ГЛАВА IV

(окончание)

V

Дни 5-го и 6-го октября.

И на этот раз два течения сливаются в один поток и увлекают толпу к общей цели. С одной стороны действуют требования желудка и женщины, возмущённые голодом, кричат: так как в Париже нет хлеба, идем требовать его в Версаль; раз король, королева, и дофин будут среди нас, они должны будут нас кормить; мы приведем с собой булочника, булочницу и мальчишку подручного. – С другой стороны, увлекают людей страсти и одержимые ими честолюбцы: так как наши начальники не слушаются нас, пойдем к ним и заставим их тотчас же оказать нам повиновение; король старается увернуться от конституции и от декларации о правах – пусть-ка он их признает; его гвардия отказывается от нашей кокарды, – заставим ее принять; его хотят увезти в Мец, – пусть лучше он приедет в Париж: здесь, на глазах у нас и под нашим руководством и он, и прихрамывающее собрание начнут ходить прямо и скоро и, по доброй воле или насильно, пойдут по хорошему пути. Под этим наплывом идей подготовляется экспедиция. За десять дней в Версале уже говорили о ней. 4 октября в Париже, Пале-Рояле, одна женщина делает это предложение; Дантон рычит в округе Кордельер; Марат в одиночку гремит, подобно четырем трубам Страшного Суда; – «необходим, пишет Лустало, второй приступ революции». – День проходит, говорит Демулен, в совещаниях в Пале-Рояле, в предместье Сент-Антуана, на мостах, на набережных... срывают одноцветные кокарды, топчут их ногами и грозят фонарным столбом в случае появления их вновь: когда один военный пробует прикрепить свою кокарду, – множество поднятых палок заставляют ого отказаться от этого намерения». – Все это – симптомы, предшествующие кризису; в больном, охваченном горячкой организме назрел и готов прорваться громадный нарыв. Центром его, как и обыкновенно, является гнойный очаг самых порочных страстей и грязных побуждений. Завербованы самые грязные мужчины и женщины, розданы деньги. Действовали ли тут интриганы эксплуатирующее поползновения герцога Орлеанского и вытягивавшие у него миллионы взамен обещаний сделать его наместником королевства, или фанатики, которые с конца апреля жертвовали деньги на совращение солдат, вербовку разбойников для всеобщего уравнения и разрушения? Несомненно, одно лишь, что Макиавелли рыночных площадей и непотребных мест набрали уличных бродяг и женщин с тротуара.

Как только фландрский полк пришел для подкрепления версальского гарнизона, – его начали развращать с помощью денег и публичных женщин. Шестьдесят распутниц командированы были с этой целью, и солдаты французской гвардии спаивали своих новых товарищей. Их угощали и в Пале-Рояле, и трое из них говорили потом в Версале, показывая экю в шесть ливров: «Приятно побывать в Париже; всегда возвращаешься оттуда с деньгами».

Таким путем оборона заранее обессиливается. А что касается наступления, то в авангарде идут женщины, потому что в них стыдятся стрелять; но для подкрепления в их рядах находятся переодетые мужчины; присматриваясь ближе, их можно узнать по плохо выбритой бороде, по голосу, по походке. В Пале-Рояле легко было набрать для этого публичных женщин и дезертиров-солдат, игравших при них роль сутенеров, вероятно, женщины снабдили своих возлюбленных платьями для переодеванья; мужчины и женщины подобного сорта, собравшись вместе, проводят ночи на скамьях Национального Собрания, чувствуя себя здесь, как дома. Первый выступающий отряд состоит, именно, из этих элементов: «женщины большею частью молоды, одеты во всем белом, причесанные и напудренные; вид у них веселый, – некоторые смеются, поют, пляшут», как обыкновенно при начале загородной прогулки. Три или четыре из них известны по именам: первая, размахивающая шпагой, вторая – прославленная, Теруань затем – Маделена Шабри, прозванная Луизон, красивая гризетка-цветочница, торгующая в Пале-Рояле и кое-чем другим; – ее выбирают для переговоров с королем. Некоторые выглядят знатоками своего дела, обладают тактом и светскою выдержкою, можно предположить, что Шамфор и Лакло послали сюда своих любовниц. Прибавьте еще прачек, нищих, босячек, рыночных торговок, вербовавшихся за деньги в течение нескольких дней. Таково первое ядро и оно все растет; по доброй воле или насильно к толпе присоединяются встречные женщины, – привратницы, швеи, экономки и даже буржуазии, за которыми заходят в дома, угрожая им обрезать волосы, в случае отказа следовать за толпой. Надо присоединить сюда и темных личностей, бродяг, разбойников, воров, – все подонки общества, наполнявшие Париж и выплывавшие на поверхность при каждой смуте; они идут в первых рядах, вслед за отрядами женщин, из городской думы. За этими сборищами – вечером и ночью следуют другие. Третьи ожидают в Версали. В Париже и Версали среди них много наемников: вот один, в беловатой, грязной визитке, подбрасывает на ладони золотые и серебряные монеты. Такова грязь, несомая народным потоком: как бы ни старались ее отмести, – она поднимается снова и оставляет нечистые осадки на всех местах, залитых наводнением.

Раньше всех толпа из четырех или пяти сот женщин разгоняет в городской думе стражу, не решающуюся прибегнуть к штыкам. Женщины вторгаются в залы и намереваются сжечь документы, заявляя, что революция не дала пока ничего, за исключением исписанной негодной бумаги. Толпа мужчин следует за ними, выламывает двери, грабит оружейный склад. Банковые билеты на 200.000 франков исчезают из кассы; несколько разбойников подкидывают огонь, остальные вешают аббата. Аббат вынут из петли, огонь потушен, только в последнюю минуту; это интермедия народной драмы. Между тем на Гревской площади растет толпа женщин, оглашающая воздух одним и тем же криком: «Хлеба и в Версаль!» Один из победителей Бастилии, сторож Майяр, предлагает себя в предводители; его выбирают; он бьет в барабан; при выступлении из Парижа [5 октября 1789] за ним следуют 7 или 8 тысяч женщин, несколько сот мужчин, и до самого Версаля ему удается, путем уговоров, поддерживать некоторый порядок в этом скопище. Но это – именно скопище, т. е. грубая, в одно и то же время деспотическая и анархическая сила. С одной стороны каждый делает, что вздумается: это обнаруживается в тот же вечер. С другой стороны, громоздкость скопища подавляет всякий авторитет и ослабляет силу всяких запретительных узаконений: это становится заметным тотчас же по прибытии в Версаль.

Поход на Версаль 5-6 октября 1789

Допущенные в собрание – сначала в малом числе – женщины устремляются к двери, входят толпой, наполняют галереи и залу; мужчины сопутствуют им, вооруженные палками, алебардами и пиками; все это скопище движется в беспорядке, бок о бок с депутатами, занимая их скамьи, вотируя вместе с ними, окружая президента, которому угрожают и наносят оскорбления, вынуждая его наконец покинуть кресло, занимаемое после него одной из женщин. Рыночная торговка предводительствует на галерее, и около сотни женщин кричат или умолкают по её сигналу; она же делает запросы депутатам и распекает их. «Кто это там говорит? Велите замолчать этому болтуну. Дело совсем не в этом; дело в том, чтобы получить хлеб. Пусть говорит наша мамаша – Мирабо; мы хотим ее послушать». – Когда издан декрет о раздачи пищи, – вожаки требуют большего: надо, чтобы им разрешили проникать всюду, где они заподозрят стяжания; надо также «таксировать хлеб по шести су за 4 фунта и мясо по шести су за фунт». – «Не воображайте, что мы дети: наши руки подняты; делайте, что вам велят». – Около этой центральной идеи вращаются все их политические приказы. Пусть отошлют обратно Фландрский полк; эту тысячу людей надо кормить, это значит вырывать у нас хлеб изо рта. Накажите аристократов, мешающих булочникам печь хлеб. «Долой попов! все духовные причиняют нам только зло». – «Господин Мулэн, почему защищали вы это скверное veto. Остерегайтесь фонарного столба!» – Под таким давлением депутация от Собрания, с президентом во главе идет пешком под дождем и по грязи под конвоем воющих женщин и мужчин с пиками; после пятичасовых упрашиваний и ожидания она вырывает у короля не только декрет о раздачи пищи – против чего не было никаких возражений, – но и признание декларации прав, а также санкцию конституции.

Такова независимость Собрания и короля. И таким образом устанавливаются новые правовые принципы, главнейшие основы конституции, абстрактные аксиомы политических истин: диктатура толпы не только слепо вымогает их, но эта толпа действует, сама же наполовину сознавая свою слепоту:

«Господин президент, – говорили женщины, обращаясь к Мунье, принесшему им королевскую санкцию, – будет ли это выгодно? дает ли это возможность беднякам Парижа иметь хлеб?»

В это время вокруг замка бурлили подонки, а распутницы Парижа занимались своим ремеслом; вопреки военному уставу они втерлись в ряды полка, стоящего развернутым фронтом. Теруань, одетая в красную жакетку амазонки, распределяет деньги. Некоторые говорят солдатам: «Идите с нами; мы сейчас разобьем королевскую гвардию короля; отберем красивые мундиры и продадим их». Другие выставляют свои прелести, дразня солдат, предлагая отдаться им, на что солдаты заявляют: «нам предстоят ночные удовольствия». Еще вечер не наступил, а полк уже совращен; женщины действовали успешно, с «добрым намерением». Когда политическая идея проникает в такие мозги, она не облагораживает, а извращает их; она вносит в них лишь разнузданность пороков, которые сдерживались раньше остатком стыдливости; под покровом общественного интереса выступают инстинкты сладострастия или свирепости. – Под влиянием общей заразы разгораются страсти, и следствием скопища, шума и гама, беспорядка, ожидания, поста – является опьянение, вызывающее головокружение, и ярость началась еще в пути; уже при отправлении одна женщина заявляла: «Мы принесем на конце копья голову королевы». – На Севрском мосту другие добавляют: «Ее надо задушить и наделать кокард из её кишок». Идет дождь, все зябнут, утомлены, голодны; поздно и с большим трудом они получают на Оружейной площади кусок хлеба для поддержки сил. Одна из банд режет на части убитую лошадь, и, подобно дикарям ест мясо наполовину сырым. Ничего нет удивительного в том, что под видом патриотизма и «справедливости» им приходят дикие мысли, направленные против «членов Национального Собрания, которые не стоят за народ», против епископа Лангрского, Мунье и других». Человек, одетый в длинную красную рубаху признается, что «ему нужна голова аббата Мори для игры в кегли». Женское соображение особенно настроено против королевы, как женщины, к тому же занимающей видное положение. «Одна она – причина всех зол, от которых мы терпим... Надо ее разрезать, четвертовать»... – С приближением ночи начинаются драки, и насилие вызывает насилие. «Вот было бы удовольствие, заявляет кто-то, схватить эту подлячку и свернуть ей шею у первого столба!» К утру раздаются крики: «Где эта мерзавка? Надо съесть её сердце... Мы хотим отрезать ей голову, вырезать сердце и сделать фрикассе из её печенки». – Кровавый аппетит разыгрывается вслед за первыми убийствами: женщины, пришедшие из Парижа, говорят, что «они принесли лохани, чтобы унести в них трупы королевских гвардейцев», – и остальные рукоплещут этим словам. На дворе Национального Собрания чернь рассматривает веревку фонаря и, находя, что она слишком ненадежна, – высказывают желание заменить ее другою, «чтобы повесить архиепископа Парижского, Мори, д'Эспремениля». Человекоубийственная, кровожадная ярость проникает даже в сердце защитников порядка: слышится признание одного национального гвардейца, что «надо убить всех телохранителей, вырвать у них сердца и позавтракать ими».

К полночи [5-6 октября 1789] является наконец национальная гвардия из Парижа; но она лишь вносит новую смуту, ибо и она тоже подвергла насилию своего начальника. «Если Лафайет не хочет идти с нами, говорил один гренадер, мы возьмем себе в командиры старого гренадера». Постановив это, отправились в городскую думу искать генерала, и делегаты шести обществ вручили ему свои инструкции: «Генерал, мы не считаем вас изменником; но мы думаем, что нам изменяет правительство... Комитет продовольствия обманывает нас; надо его распустить. Мы хотим идти в Версаль, чтобы истребить телохранителей и Фландрский полк, которые топтали ногами национальную кокарду. Если король Франции слишком слаб, чтобы носить корону, – пусть он ее сложит с себя; мы коронуем его сына, и все пойдет лучше». Лафайет отказывается и выходит для переговоров на Гревскую площадь, – но тщетно; напрасно также он в течение нескольких часов выказывает сопротивление, то разговаривая с толпой, то внушая сдержанность. Вооруженные банды, прибывшие из предместьев Сент-Антуана и Морсо, увеличивают толпу; в Лафайета прицеливаются; приготовляют фонарный столб. Он сходит с лошади и хочет войти в городскую думу; но его гренадеры преграждают ему дорогу: «Чёрт побери! генерал, вы останетесь с нами; вы не покинете нас». Так как он их начальник, то должен следить за ними; таково же мнение и представителей общины в городской думе; они посылают разрешение и даже приказ отправиться в Версаль, «имея в виду, что невозможно отказать в этом».

Таким образом, 15.000 человек являются в Версаль, и, под покровом ночи, с ними и предшествуя им, идут тысячи разбойников. Версальская национальная гвардия, окружившая замок, и народ Версаля, загородивший путь экипажам, закрыли все выходы. Король вместе со своими близкими, с министрами и двором оказался беззащитным пленником в собственном дворце: со своим обычным оптимизмом он поручил наружную охрану замка солдатам Лафайета, и упорствуя в своей гуманности, которую он сохранял до конца, – запретил своим гвардейцам стрелять, так что они стоят на часах просто для вида. Чего ему было бояться, имея на своей стороне право, закон и присягу, к которой Лафайет снова привел войска? Доверие и осторожность – самые действительные средства обращения с народом, и если вести себя ягненком – то можно приручить диких зверей.

С 5 часов утра [6 октября 1789] они бродят вокруг решеток. Истомленный усталостью, Лафайет заснул на час, они воспользовались этим часом. Толпа мужчин и женщин, вооруженных пиками ипалками, окружила 80 национальных гвардейцев, заставила их стрелять в гвардию короля, выломала дверь, схватила двух гвардейцев и отрубила им головы. Человек с длинной бородой, исполнивший роль палача, показывает свои красные руки, хвастаясь своим поступком, который производит такое сильное действие на национальных гвардейцев, что они обращаются в бегство, чтоб не быть свидетелями подобного зрелища: вот как действовала оборона. – Тем временем толпа уже запрудила лестницы, убивает и топчет ногами встречающихся гвардейцев, срывает двери, разражаясь проклятиями по адресу королевы. Последняя в одной нижней юбке спасается бегством в последнюю минуту и вместе со всею своей семьей скрывается у короля: здесь, тщетно стараясь забаррикадироваться в комнате Oeil-de-beuf, дверь которой трещит и слетает с петель, – они все ожидали смерти, – когда явился со своими гренадерами Лафайет и спас то, что ещё можно было спасти – жизни, но и только. Ибо, от толпы, наводнившей мраморный двор, исходит один общий клик: «Короля в Париж!» и король подчиняется этому приказу. – Теперь, когда в их руках находится великий заложник, – соблаговолят ли они принять второго? – сомнительно. Когда королева подошла к окну вместе с сыном и дочерью, – раздался рев: «Не нужно детей!» ее желают иметь одну на прицел ружей, и она это понимает. В эту минуту Лафайет появляется на балконе вместе с нею, прикрывая ее своей популярностью, и почтительно целует её руку. В толпе, возбужденной до крайности, происходит внезапный переворот; в этом состоянии нервного напряжения люди, и в особенности женщины, быстро переходят от одной крайности к другой, и ярость приводит к слезам. Одна привратница, подруга Майяра воображает, что слышит, как Лафайет обещает от имени королевы, что «она будет любить свой народ и будет связана с ним, как Христос с церковью». Сердца умилились; начались объятия; гренадеры украсили королевских гвардейцев своими шапками. Все пойдет хорошо: народ отвоевал своего короля».

Лафайет с королевской четой на балконе Версаля 6 октября 1789

Остается только одеваться, и процессия двигается: в центре её едут в каретах королевское семейство и сто спутников, далее следует артиллерия с женщинами, сидящими верхом на пушках, потом – транспорт муки; вокруг – гвардия короля с национальными гвардейцами на крупах своих лошадей, национальная гвардия Парижа, мужчины с пиками, женщины пешком, верхом на лошадях, в каретах, на повозках; во главе всего – шайка, несущая на конце двух шестов отрубленные головы и останавливающаяся в Севре у парикмахера, чтобы напудрить их; их заставляют кланяться и обмазывают сливками; раздаются непристойные шутки и смех по пути едят и пьют и заставляют королевских лейб-гвардейцев чокаться; кричать и стреляют залпами из мушкетов; мужчины и женщины, взявшись за руки, поют и пляшут в грязи. Таково новое братство: это похоронный кортеж всякого законного авторитета, торжество зверства над разумом, карнавал убийц и политиканов, похоронная процессия, предшествуемая эмблемами смерти, влачащая за собой вождей Франции, короля, министров и депутатов, для того, чтобы принудить их управлять по указаниям безумия, держать их под угрозою пик до того момента, когда ему заблагорассудится перерезать им горло,

VI

Правительство и нация в руках революционной партии.

На этот раз сомневаться было уже невозможно: Террор решительно и прочно водворился в самом Париже. – В тот же день толпа остановила карету, в которой предполагала найти г-на де Вирье, обыскивая ее, заявила, что «этого депутата ищут, чтобы умертвить, как и нескольких других, коим составлен список». – Два дня после этого происшествия, аббат Грегуар заявляет в Национальном собрании, что «не проходит ни одного дня без случаев оскорбления духовных лиц на улицах Парижа», что их «преследуют самыми страшными угрозами». – Малуэ предупредили, что «лишь только народной милиции раздадут ружья, то первое употребление, которое она из них сделает, это будет избавиться от дурных граждан», между прочими и от аббата, Мори. – «Когда я выходил из дому, – пишет Мунье – за мной открыто следовали; показываться со мной было преступлением. Везде, куда я приходил с двумя-тремя лицами, говорили, что это образуется сборище аристократов. Я сделался таким страшилищем, что загородный дом, в котором я провел сутки, грозили поджечь, так что, для успокоения умов, пришлось обещать, что там больше ни меня, ни моих друзей принимать не будут». – В одну неделю пять или шесть сот депутатов выправили себе паспорта и пребывали в готовности к отъезду. В течение следующего месяца, сто двадцать депутатов подают в отставку, или не являются больше в собрание; Мунье, Лалли-Толландаль, епископ Лангрский, много других покидают Париж, а потом и Францию. – Малле дю Пан пишет: «Общественное мнение предписывает теперь свои решения с мечом в руке. Уверуй или умри, вот анафема, которую произносят пылкие умы, произносят ее во имя свободы. Умеренность сделалась преступлением». – Уже 1 октября Мирабо приходит к графу де ла Марк и говорит ему:

«Если у вас есть возможность поговорить с королем и с королевой, то убедите их, что Франция погибла, и они также погибнут, если королевское семейство не покинет Парижа. Я придумываю план, чтобы вывести их из города». – Настоящему положению дел Мирабо предпочитает все, что угодно, «даже междоусобную войну; по крайней мере война закаляет души, и теперь, под диктатурой демагогов, мы тонем в грязи».

«Через три месяца, говорит он, Париж, предоставленный самому себе, будет сплошной больницей, наверное, а может быть и театром всяких ужасов». Против черни и вожаков её надо, чтобы король немедленно вошел в союз со своим народом; пусть он едет в Руан, издаст воззвание к провинциям, пусть он дает общественному мнению центр, ядро, если понадобится, то и для вооруженного сопротивления. Со своей стороны и Малуэ заявляет, что «Революция, с 5-го октября, возбуждает ужас во всех здравомыслящих, людях всех партий, но что она осуществилась и противиться ей нельзя». Таким образом, трое лучших умов Революции, те, чьи оправдавшиеся предположения доказывают гений и здравый смысл, единственные, которые в продолжение двух-трех лет, неделя за неделей, всегда предвидели верно и предсказывали на основании логических умозаключений, все трое, Малле дю Пан, Мирабо и Малуэ, сходятся во мнениях в определении события и оценке последствий его. Страна катилась по склону к обрыву и ни у кого не было силы, или средств, удержать её. Король не мог этого сделать; «более нерешительный и слабый, чем это можно выразить, характер его похож на шарики из слоновой кости, смазанные маслом, которые вы тщетно стараетесь скатывать в одну группу». Что же касается Национального Собрания, ослепленного, находившегося под давлением насилий, толкаемого вперед и теориями, которые оно провозглашало, и смутой, которая управляла им – каждый из его великих декретов лишь ускорял его падение.