике эсеров направители всегда присутствовали на месте, чтоб исполнителя подбодрять и тот бы его глаза видел. А с 1906, когда Азеф получил доступ к действиям центральной эсеровской Боевой организации, – решительно все её акты были умело расстроены и не совершены. Теракты удавались лишь самодеятельным революционным группам, действовавшим по собственному почину.

Столыпин объяснял: вожди эсеров сочинили легенду о «провокаторстве» Азефа, чтобы прикрыть собственный чудовищный провал (не распознали полицейского агента в высшем своём руководстве) – и спасти в глазах идейных сторонников подмоченный этим провалом авторитет. Заявив, что «преступной провокации – правительство не терпит и никогда не потерпит», Столыпин сошёл с трибуны под рукоплескания всего зала. В этой же его речи об Азефе прорвалось подлинное пророчество:

 

Мы строим леса для строительства, противники указывают на них как на безобразное здание, и яростно рубят их основание. И леса эти неминуемо рухнут и может быть задавят нас под своими развалинами, – но пусть, пусть это случится тогда, когда уже будет выступать в главных очертаниях здание обновлённой свободной России!…

 

Однако на столетие так и присохла не столыпинская правда, а лживый детектив о «двойнике» Азефе, сочинённый Бурцевым и Черновым.

 

Судьба крестьянской реформы Столыпина в Думе

Даже и Третья Дума не спешила принимать главный столыпинский – крестьянский – закон, изданный в перерыве между Первой и Второй по 87-й статье. Кадеты в противоречие собственному «либерализму» стеной стояли на защите коллективистской общины. Правые защищали ту же общину из опасений крутого разрыва с уже укоренившейся традицией. Прения о столыпинском земельном законе длились два с половиной года. Не в силах отклонить закон полностью, его старались изменить. Адвокаты и профессора придумали к нему поправку: глава крестьянской семьи, пусть и освобождённый от общины, не может быть допущен к единоличному распоряжению своим участком, но на каждый имущественный шаг должен получить согласие сочленов семьи – своих баб и детей. Любой из этих состоятельных горожан и помещиков ощутил бы надругательством такой порядок в собственной семье. Но объявляемого ими же святым тружеником крестьянина, они считали таким бесповоротным пропойцей, что верили: получи он участок в собственное впадение, он тотчас его и пропьёт, пуская по миру семью. Если отпала над ним власть помещика, отпадала власть общины, – должна была остаться над святым тружеником хоть власть семьи.

По этому поводу Столыпин и произнёс свою известную фразу: «Когда мы пишем закон для всей страны, надо иметь в виду разумных и сильных, а не пьяных и слабых. Таких сильных людей в России большинство». «Общественность», возлагая на Столыпина новое клеймо, тут же выронила из этой фразы конечное предложение о «большинстве» и стала везде цитировать только первое, обвиняя премьера в желании делать ставку на сильных в ущерб слабым.

И часть духовенства выступала против реформы, считая, что расселение на хутора ослабит православную веру в народе.

За эти два с половиной года уже стёкся миллион крестьянских заявлений о выходе на хутора, повсюду уже работали землеустроительные комиссии, а Дума еле-еле приняла закон большинством в несколько голосов. И ещё годом позже с треньями и колебаньями закон прошёл через Госсовет. Потом закон ещё месяцы ждал последней подписи Государя, которому правые усиленно внушали: развал общины отдаст крестьян во власть еврейских скупщиков, хотя в законе чётко оговаривалось, что надельная земля не может быть отчуждена лицу иного сословия, не может быть продана за личные деньги и не может быть заложена иначе, как в Крестьянский банк.

 

Интриги придворных сфер против Столыпина

Окружавшие Николая II придворные сферы ненавидели Столыпина. Для них он был опасным выскочкой, который одним своим стремительным выдвижением грозил подточить особые привилегии сановного круга. Столыпин для всех для них казался полезным нужным человеком, пока спасал их от революции, от поджогов и погромов. До осени 1908 сферы хотя и показывали недоброжелательность к Петру Аркадьевичу, однако не выступали против него открыто, а давали ему бороться с революцией. Когда же эта его борьба окончилась поразительным успехом, двор решил задвинуть Столыпина в тень. Более всего сановникам не нравилось его стремление сохранить Манифест 17 октября и правовой порядок, а не избавиться от них сразу после усмирения революционной смуты.

Придворной камарилье, отставным бюрократам, сплотившимся в правом крыле Государственного Совета неудачным правителям, зубровой части дворянства и Союзу Русского Народа Столыпин стоял как кость в горле. Он продвигал реформы, которые неизбежно разнесли бы неподвижное насладительное существование сфер. Те уже начали чувствовать над собой грозовую полосу сенаторских ревизий.

Столыпин не искал среди придворных ни друзей, ни союзников. Он не был их братом-бюрократом, и они не чуяли на нём родного воскового налёта. Петр Аркадьевич задумывался о реформе полиции, но с начала 1909 года сферы исхитрились посадить ему (через царское благоволение и личную волю царицы) первым заместителем в министерство внутренних дел – жадного хорька Курлова. Возможно, это уже была подготовка отставки Столыпина. Собственный департамент полиции стал подслушивать телефон своего министра. Государыня стала выказывать Столыпину постоянную неприязнь, а Государь на каждом шагу проявлял внезапные перемены настроения и, утверждая реформаторские распоряжения премьера, нередко тут же издавал от себя повеления противоположного смысла. Принимал он Столыпина лишь после 10 вечера, так как вставал поздно. В выходные приёмов не было: царь проводил эти дни с семьёй. Всегда готовый к внезапным изменениям высочайшей воли, Столыпин, идя к царю, нёс в портфеле письменную просьбу об отставке, подписанную сегодняшней датой, – и иногда подавал её.

Весной 1909 сферы стали плотно давить на Столыпина, и его отставка была близка. Когда Столыпин провёл через Думу подтверждение штатов морского генштаба, Витте поспешил указать в Госсовете, что здесь создаётся прецедент ограничения императорской прерогативы в военных вопросах. Как раз в этот момент Столыпин заболел воспалением лёгких. Государь предложил ему взять отпуск и отдохнуть в Ливадии. Такие отпуски часто истолковывались как подготовка к отставке. Весь Петербург уже говорил, что Столыпина вскоре заменит министр финансов Коковцов, а на министерстве внутренних дел – Курлов. Но в конце апреля последовал ещё один рескрипт, открыто для публики утверждавший Столыпина. (Однако полное ведение военных вопросов он должен был оставить за Государем – и так стал терять поддержку октябристов и Гучкова.)

 

Столыпин и царь

Несмотря ни на что, близко узнав царя, Столыпин убедился, что он был христиански добр, был воистину христианин на троне, и всем сердцем любил свой народ (хотя обид долго не забывал). Николай II чуждался только сильного напряжения – по слабохарактерности. И долг монархиста был: уметь работать с этим Государем. Царь был сердечно уверен, что всегда стремится ко благу родины, но внимал дворцовым сплетням. Он отказался принять у себя Третью Думу в полном составе, а многое в этой Думе могло бы пойти иначе, если бы приём состоялся. Столыпина Николай ценил как прекрасного министра, который ведет народ к благоденствию, – лишь бы он не слишком теребил своего Государя и не вынуждал делать неприятное какому-нибудь прекрасному человеку из придворных. Столыпин полюбил этого доброго честного человека, хотя и с государственно важными недостатками. «Люблю Маленького», – говорил Петр Аркадьевич жене. Столыпин не упускал случая поставить Государя, в центре народных торжеств, приписывать ему заслугу собственных реформ. Даже наедине с недоброжелательным к царской чете Гучковым Петр Аркадьевич никогда не позволял себе выразиться о Государе неодобрительно. Столыпин отлично видел, до чего он, сильный министр, необходим этому слабому царю, который искренне не понимал, в какую бездну уже почти сверглась Россия в Девятьсот Пятом и Шестом, и верил: беспорядков бы вообще не было, если бы все местные администраторы были похожи на сурового ялтинского градоначальника Думбадзе.

Летом 1908 в прогулке на яхте по финским шхерам Столыпин инкогнито побывал в Германии, где впервые за несколько лет свободно ходил по улицам, не скрываясь от убийц. О его приезде узнал император Вильгельм и захотел встретиться. Столыпин уклонился, ускользнул. Вильгельм погнался за ним несколькими кораблями, однако не настиг. Их разговор состоялся годом позже при встрече императоров. Вильгельм до неприличия пренебрегал царём и его супругой, весь уйдя в разговор со Столыпиным, от которого пришёл в восхищение, – и ещё через 20 лет повторял, что тот был дальновиднее и выше Бисмарка.

 

Внешняя политика Столыпина

От внешней политики Столыпин, сколько мог, уклонялся, жалел силы на неё: по сравнению с внутренней она казалась ему чрезвычайно легко решаемой. Он был уверен, что правитель с самым посредственным разумом может остановить внешнюю войну во всякое время. Русское правительство в то время ещё далеко не вполне являлось единым кабинетом. Министр иностранных дел не был обязан делать докладов премьеру и назначался помимо него. Так и попал в правительство Столыпина на иностранные дела молодой честолюбец Извольский. В поисках эффектного дипломатического хода и свободных рук по отношению к Турции, Извольский попался в ловушку своего австро-венгерского коллеги и попустил тому в конце 1908 года сопроводить захват Боснии и Герцеговины объявлением, что он совершён с согласия России. Это было наглое использование нашей послеяпонской слабости. Немцы потребовали от России даже не молчания, не нейтральности, но – унизительного публичного согласия на оккупацию: отречься от всей славяно-балканской политики. Общество и Дума закипели. Но, хорошо зная состояние нашей армии, Столыпин был убеждён: воевать нам пока нельзя. Временный ущерб самолюбия был ничто перед громадностью внутренней построительной программы. Панславянской миссией Столыпин не горел никогда. Он разубедил уже решившегося на мобилизацию против Австрии Государя: это потянет и войну с Германией. И сказал близким в тот день: «Сегодня я спас Россию!» В октябре 1910 в Потсдаме на встрече с Вильгельмом Столыпин и царь обязались не участвовать ни в каких английских интригах против Германии, за что и Германия обязывалась не поддерживать австро-венгерской агрессии на Балканах. Кадеты – очень рвались в войну (не собственными телами только) и ещё долго шумно гневались после потсдамской встречи императоров в 1910: зачем Россия отказалась от наступательной позиции? Столыпин же считал: Франция и Англия – плохие союзники, они отвернутся от России, если её постигнет несчастье. При назначении после Извольского министром иностранных дел Сазонова Столыпин просил его: избегать международных осложнений – вот и вся политика. России нужно 10-20 лет внешнего и внутреннего покоя, а после реформ – страны будет не узнать, и никакие внешние враги уже не будут нам страшны.

 

Переселенческая политика Столыпина

В три-четыре года столыпинского премьерства страна преобразилась. Революция окончательно ушла в прошлое. Чуждый мелочей и личной корысти Столыпин уверенно стоял над всеми партиями. В оправданье своей фамилии, он был действительно столп государства. Он стал центром национальной жизни, как ни один из царей – и не в пример многим из них настойчиво вёл русский курс. Столыпин был горячим приверженцем православия, но не слепым почитателем существующего духовенства. «Я глубоко чувствую синодальную и церковную нашу разруху», – говорил он царю – и старался подобрать обер-прокурора сильного духа и воли.

Уже два миллиона сельских хозяев подали заявление о выходе на хутора. Предвидя зерновое изобилие, Столыпин создавал по всей России широкую сеть элеваторов и развернул широкие меры по поддержке переселения крестьян за Урал – в Сибирь и Семиречье.

Русский народ давно стремился к такому переселению на свободные богатые земли. Но от самой великой реформы 1861 правительство мешало этому под корыстным настоянием помещиков, боявшихся, что возрастут цены на рабочие руки в их имениях. Из Европейской России, где приходился 31 житель на квадратную версту, в Сибирь, где жило менее одного человека на версте, так не пускали крестьян до самого голода 1891, затем послабили, даже начали строить сибирскую железную дорогу – и всё ж дождались накала 1905.

Столыпин занялся переселенческой политикой так широко, как только мог. Переселенцы при нём получали широчайшие льготы: казённую отвозку смотроков, предварительное устроение участков, кредиты, помощь на переезд семьями, с домашним скарбом и живой скотиной (были даже построены для этого особые вагоны). Под переселение были отданы и кабинетские (собственные царские) земли Алтая – пятикратной Бельгии. Уже в 1906 переселилось 130 тысяч человек, а затем в год по полмиллиона и больше. К войне 1914  переселенцев было уже больше 4 миллионов, – столько же, сколько за 300 лет от Ермака. Землю они получали даром – и в собственность, а не в пользование, по 50 десятин на семью, и с каждой снимали по 60 пудов. Орошали Голодную Степь, рыли общественные каналы. В августе и сентябре 1910 Столыпин и его ближайший помощник по крестьянским делам министр Кривошеин объезжали Сибирь и дивились успехам, которые были достигнуты здесь всего за три-четыре года. Если за 4 начальных года уже подняли годовой сбор хлеба по России до 4 миллиардов пудов, что ж можно будет устроить за 20 лет?

Смело пошагавшие в необжитость и даль переселенцы, неуёмно подвижные, ядрёная поросль русского народа, были сыты своим трудом, свободны, далеки от революционной мути, без принуждения заявляли верность царю и православию, требовали церквей и школ. Бывшие крестьяне-революционеры, обосновавшись на собственном хуторе в Сибири, становились страстными приверженцами порядка.

 

Враги Столыпина

Революционные партии в эти годы заливались безверием, усталостью и отступничеством. Восторжествовавшая «столыпинская реакция» была реакцией здоровой части народа на нездоровую: не мешайте трудиться и жить! Террористы перестали встречать восторг и благодарность даже во многих интеллигентских домах. И покушения на Столыпина почти прекратились. Зиму 1909-1910 он жил уже в доме на Фонтанке, никак не прятался, а на лето мог ехать в своё любимое ковенское имение.

Однажды, когда Столыпин осматривал летательные аппараты, ему представили лётчика Мациевича, предупредив, что он – эсер. Блеснув взглядом вызова, Мациевич с улыбкой предложил Столыпину – полетать вместе. Хоть и всю русскую судьбу в руках держа, Столыпин не уклонился от вызова. И они сделали круга два на значительной высоте. В любую минуту лётчик мог разбить обоих или постараться разбить одного пассажира.

Столыпин был слишком националист для октябристов, и слишком октябрист для националистов; реакционер для всех левых и почти кадет для крайне правых. Истинных друзей у него было мало, но после неоспоримых достижений уменьшилось и число врагов. Не слабла враждебность к нему только в высшем придворном слое, где с завистью следили за каждым новым успешным шагом этого невиданного счастливчика, чужака, не петербуржца, с кем не установишь взаимного счёта услуг. Для этого слоя Столыпин рано, не по годам, взлетел. Он дерзко считал себя никому не должным и решал все дела не по знакомству и протекции, а по государственной необходимости. В вину Петру Аркадьевичу этот слой зачислял каждую его удавшуюся реформу. Он виноват был, освободив крестьян на отруба; виноват был якшаньем с земствами, кому уже начал передавать часть государственного управления; виноват был, увеличив из кармана помещиков земские сборы в пользу крестьян; виноват был, готовя страхование рабочих за счёт фабрикантов и государственных налогов; виноват был защитой старообрядцев и сектантов.

Монаршей семье все, кому не лень, доносили: Столыпин растит свою популярность за счёт популярности Государя. Вся придворная среда дрожала подозреньями, осужденьями, негодованием: неприлично одному человеку так долго занимать столь высокое место.

Чиновничество не смело открыто сопротивляться правительству – и враждебное сопротивление Столыпину неожиданно прорвалось через церковь, и – в саратовской епархии, где он не так давно был губернатором. Правый епископ Ермоген, а с ним иеромонах Илиодор, фанатичный инок с безумными глазами, стали проповедовать против властей как еретиков и изменников Государю. Временами оказывались они оба в дружбе и союзе с Распутиным, входившим при Дворе во влияние (потом, правда, рассорились с ним). Государь повелел прекратить начатое властями против Илиодора преследование, вернул его на богослужения в Царицын, предпочёл уволить обер-прокурора Синода, члена столыпинского правительства. Некоторые, как Гучков, убеждали Столыпина дать открытый бой тёмным силам, но он счёл это пока несвоевременным.

Стараясь не множить своих врагов, Столыпин долго избегал резкого столкновения с Распутиным. Выслать того в деревню в 1908 году не удалось. (Объяснил однажды Государь: «Лучше один Распутин, чем десять истерик императрицы».) Но от Распутина липкие нити тянулись повсюду, определяли назначения митрополитов, сенаторов, губернаторов, генералов, членов Государственного Совета. И в собственном министерстве внутренних дел оказался Столыпин опутан своим же первым заместителем Курловым – чужим, неприятным, выбранным не им, а августейшей волей, – и вдруг оказавшимся во главе сразу и Департамента полиции и Корпуса жандармов. Курлов оказался добрым знакомым и Илиодора, и Распутина. В начале 1911 Столыпин всё же решился выслать «старца Григория» на родину, но тому вскоре удалось вернуться и взлететь ещё выше. (Кривошеин предупреждал: «Вы многое можете сделать, но не боритесь с Распутиным и его приятелями, на этом вы сломитесь». И действительно – по этой причине Столыпин потерял последнее расположение императрицы.)

 

Столыпин и вопрос о западном земстве

Свойства напряжённых конфликтов – разражаться внезапно и даже по третьестепенным поводам, не знаешь, где споткнёшься. Так и случилось со Столыпиным в вопросе о западном земстве.

На 9 западных губерний, от Ковенской до Киевской, Александр II в своё время не решился распространить выборное, как внутри России, земство – и там оно осталось назначенным. Столыпин решил и в Западном крае сделать земство выборным. Однако правила земских выборов давали преимущество богатому землевладельческому классу, а он в этих девяти губерниях был по преимуществу польским, хотя поляки составляли там всего 4% от общей численности населения. В Госсовете все 9 депутатов Западного края были поляками. И выборное земство грозило подпасть под польское влияние, которое давило бы остальную массу народа.

Оставался лишь один выход: установить в западных губерниях отличный от общерусского порядок земских выборов. Столыпин предполагал производить их там раздельно по национальным куриям, допустить к выборам духовенство (всё – не-польское) и понизить имущественный ценз, чтобы маломочные не-поляки избирали больше гласных, чем состоятельные поляки (впрочем, и тем оставалось 16%, четырёхкратно по сравнению с численностью). Особо требовалось, чтобы были русскими (или украинцами, или белорусами – в те годы это почти не различалось) – председатели земской управы и училищного совета.

Дума приморщилась от националистического духа этого столыпинского законопроекта (левые голосовали против), но приняла его, утвердив снижение ценза, даже вдвое, нежели предлагал премьер. Однако правые заполошились: как бы это снижение не перебросилось на саму Россию. Закон предстояло теперь утвердить во второй палате – Государственном Совете. Из полутораста человек около половины там было выборных членов, около половины – назначенных Государем. Тут были и старцы, настолько уже дряхлые, даже глухие, что не успевали на заседаниях схватить смысл обсуждаемого. Тут был отстойник всех уволенных и отставленных деятелей – тщеславных неудачников. Змеей Государственного Совета в это время был Витте, личный ненавистник Столыпина. Его изводила тоскливая зависть – как Столыпину удалось успокоить и вытянуть Россию там, где при Витте она впала в истерию и погрязла. (А тут ещё одесская управа решила переименовать в своём городе «улицу Витте», а Столыпин не вмешался.) Витте стал в Госсовете вождём сопротивления закону о западном земстве.

Но даже и в комиссии Совета большинство пунктов закона было принято. Однако перед пленарным обсуждением, чуя нарастающую враждебную стену, Столыпин взял от Государя письмо к председателю Совета, наводящее закон к принятию. Тогда один из решительных его противников, В. Трепов, на аудиенции у Государя спросил: понимать ли письмо как приказ или можно голосовать по совести? Государь призвал голосовать по совести и – скрыл этот эпизод от Столыпина. В этих же первых месяцах 1911 года случились главные кризисы с Илиодором и Распутиным, где Столыпин действовал против царского сердца и потерпел поражение.

4-го марта 1911 Госсовет провалил законопроект, а 5-го Столыпин подал прошение об отставке. Он оступился как будто на вопросе побочном. От долгого ряда побед часто падает осторожность, заменяясь пылкой нетерпеливостью.

Русские законы не требовали ухода правительства при вотуме недоверия в одной из палат: министерство было ответственно лишь перед монархом. Но Столыпин счёл, что царь мог бы предотвратить такой итог голосования в Госсовете, а раз не сделал этого – значит, сам ведёт дело к отставке.

Четыре дня не было ответа Столыпину от царя. Петербург уже называл премьером Коковцова. Потом Петр Аркадьевич был вызван государевой матерью, от кого имел неизменную поддержку. Мария Фёдоровна уговаривала Столыпина остаться на посту: «Я передала моему сыну моё глубокое убеждение, что вы один имеете силу спасти Россию». В два часа ночи фельдъегерь привёз Столыпину письмо от Государя, где тот просил взять отставку назад.

Здесь Столыпин проявил несвойственную ему крутость (расчищая путь реформ?): настоял уволить из Государственного Совета вождей оппозиции, В. Трепова и П. Дурново. А сам Совет (вместе с Думой, иначе закон не дозволял) распустить на три дня – и в эти три дня демонстративно издать закон о западном земстве по 87 статье. Это и было сделано 11 марта. Конституционно то был шаг неоправданный: 87 статья допускала издание законов Государем в отсутствие законодательных учреждений и при условии чрезвычайности положения, а не – искусственно распускать их для того.

Столыпин перегорячился – но так уж тошно пришлось ему со сферами. Случай не стоил ни подачи в отставку, ни ломки Совета, ни применения 87 статьи. Знаменитый думец Василий Маклаков спустя годы указывал, что Столыпину всего-то надо было потерпеть до летнего перерыва занятий, летом провести по той же 87 статье, уже неоскорбительно, – и Дума не имела бы повода отменять закон, одобренный ею самой, – и он бы не попал второй раз в Государственный Совет. Трёхдневным дерзким роспуском законодательных палат Столыпин восстановил против себя всё петербургское общество: левых и центр – тем, что как бы пренебрёг конституцией, правых – увольнением их лидеров.

Гучков, неровный союзник Столыпина, в бешенстве (или упиваясь общественно-выгодной позой) сложил с себя думское председательство и уехал в Монголию, хотя партия октябристов закону о западном земстве сочувствовала. Столыпин очень удивился отставке Гучкова.

Через полмесяца Госсовет снова обсуждал этот столыпинский закон. Против премьера раздались тут упрёки во мстительной злобе манёврах для сохранения личного положения, в самодержавии, насаждении чиновничьего сервилизма – и даже в том, что он «выпустил Выборгское воззвание наизнанку». Столыпин бодро отвечал, обильно цитируя западных знатоков государственного права, указывая примеры подобного роспуска, даже британского парламента знаменитым либералом Гладстоном. У нас, говорил он, ещё нет политической культуры. При молодом народном представительстве в законодательных учреждениях может завязаться мёртвый узел, который иногда приходится разрубать искусственно.

 

Прения в Думе по вопросу о западном земстве

К концу апреля, когда подходили последние недели законопроекта и тот всё равно был обречён отмениться, ещё более уничтожительные речи раздались против Столыпина в Думе. А сам он ошибочно рассчитывал, что если она и будет недовольна, то лишь внешне, а в душе – станет радоваться, ибо премьер сражался против Госсовета за одобренный Думой закон.

Выступая перед думцами, Столыпин и говорил, что своим роспуском он отстаивал решение Думы:

 

Имеет ли право и правительство вести яркую политику и вступить в борьбу за свои политические идеалы? Достойно ли его продолжать вертеть корректно и машинально правительственное колесо?.. Тут, как в каждом вопросе, было два исхода: уклонение или принятие на себя всей ответственности, всех ударов, лишь бы спасти предмет нашей веры… Для лиц, стоящих у власти, нет греха большего, чем малодушное уклонение от ответственности. Ответственность – величайшее счастье моей жизни.

 

Но уже первый депутатский ответ обещал мало хорошего. Оратор из фракции октябристов горячо порицал Столыпина за «неуважение к идее права». Следующим выступал всегда блистательно красноречивый кадет Василий Маклаков. Юрист по образованию, он начал с признания: формально государственные законы Столыпиным нарушены не были. Но утверждал: у Столыпина не было добросовестного и лояльного их применения. Маклаков настаивал, что премьер страдает манией величия, его мораль готтентотская по сравнению с европейской христианской моралью (кадет вдруг вспомнил о христианстве). Говорил Маклаков, что Россия превратилась в столыпинскую вотчину, а для Государственной Думы быть или не быть земству в губерниях запада – мелочь, сравнительно с вопросом, быть ли России правовым государством. Оратор заявил, что четыре года правления Столыпина были позорными и даже что «вместо подлинного успокоения он разжигал, чтобы сделать себя незаменимым». Под конец этот видный кадет-конституционалист с неожиданным изворотом вдруг объявил себя «монархистом не меньшим, чем председатель совета министров», который якобы «вмешал имя Государя в свой конфликт с Государственным Советом». (Эти слова были явно рассчитаны на то, что их услышит царь – и ещё сильнее отстранится от Столыпина.) «Для государственных людей этого типа, – завершил свою речь Маклаков, – русский язык знает характерное слово – временщик. Время у него было – и это время прошло. Он может ещё остаться у власти, но, господа, это агония».

Первый раз в думских прениях Столыпин оказался в положении слабом. Пять лет назад, в разгар революции оставить бы думцев с их говорильней – они погибли бы все. Но твёрдой рукой выведя их из гибели, Петр Аркадьевич теперь вынужден был испытать заушенье. Как будто он не через бомбы шагал, а – карьерист, ловко достигший поста. Не ответишь: только ваших детей не тронули, а моих изувечили.

Вслед за Маклаковым на трибуну взобрался истерический правый Пуришкевич. Он сказал, что Столыпин трусливо прикрылся священным именем Государя, подорвал авторитет русского самодержца, «заигрывал с революцией» и «испытывает недостаток ума и воли». Столыпин, якобы, не русский националист, его национализм – вреднейшее течение, которое когда-либо было в России: он оживляет в сердцах мелких народностей надежды на самоопределение. Западный Край не просил себе выборного земства, это придумала Дума.

Не всякому даже раз в жизни достаётся такой день медленной публичной казни. Атака была равно яростна с двух противоположных сторон. Жаждущие ораторы всё менялись, их не десять и не пятнадцать, дорвалась Третья Дума отыграться за проигрыши всех трёх. Выступавший социалист заявил, что Столыпин потопил русский народ в его собственной крови, что даже злейший враг не мог столько вреда принести русскому самодержавию, а закон о западном земстве – это вершина «пирамиды расправ». Потом кадет указал, что у премьера нет крупных заслуг, подобных победам у Садовой и Седана. Правый оратор советовал Столыпину идти каяться перед царём, которого он подвёл. Думцы только и ждали удобного случая взять реванш за то, что пересиливал их столько лет.

Говорили и за, но немногие. Внушавшийся речами смысл был тот, что всё столыпинское пятилетие – одна сплошная неудача. Лишь ночью прорвались к трибуне двое крестьян из Западного края, которым председатель Родзянко весь день отказывал в слове, хотя с них спор и следовало начинать. Они сказали: «Вы нам зажали рот. Мы очень рады, что осуществляется и наше земство. Будь там статья 87-я или какая, но если от вас ждать, ваших реформ, то мы никогда не дождёмся».

Итог голосования был: 200 – с осуждением, 80 – в защиту. Закон о западном земстве утонул – и лишь после смерти Столыпина был легко принят. И западное земство очень помогло в близкие годы Первой Мировой войны.

 

Большая государственная программа Столыпина

Сферы были вне себя от радости, что Государь охладел и даже овраждебнел к Столыпину. Кажется, искалась только благоприличная форма отставки его на невлиятельный пост – например, на новопридуманное восточно-сибирское наместничество. И можно было Столыпину поддаться, покорно уйти – и этим, скорее всего, спасти свою жизнь, но не таков был его характер. Время после апрельских поражений в Государственном Совете и Думе Петр Аркадьевич использовал для составления и диктовки обширной программы второй ступени государственных преобразований. Лечение крестьянства – отлично совершалось, теперь пришла пора лечить бюрократию.

Последний год у Столыпина уже действовал «Совет по делам местного хозяйства», где законопроекты подготавливались совместно чинами министерств, губернаторами, предводителями дворянства, городскими головами и земскими людьми. Этот совет, молвою названный «Преддумье», имел цель, чтобы законы не были созданием чиновников, но проверялись людьми жизни.

По новой программе Столыпина дела местного самоуправления выделялись в отдельное министерство, которое перенимало все местные казённые учреждения от министерства внутренних дел (освобождая полицию от несвойственных ей функций). Права земств расширялись, используя опыт штатного управления в США. Для кредитования земств и городов, для других местных нужд создавался особый правительственный банк. Высшие учебные заведения поступали в губернские земства, средние – в уездные, начальные школы – в волостные (которые Дума пока не давала создать). Земский избирательный ценз понижался в 10 раз, чтобы могли быть избираемы владельцы хуторов и рабочие с небольшой недвижимостью.

Программа Столыпина предлагала создать: новое министерство труда с задачами готовить законы, улучшающие положение рабочего класса – из беспочвенного пролетариата сделать участника государственного строительства. Министерство социального обеспечения. Министерство национальностей (на принципе равноправия их). Министерство исповеданий. Синод превращался в Совет при министерстве, и должно было разрабатываться восстановление патриаршества. Предусматривалось значительное расширение сети духовных учебных заведений. Семинария в ней должна была стать промежуточной ступенью, а все священники должны были кончать академии. Создавались министерство здравоохранения, министерство по использованию и обследованию недр.

Столыпин сознавал, что деятельность всех этих органов нуждалась в сильном бюджете. Бюджет безумно-богатой России был неверно построен: более бедные западные государства давали нам займы! при таком обилии сырья – такое отставание металлургической и машиностроительной промышленности. В России имущества были обложены ниже своей действительной ценности и доходности, и иностранные предприниматели легко вывозили от нас капиталы. Исправлением этого, увеличением акциза на водку и вина, введением прогрессивного подоходного налога (при сохранении косвенных невысокими) бюджет увеличивался более чем втрое.

Сеть шоссейных и железных дорог в европейской части России по программе Столыпина предполагалось расширить так, чтобы к 1927-1932 она не уступала бы сети центральных держав. На первое время для этого предполагалось использовать заграничные и частные займы, но постепенно перекрыть все операции Государственным Банком.

Программа Столыпина предусматривала также увеличение зарплат всех чиновников, полиции, учителей, священства, железнодорожных и почтовых служащих. (Это давало возможность всюду привлечь образованных.) Бесплатное начальное образование уже широко началось в 1908 году и должно было стать всеобщим к 1922. Число средних учебных заведений доводилось до 5000, высших – до 1500. Плату за учёбу предполагалось понизить, а число стипендиатов при университетах – увеличить в 20 раз. Создавалась двух-трёхлетняя Академия для подготовки на высшие государственные должности со специализированными факультетами. После осуществления программы Столыпина государственный аппарат России должен был заблистать знатоками и специалистами. На высшие должности стало бы невозможно попасть человеку неспособному, по протекции. Министерство же национальностей должен был возглавить общественный деятель с авторитетом в нерусских кругах.

Готовилась также легальность социал-демократов, под запретом оставались террористы.

Во внешней политике программа Столыпина исходила из того, что Россия не нуждается в расширении территории, но: освоить то, что есть. Поэтому Россия заинтересована в длительном международном мире. Развивая инициативу Николая II о Гаагском мирном трибунале, Столыпин строил план создания прообраза ООН – Международного Парламента ото всех стран, с пребыванием в одном из небольших европейских государств. При нём Петр Аркадьевич предлагал создать международное статистическое бюро, которое ежегодно публиковало бы сведения по всем государствам. По этим данным Парламент мог бы приходить на помощь странам в тяжёлом положении, следить за вспышками перепроизводства или недостачи, перенаселённости. Международный Банк из вкладов государств – кредитовал бы в трудных случаях.

Международный Парламент мог бы установить предел вооружения для каждого государства и запретить такие средства, от которых будут страдать массы невоенного населения. Мощные державы могли бы на эту систему не согласиться, но этим повредили бы своему авторитету, – а и без их участия Международный Парламент что-то мог бы сделать. Особо выделял Столыпин отношения с Соединёнными Штатами. Они тогда нигде не сталкивались с Россией. Лишь усиленной еврейской пропагандой там было создано отвращение от русского государства, представленье, что все в России угнетены и нет никому свободы.

Проведению программы Столыпина могла помешать отставка – но он надеялся на поддержку царской матери Марии Фёдоровны, и даже если будет отставлен, то позже призван вновь. Противились бы столыпинской программе и Дума с Госсоветом, которым не хватало высоты государственного сознания.

Эта обширная программа модернизаторского переустройства России к 1927 – 1932 годам, быть может, превосходила по значению реформы Александра II.

После убийства Столыпина программа эта была изъята из его ковенского имения правительственной комиссией. С тех пор проект исчез, нигде не был объявлен, обсуждён, – сохранилось только свидетельство помощника-составителя. Быть может, он был найден и отчасти использован коммунистами, чья первая пятилетка, по иронии судьбы, точно легла на последнее столыпинское пятилетие.

 

Гибель П. А. Столыпина

В то лето 1911 года Столыпина томили тяжкие предчувствия своей гибели и катастрофы России. Жалуясь министру Тимашеву на бессилие в борьбе с двором, он сказал: «Вот ещё несколько лет проживут на моих запасах, как верблюды живут на накопленном жиру, а после того – всё рухнет…» В августе он последний раз ездил в Петербург, председательствовал в совете министров в Елагином дворце, последний раз встречался с Гучковым.

Царь пригласил Столыпина на свою поездку в Киев конца августа – начала сентября 1911, хотя у премьера были и более серьёзные дела. Родным Петр Аркадьевич говорил, что никогда отъезд не был ему так неприятен. Но, с другой стороны, Киев был главным городом Западного Края, где и надо было подкрепить земство западных губерний. И именно в Киеве в те годы разгорался свет русского национального сознания.

Поезд, тронув со станции, почему-то остановился и полчаса не мог сдвинуться. Столыпин не взял с собой офицера жандармской охраны, а только штаб-офицера для особых поручений Есаулова в помощь своему секретарю.

Охрана киевских торжеств, послуживших сценой гибели Столыпина, было организована необычно: ею заведовала не местная власть, а специально к тому прилипший генерал Курлов. Это так возмутило киевского генерал-губернатора Фёдора Трепова, что он даже просил отставки, и Столыпин убедил его взять отставку назад. Из рук человека местного, знающего на месте всех и всё, охрана перешла в руки приезжего. Курлов подчинялся только дворцовому коменданту Дедюлину, связываясь с ним через приставленного полковника Спиридовича.

Курлов был как будто подчинённый, заместитель Столыпина – а вот уже владел всей полицией и жандармами Империи независимо от него. Но Петру Аркадьевичу так было даже и лучше: его голова была занята не полицейскими заботами. Хотя Курлов был неприятен Столыпину, ибо в каждом решении более всего искал: а что это даст лично ему? Походил Курлов на остромордого злого кабанчика – так же упирался ножками и пёр, и бил с разгону. Он имел связи повсюду, со всеми врагами Столыпина. И это не был тип беззвучного воскового бюрократа – а с жадностью жить, с ресторанными кутежами. Оттого кроме службы Курлов вёл мутные коммерческие спекуляции, утопал в векселях. А умён не был: попался на удочку эсера Воскресенского, освободил его из тюрьмы для двойничества и – едва не взорвался с ним на Астраханской улице. Но времени избавиться от Курлова у Столыпина пока не было, откладывал на потом.

Дворцовый же комендант Дедюлин, распорядитель торжеств, – был одно из главных сцеплений сфер, ненавистник Столыпина. Теперь он спешил воочию, грубо показать всем, насколько царь охладел к премьеру. Столыпин был в Киеве унизительно, демонстративно оттеснён из придворных программ, и не получил личной охраны – не то что достойной, но – рядовой. Ему отвели комнаты в доступном нижнем этаже генерал-губернаторского дома, с окнами в плохо охраняемый сад. Курлов отказал Есаулову поставить жандармский пост в саду: излишняя мера. На приём к Столыпину являлось немало народа, а вход в прихожую был для всех свободный, ни одного дежурного полицейского, тем более офицера. Не охраняли его и в поездках.

26 августа (по старому стилю) убийца Столыпина, еврей Богров, сообщил в Охранное отделение лживые данные, что готовится покушение на премьера и в город якобы прибыла для этого особая группа террористов. При помощи обманного обещания помощи в поимке этой группы Богров надеялся получить билет в центральные места киевских торжеств – и там убить премьера сам. Столыпина поначалу никто ни о Богрове, ни о его версии не известил. Ни Курлов, ни Спиридович, ни начальник секретной агентуры киевского охранного отделения Кулябко (зять Курлова) не проверили: да охраняется ли Столыпин вообще.

Дмитрий Григорьевич (Мордко Гершевич) Богров, убийца П. А. Столыпина

 

А в Киеве уже стало широко известно, что он не охраняется. Патриоты стали предлагать добровольную охрану и представили списки желающих, 2000 человек. Списки задержали на утверждении, потом возвратили с вычёркиваниями, – уже поздно. С трудом Есаулов добился жандармского поста в прихожей Столыпина.

29-го августа, так ничего и не зная, Петр Аркадьевич ездил на вокзал участвовать во встрече высочайших особ. Ему не дали дворцового экипажа, а на автомобиль у департамента полиции не нашлось денег (но находились на курловские кутежи). Столыпин вынужден был взять извозчика, ехал в открытой коляске безо всякой охраны, с Есауловым. Коляску не раз задерживали полицейские чины, не узнавая премьера и не подпуская его к дворцовому кортежу. Городской голова Дьяков, узнав о положении Столыпина, прислал ему для следующих дней собственный парный экипаж.

Профессор Рейн умолял Столыпина надевать под мундир панцырь Чемерзина. Столыпин отказался: от бомбы не поможет. Свою гибель он почему-то всегда представлял в виде не револьвера, а бомбы.

Тем временем Богров ловко обвёл полицию вокруг пальца и получил от Кулябки билет в те праздничные места, где находились сановники и царь. Столыпин же так ничего и не знал ни о Богрове, ни о вопиющем промахе полиции, которая согласилась допустить в близость первых лиц государства и самого монарха подозрительного человека  с явно нелепой версией о мнимых «революционерах». Уже 30 и 31 августа Богров мог бы стрелять в Столыпина много раз, но просто случайно не встретил его.

Только 1 сентября, в самый день покушения, утром Столыпину пришла остерегающая записка от Трепова. Следом прибыл Курлов – собственно, и не по этому делу, а подписывать многочисленные награждения. Он только вскользь сообщил о явке Богрова и о его версии подготовки покушения, но не указал, что этого осведомителя полиция, вопреки существующему категорическому запрету, собиралась допустить «в целях охраны» на сегодняшнее вечернее театральное представление «Сказки о царе Салтане», где должны были присутствовать и Столыпин, и царь.

А лица, сопровождавшие Столыпина, билетов в театр не имели до последнего момента. Есаулову не дали места рядом с премьером. Столыпин мог пересесть в ложу к Трепову, но отказался, считая излишние предосторожности малодушием. Встретив Курлова в театре, Петр Аркадьевич спросил его о новостях со злоумышленниками. Тот ответил, что ничего нового не знает, уточнит в антракте. Но в первом антракте Курлов ничего не узнал или не узнавал.

Во втором антракте одетый в облегчённый белый сюртук Столыпин стал у барьера оркестра. В зале осталось мало народа, и по свободному проходу к премьеру двинулся какой-то узкий, длинный человек.

Столыпин стоял, беседуя с камергером Фредериксом. Они оба одновременно угадали убийцу на его последних шагах! Это был долголицый и молодой еврей с острым и глумливым выражением лица.

Камергер бросился в сторону, спасая себя. Столыпин бросился вперёд, чтобы самому перехватить террориста, как перехватывал других прежде! Но Богров уже держал в руках чёрный браунинг и дважды выстрелил. Столыпина пришило пулями к барьеру.

Убийство Столыпина. Художник Диана Несыпова

 

Террорист побежал. А Петр Аркадьевич сразу понял: гибель! К нему кинулся профессор Рейн. Справа по белому сюртуку премьера расплывалось большое кровавое пятно.

Столыпин поднял глаза вправо и выше, на царскую ложу. Николай II стоял у её барьера и с удивлением смотрел сюда.

Что же теперь будет с Россией?

Петр Аркадьевич хотел перекрестить Государя, но правая рука отказалась подняться. Тогда Столыпин поднял левую руку – и перекрестил ею царя, истово, не торопясь. Уже и – не стоялось.

Царь – ни в ту минуту, ни позже – не спустился к раненому.

А этими пулями была убита уже – династия. Это были первые пули из екатеринбургских.

 

Статья представляет собой сокращённую версию главы 65 из книги А. И. Солженицына «Август Четырнадцатого». Полный текст «Августа Четырнадцатого» в последней прижизненной авторской редакции можно скачать здесь: Том 1, Том 2.