ЛЕКЦИЯ XXXIV

 

Положение народных масс и сельского хозяйства в 60-х и 70-х годах. – Ход выкупной операции. – Нищенские наделы. – Отрезки. – Аренды в северных и южных губерниях. – Рост арендных цен. – Задолженность помещиков. – Усиленная распашка земель ввиду усиливающегося хлебного экспорта и роста хлебных цен. – Количество скота у помещиков и крестьян. – Размеры помещичьей запашки. – Выводы о помещичьем хозяйстве на севере и на юге. – Продажа земель. – Покупщики. – Легко ли далось крестьянам расширение их хозяйства за счет помещичьего? – Положение крестьянского хозяйства. – Недостаточность наделов. – Обременение налогами и платежами. – Неравномерность обложения. – Голод 1868 г. – Исследования земств. – Недоимки. – Положение крестьянского хозяйства в черноземных губерниях. – Самарский голод 1872–1873 гг. – Продовольственные ссуды. – Выводы Янсона и кн. Васильчикова о положении крестьянского хозяйства в 70-х годах.

 

В последней своей лекции я изложил, как применялись и в то же время искажались в пореформенное время положения о земских учреждениях, о новых судах, а также каково было в конце 60-х и в 70-х годах положение печати и вообще положение общества. Теперь я хочу перейти к положению народных масс в это время, а также обрисовать вам и положение сельского хозяйства в эту эпоху.

В одной из первых лекций этой части моего курса я уже нарисовал вам ту картину распределения землевладения, которая образовалась после распространения крестьянской реформы на государственных крестьян в 1866 г., но, разумеется, эта картина, чисто, так сказать, статистического характера, даёт только общие рамки, в которых пришлось развиваться крестьянскому хозяйству и складываться в пореформенное время тому новому быту сельского населения России, который был обусловлен преобразованиями 60-х годов.

Теперь я хочу остановиться на содержании того внутреннего процесса, исход которого зависел от массы материальных и нематериальных факторов, из которых, наряду с размерами наделения крестьян землей, особенно важное значение в крестьянском хозяйстве имели платежи и повинности, которыми крестьянская земля была обременена, а также весьма большое значение имели и такие экономические факторы, как положение мирового хлебного рынка и проведение железных дорог в России.

По Положению 19 февраля, как вы помните, выкуп крестьянских наделов поставлен был при нормальных условиях в зависимость от соглашения между помещиками и крестьянами. Правда, помещикам было предоставлено и против желания крестьян требовать выкупа, но тогда они получали не полную выкупную ссуду, какова она должна была быть по капитализации причитавшегося им оброка из 6%, а лишь 80% полного размера ее в случае полного наделения и 75% причитавшегося по расчету размера при неполном наделении крестьян. Притом, по Положению 19 февраля, на выкуп могли выходить только оброчные имения, а барщинные должны были сперва переходить на оброк, и лишь потом помещики могли требовать их перехода на выкуп, исчислявшийся при помощи капитализации этого оброка.

Между тем, как я уже говорил вам, крестьяне в пореформенное время очень быстро сообразили, что помещикам, собственно говоря, очень трудно настоять на сколько-нибудь правильном и добросовестном выполнении барщинных работ, потому что власть помещиков очень сильно сократилась; и, сообразив это, крестьяне в тех местах, где они были на барщине, часто не только не думали заявлять о своем желании перейти на оброк, но не соглашались и на предложения помещиков. И вот мы видим, что в 1862 г. появляется целый ряд заявлений со стороны дворянства о необходимости введения обязательного выкупа, которого раньше, как вы помните, особенно домогались помещики нечерноземных губерний. Не говоря уже о резких заявлениях тверского дворянства, которые имели политический характер[1], мы видим, что поступали ходатайства и чисто делового характера, как, например, ходатайство дворянства Казанской губернии, где большинство крестьян было на барщине и где помещики чувствовали себя в особенно беспомощном положении и очень быстро стали приходить к убеждению, что единственный выход из него – это как можно скорее перевести своих крестьян на выкуп.

Казанскому дворянству, как и всем другим, было отказано в 1862 г. в пересмотре Положения 1861 г., но само правительство тогда же увидело, что, действительно, помещики находятся во многих местах в безвыходном положении, и поэтому в 1863 г. издан был дополнительный закон, по которому разрешалось и барщинные имения переводить прямо на выкуп, по требованию помещиков, причем помещики опять-таки могли получить от выкупного учреждения лишь 80 и 75% исчисленной выкупной суммы. Между тем крестьяне во многих местах, в особенности в юго-восточных степных и южных новороссийских губерниях, прямо в это время бежали от выкупа, бросая наделы, несмотря на то что переход на выкуп для них был выгоден, как казалось правительству, особенно по требованию помещиков, когда крестьянам не приходилось делать никаких доплат и долг их по выкупной ссуде выражался в размере лишь три четверти или четыре пятых общей суммы капитализированного оброка. Крестьяне отказывались от перехода на выкуп в этих местностях ввиду отсутствия там заработков и трудности для них перехода к денежным платежам.

Тогда правительству пришлось ухватиться за ту дополнительную 123-ю статью великороссийского положения, введенную по предложению князя Гагарина, о так называемых «четвертных», «даровых» или «нищенских» наделах, о которой я говорил вам в свое время. Сознавая, что крестьяне во многих местах будут не в состоянии уплачивать платежи в денежном виде, правительство, издавая закон о разрешении помещикам требовать перехода и барщинных крестьян на выкуп, в то же время обусловило это право одностороннего требования перевода крестьян на выкуп тем, что в случае если крестьяне откажутся перейти на выкуп, предложенный им помещиком, и предпочтут получение бесплатного четвертного надела, то помещик не имеет права отказать им в этом. Это и послужило причиной, почему в самых многоземельных местностях именно по требованию крестьян явилось такое огромное распространение этих нищенских, даровых наделов. Мы видим, что весь юго-восток России и часть восточных губерний, как Уфимская, южная часть Пермской, часть Воронежской, вся Тамбовская, Самарская и отчасти Саратовская явились районом наибольшего распространения этих нищенских, «сиротских» наделов.

С другой стороны, при таком ходе выкупной операции, ввиду того что в значительном большинстве случаев выкуп происходил в первые годы после реформы по требованию помещиков, – вообще более 65 % выкупных сделок было совершено по требованию помещиков, – и так как благодаря этому помещики получали только неполное вознаграждение и крестьяне не обязывались никакими доплатами к выданной казной ссуде, то и помещики, в свою очередь, воспользовались в полном размере своим правом отрезок от крестьянских земельных наделов, вплоть до максимальных норм, установленных положением. Я уже говорил вам, что эти отрезки получили большое распространение везде, даже и там, где не было или почти не было нищенских наделов, а где давались и полные (максимальные) наделы. Эти отрезки во многих местностях не столько имели то значение, что они количественно уменьшали наделение крестьян, сколько то, что они качественно чрезвычайно ухудшали его и даже ставили крестьян иногда прямо в безвыходное положение, в полную экономическую зависимость от помещиков, потому что при таких отрезках помещики намеренно старались отрезывать различные необходимые крестьянам угодья (например, почти весь луг, или весь выгон) и дать крестьянам только одну пашню. А так как крестьяне, в особенности в местностях нечерноземных, где требовалось удобрение наделов, не могли существовать без скотоводства и не могли вести скотоводство без лугов и выгонов, то этим самым они ставились в полную необходимость арендовать по любым, каким будет угодно помещикам, ценам эти отрезки, так как без них они обойтись совершенно не могли.

Это положение, которое образовалось в первые годы пореформенного времени, создало чрезвычайно неблагоприятные общие условия развития сельского хозяйства. Мы видим, с одной стороны, что крестьяне, освободившись от крепостного права, от прямой власти помещиков над ними, попадали во многих местах, благодаря отрезкам, вновь в полную экономическую зависимость от помещиков. С другой стороны, и помещики находились обычно в большой зависимости от крестьян, так как им приходилось вести хозяйство на оставшихся у них землях при помощи вольнонаемных рабочих. И хотя благодаря открывшейся большой свободе передвижения во многих многоземельных местностях и явились приходящие рабочие, но помещики предпочитали иметь дело с прежними своими крестьянами, оседлыми, которые гораздо более добросовестно обрабатывали землю. С другой стороны, в нечерноземных губерниях сильно были развиты промыслы, и здесь, как и раньше, помещичьих запашек почти не существовало или существовало очень мало. Помещикам вновь заводить хозяйство на оставшихся у них за наделом землях, да еще с вольнонаемными рабочими, оказывалось очень трудным делом, и здесь единственным для них выходом было воспользоваться тем зависимым положением крестьян, которое образовалось вследствие отрезок важных в крестьянском быту угодий.

По свидетельству А. Н. Энгельгардта, князя А. И. Васильчикова и других северных хозяев, во многих нечерноземных губерниях крестьяне ни за какие цены не соглашались брать в обработку помещичьи запашки «на круг» и соглашались только тогда, когда помещики взамен сдавали им в аренду недостающие им важные угодья – обыкновенно луга и выгоны. Итак, для помещиков единственную возможность вести здесь хозяйство представляло заманивание крестьян арендой отрезков, во многих же местностях северных губерний ведение хозяйства и прямо сделалось невозможным. Мы поэтому видим, что наступает огромная распродажа помещичьих имений и земель в нечерноземных губерниях.

В губерниях черноземных хозяйственная конъюнктура оказывается совершенно иной. Здесь крестьяне, как вы знаете, получили сравнительно очень небольшие наделы, а вместе с тем они в большинстве этих губерний лишены были всяких сторонних, неземледельческих заработков. В близких местностях таких заработков обыкновенно не бывало, и, получив недостаточные наделы, крестьяне здесь должны были или наниматься в рабочие к помещикам, или, что им представлялось более соблазнительным, хотя, по существу, это далеко не всегда было более выгодным, брать у помещиков землю в аренду.

Надо сказать, что как раз в это время в черноземных губерниях явился благоприятный момент для увеличения размеров хлебопашества – чрезвычайное повышение хлебных цен, зависевшее прежде всего от условий мирового рынка. Уже с конца 40-х годов, после отмены запретительных хлебных законов в Англии и под влиянием все большего сосредоточения населения Западной Европы в городах, получилось большое требование на русский хлеб, и, так как вывоз увеличивался, то увеличивалась запашка, становилось выгодным, производить хлеб как товар, идущий на внешний рынок. В пореформенное время к этому присоединяется постройка железнодорожной сети, которая именно так и была рассчитана, чтобы облегчить вывоз хлеба к портам из самых хлебородных губерний[2].

Мы видим, что под этим влиянием запашка в хлебородных губерниях, в особенности в пореформенное время, растет очень быстро. Если мы возьмем общие данные по России, то мы увидим, что в 60-х годах площадь всей пашни в Европейской России равнялась 88 млн. 800 тыс. дес,; через 20 лет пашни считалось уже 106 млн. 800 тыс. дес., а в 1887 г. – 117 млн. десятин[3]. Следовательно, рост площади посевов идет чрезвычайно быстро, даже если брать общие данные по всей площади Европейской России. Но мы ведь должны принять в расчет, что это изменение площади запашки было чрезвычайно неравномерно для разных местностей России. Я только что говорил вам, что в нечерноземных губерниях помещики во многих местах прекращали свое хозяйство и, во всяком случае, нового не заводили, и мы видим, что в этих нечерноземных губерниях запашка в эти годы прямо уменьшалась, и довольно значительно. Площадь запашки кое-где сокращается и в Северо-Западном крае, где вводится плодосменное хозяйство и интенсифицируется земледелие, и при новых формах хозяйства является уже не под силу сохранять прежние размеры вспашки.

Но в местностях черноземных в эти годы распахивается, наоборот, все, что возможно: в губерниях центральных черноземных запашка увеличивается всего на 5%, ибо здесь уже и до реформы было распахано почти все.

В среднеприволжских губерниях в двадцать лет, следующие за реформой, площадь пашни возрастает на 35%; в малороссийских губерниях – на 13%; в местностях же многоземельных запашка растет в огромных размерах; так, в Новороссии она увеличивается на 98%; в Южном Заволжье – даже на 365%.

Таким образом, рост площади пашни констатируется здесь огромный, но он отнюдь не знаменует собой увеличения или улучшения помещичьего сельского хозяйства в этих местностях. Помещики, несмотря на то, что они получили такой козырь в свои руки, как необыкновенный рост хлебных цен, возросших за эти двадцать лет в портах на 50–80%, несмотря на то, что они получили большие капиталы в виде крупных ссуд, и несмотря на то, что в 80-х годах открылся целый ряд земельных банков, где они могли закладывать и действительно закладывали свои имения, – они все эти денежные доходы и реализованные, капиталы в большинстве случаев не положили на улучшение сельского хозяйства, а так или иначе прожили и предпочли, вместо улучшения своего хозяйства, воспользоваться тем чрезвычайным стремлением крестьян брать земли в аренду, о котором я говорил, предпочли воспользоваться ростом арендных цен, который происходили этих местностях, и стали огульно отдавать земли в аренду крестьянам, так что, хотя нельзя не признать, .что в этих южных и юго-восточных губерниях помещичье землевладение оказывается более устойчивым, нежели на севере, но помещичье хозяйство и здесь сокращается, если под хозяйством подразумевать собственную помещичью запашку.

Объяснялось это тем, что помещики в момент освобождения крестьян в большинстве случаев не имели своего инвентаря, привыкнув вести хозяйство при помощи крестьянского инвентаря, и, несмотря на получение огромных сумм в свои руки по выкупу крестьянских земель и по закладу своей земли в различные банки, они не завели этого инвентаря и в пореформенное время. Мы видим, что и в пореформенное время задолженность помещичьего землевладения растет в огромных размерах. Еще до реформы помещики всех губерний из 10 млн. крепостных душ успели заложить до 7 млн. душ в тогдашних кредитных учреждениях, именно в сохранных казнах[4]. При выдаче помещикам выкупных ссуд этот долг удерживался, и мы видим, что из тех 588 млн. руб., которые им пришлось получить в виде выкупных ссуд в первое десятилетие после реформы, помещики получили, собственно говоря, гораздо меньше, потому что около 262 млн. руб. было удержано на покрытие долга этим сохранным казнам, а остальные 326 млн. руб. были им выданы процентными бумагами, курс которых был весьма невысок, и, благодаря потере на курсе, в действительности им пришлось получить всего 230 млн. рублей[5]. Как бы то ни было, в первые десять лет после реформы, в которые на выкуп перешло до 70% всех помещичьих имений, старый долг был погашен, но уже к середине 60-х годов начинает образовываться новый долг во вновь созданных земельных банках, и мы видим, что этот долг растет чрезвычайно быстро, так что к концу 60-х годов уже образовывается новый долг в 230 млн. руб., к началу 80-х годов он достигает уже 400 млн. руб., т. е. почти той же цифры, которой достигали помещичьи долги, погашенные выкупом, а к концу 80-х годов этот долг переходит уже за 600 млн. руб. Но, несмотря на такие огромные позаимствования, помещичье хозяйство и в черноземных губерниях улучшалось и расширялось очень мало, а все огромное расширение запашки в этих губерниях приходилось на крестьянское хозяйство вследствие широкого развития аренды помещичьих земель. Таким образом, если мы возьмем первые двадцать лет после издания Положения 19 февраля, то мы можем констатировать такой процесс[6].

На севере помещичье хозяйство падает; многие из плательщиков, которые в дореформенное время вели здесь свое собственное хозяйство, его прекращают, новых хозяйств не заводят и продают свои земли. Те немногие хозяйства, которые здесь удерживаются, совершенно преобразовываются, чрезвычайно интенсифицируются, т. е. заводят не только свой инвентарь, но переходят к высшим системам полеводства и только если могут выдерживать конкуренцию южных хозяйств, если они, независимо от полевого хозяйства, которое им становится весьма невыгодным, особенно после проведения железных дорог в плодородные местности, когда хлеб по дешевым провозным тарифам поступает из мест, где производить его гораздо выгоднее, если они как единственно доступную им форму хозяйства устраивают при своих экономиях заводы для переработки сельскохозяйственных продуктов винокуренные, крахмальные и др. или же если развивают специальные производства льна и пеньки частью для сбыта за границу, частью для внутреннего потребления. Эти подсобные производства и являются единственным выходом, дающим им возможность существования.

В южных губерниях помещичье землевладение оказалось гораздо более устойчивым, но помещичье хозяйство здесь чаще всего прямо сокращалось путем передачи земли в аренду крестьянам при сохранившемся лишь владении помещиков. До какой степени возросла здесь в это время крестьянская аренда, можно судить по тем цифрам, которые представлены статистическими исследованиями за это время. По некоторым статистическим вычислениям, вообще размеры крестьянской аренды достигали к 80-м годам XIX в. в пределах Европейской России огромной цифры – 50 млн. десятин[7]. Но если мы даже исключим наиболее гадательные предположения, то и по самым скромным расчетам размеры крестьянской аренды достигают, во всяком случае, 25 млн. десятин[8], а вы знаете, что размеры всего пространства надельных земель, полученных бывшими помещичьими крестьянами, не превышали 33 млн. дес., следовательно, крестьянам приходилось почти удваивать с помощью аренды пространства своего хозяйства, причем большая часть арендованных пространств находилась в черноземных хлебородных губерниях.

В северных губерниях крестьяне арендовали главным образом те угодья, которые необходимы им для хозяйства и которых их лишила отрезка при выкупе, в особенности луга и выгоны; в южных губерниях они главным образом арендовали пашню, и этой арендованной пашни мы видим здесь у крестьян не менее 12 млн. дес. в это время[9]. Вообще, если мы возьмем размеры запашки и размеры посевов на крестьянских и помещичьих землях в это время, вычислив их хотя бы по приблизительным данным, – прямых данных в этом отношении вообще недостаточно, – то увидим, что в 80-х годах в Европейской России, за исключением Польши, Финляндии и Кавказа, было 68 млн. дес. посевов, из них 47 млн. 300 тыс. дес. было на крестьянских надельных землях, затем около 12 млн. дес. – на землях, арендованных крестьянами у помещиков, и только 8 млн. 700 тыс. дес. посевов приходилось на частновладельческие хозяйства. Таким образом, мы видим, что 87% всех посевов принадлежало в это время крестьянам и только 12,8% – частноземлевладельческим хозяйствам. Эти расчеты более или менее верны; они основываются на учете скота, который имелся в это время у помещиков и крестьян. Мы видим, именно, что по первой военно-конской переписи, произведенной в 1882 г. и давшей довольно точные статистические данные, в 48 губерниях Европейской России у крестьян было 12 млн. 134 тыс. рабочих лошадей, а у частных владельцев было всего 1,5 млн. рабочих лошадей. Очевидно, что уже эта цифра – 1,5 млн. рабочих лошадей – показывает, что, по самым льготным расчетам, помещики с помощью этого количества лошадей могли обработать максимум 38% своей земли, а остальное, значит, разбиралось крестьянами в аренду[10].

Таким образом, относительно черноземных губерний окончательный вывод, к которому приходят новейшие исследователи на основании этих данных для двадцатилетия, следовавшего за крестьянской реформой, тот, что хотя землю помещики здесь и удержали за собой, но хозяйство их не улучшалось и не расширялось, а между тем задолженность имений росла весьма сильно, и поэтому, хотя земли своей помещики в эти годы еще не потеряли, но эта потеря была уже тогда подготовлена, и в 90-х годах при помощи крестьянского и дворянского банков начнет происходить чрезвычайная ликвидация помещичьих земель и здесь[11].

Что касается вообще продажи помещичьих земель в пореформенный период, то в настоящее время имеются следующие статистические данные относительно того, куда переходили продаваемые помещиками земли. Мы видим, что средняя убыль помещичьего землевладения происходит в таких размерах: в 1859–1875 гг. в среднем продается по 517 тыс. дес. ежегодно; в 1875–1879 гг. – по 741 тыс. дес. в год; в начале 90-х годов – по 785 тыс. дес. в год. Ежегодные продажи все увеличиваются и впоследствии и доходят к началу нынешнего века до 1 млн. дес. в год, а в 1906 г., правда, под влиянием особых обстоятельств этого момента, на продажу было выставлено более 7,5 млн. дес. помещичьей земли.

Распределение земли по сословиям за это время изменялось следующим образом: в 1877 г., если мы возьмем средние величины по 49 губерниям, для одного только частного землевладения, не считая ни казенных, ни надельных земель, в руках дворян было 77,8% всей площади частного землевладения, у купцов – 12,2%, у мещан – 2%, у крестьян – 7% и у «прочих» частных владельцев –1%. По данным 1887 г,, т. е. через десять лет, картина будет такова: у дворян – 68%, у купцов – 13%, у мещан – 2,9%, у крестьян – 12% и у прочих – 2,3%. Следовательно, главная часть продающейся земли переходит все-таки к крестьянам, но при этом следует иметь в виду, что не все покупщики этой земли, особенно купцы, а отчасти даже и крестьяне, покупают ее для сельскохозяйственных целей. Мы видим здесь разделение только по сословиям, а из того, что лицо принадлежит к крестьянскому сословию, еще не следует, что оно ведет крестьянское хозяйство; земли приобретались и отдельными крестьянами в это время чаще всего для спекуляции. По статистическим данным мы видим, что из каждых ста десятин, купленных у помещиков купцами, они перепродают в первые пять лет 12,5 дес., к 1869 г. – 25 дес., к 1875–1880 гг.– 42 дес., к 1881–1886 гг. – 55 десятин[12]. Купцы покупают дворянские земли, в особенности в северных губерниях, для устройства фабрик и заводов, а не для земледельческого хозяйства. Но под фабрики и заводы идет лишь небольшая часть имений, а все остальные купцы, истощив обыкновенно землю вырубкой леса, иногда вырубая даже и сады, продают крестьянам.

Крестьянские же покупки в этот период производились не обществами и товариществами крестьян, как это было в следующий период, когда покупаемые земли шли на расширение крестьянского трудового землевладения, а главным образом отдельными крестьянами, так что, хотя мы видим, что в 60-х годах крестьянские покупки составляют ежегодно 91 тыс. дес., в 70-х – 203 тыс. дес., в 80-х – 438 тыс. дес., следовательно, рост покупок развивается чрезвычайно быстро, но в то же время следует отметить, что очень многие отдельные крестьяне, в сущности, являются такого же рода покупщиками, как и купцы, и в значительной степени покупают землю для спекулянтов. Так, крестьяне из купленной ими земли продают в первое пятилетие 1863– 1868 гг.–21 %, в 1869–1874 гг. – 22,8%, в 1875–1880 гг. – 37,9%. В 80-х годах этот процент достигает 45 и повышается и далее у крестьян, покупающих землю в одиночку; но в это время сильно увеличивается та часть крестьянских покупок, которая приходится на долю товариществ и обществ, в особенности с началом деятельности Крестьянского банка[13].

Вот, таким образом, те последствия для сельского и в особенности помещичьего хозяйства, которые произошли в первые десятилетия после крестьянской реформы. Мы видим, что крестьяне как будто, если взять не само хозяйство крестьян, а только цифры размера площади крестьянского землевладения и хозяйства, торжествуют по всей линии; их хозяйство расширяется, они покупают земли, увеличивают размеры аренды помещичьих земель до громадных цифр и на помещичьей земле ведут свое хозяйство.

Но легко ли им это досталось и каково вообще было при этом расширении крестьянского хозяйства положение и экономический быт крестьян, вы это сейчас увидите, и увидите, что эти обстоятельства были не так выгодны, как можно было бы рассчитывать по приведенным цифрам...

Итак, легко ли крестьянам досталось это расширение их землевладения и их хозяйства, в особенности в черноземных местностях, каково было их собственное экономическое положение в этот пореформенный период? На этот вопрос приходится вообще дать ответ малоутешительный. Крестьяне, действительно, увеличили свое землепользование в самых широких размерах, но стремились они так настойчиво к аренде этих помещичьих земель в черноземных губерниях, конечно, потому, что иного выхода им не было, именно благодаря той земельной тесноте, которая существовала у них, благодаря той ограниченности наделения, которая была достигнута после многих изменений и переработок норм их надела при выработке Положения 19 февраля.

Именно в черноземной полосе крестьянское малоземелье в первые же годы после реформы сказалось особенно резко. Я уже говорил, что хозяйственная конъюнктура для черноземной полосы в этот момент была выгодна. Действительно, мы видим, что хлебные цены на заграничном рынке выросли настолько, что увеличились в некоторых случаях на 100%. В то же время и заработная плата повысилась на 100–80%, так что, в сущности говоря, заработки сделались как будто выгоднее, но ввиду того, что при заработках вообще рабочим приходится самим покупать хлеб, это повышение хлебных цен для лиц, живущих заработками, хотя бы и земледельческими, явилось не особенно выгодным обстоятельством. И вот мы видим, что крестьяне стремятся в пореформенное время в черноземных губерниях расширить свою собственную запашку не только на своих, но и на помещичьих землях, и помещики со своей стороны предпочитают этот путь увеличения своих доходов расширению своего собственного хозяйства путем увеличения собственных посевов, потому что арендные цены возросли в это время в гораздо большей степени, чем цены на хлеб. По исчислениям знатока хлебной торговли этого времени Чаславского, вместе с тем хорошего статистика, мы видим, что тогда как заработная плата и хлебные цены растут не больше чем на 100%, арендные цены растут в некоторых местах на 300% и даже на 400%,,т. е. увеличиваются в 4–5 раз[14]. Это объясняется отчасти темобстоятельством, что, независимо от роста хлебных цен на мировом рынке, растут хлебные цены на местах еще в большей прогрессии вследствие проведения железных дорог, именно, благодаря проведению железных дорог в такие места, как Козлов, Моршанск, Саратов, Пенза, Курск, Орел, Харьков, Новороссийский край и т. д. Появился сбыт хлеба на рынок в таких местностях, где раньше его совсем не было, прямо по дальности их расстояния от тех центров, где хлеб продавался, и благодаря возможности подвоза только на лошадях, который был слишком дорог. Теперь около этих железнодорожных пунктов, на расстоянии иногда 100–200 верст, чрезвычайно оживляется продажа хлеба, производство хлеба как товара делается выгодным и для крестьян, которые этим путем впервые получают здесь возможность вырабатывать в своем хозяйстве деньги. Это является чрезвычайно для них соблазнительным, но, разумеется, выдержать такое увеличение арендных цен, как на 300–400%, крестьяне могут в большинстве случаев только ценою собственного разорения, и мы видим, что в последующее время крестьяне здесь действительно разоряются и разорение происходит, в конце концов, не только у крестьян, но и у помещиков, потому что безудержная распашка земли ведет не столько к истощению чернозема, который здесь так толст, что его трудно истощить, сколько к тому, что распаханная степь дает постоянные трещины, из которых образуются овраги, служащие к стоку влаги, поэтому усиливаются засухи, учащаются неурожаи и подготовляется тот крах южного сельского хозяйства, который мы увидим в начале 90-х годов[15].

Таким образом, мы видим, что эта усиливающаяся распашка и аренда земель обошлась крестьянам недешево: она во многих случаях подготовила их разорение. Не лучше было экономическое положение крестьян и на их собственных надельных землях, потому что они были чрезвычайно переобременены всякого рода платежами. Мы можем это сказать не только по отношению к выкупным платежам, которые во многих местах являлись до того непосильными, что крестьяне предпочитали брать в некоторых местностях нищенские наделы, нежели переходить с барщины на выкуп, но и по отношению к целому ряду других платежей, которые не меньше, нежели выкупные, отягощали эти крестьянские наделы. В 1872 г., после неурожаев и голода в Смоленской, а потом и Самарской губерниях, когда министром государственных имуществ назначен был Валуев, тот самый, который был в 1861–1868 г. министром внутренних дел и в 1868 г. потерял свое место именно ввиду голода в Смоленской губернии, после того, как обнаружилось, что он не принял достаточных мер для обеспечения продовольствием населения, этот самый Валуев теперь, в качестве министра государственных имуществ, захотел показать свою распорядительность и просвещенность и устроил довольно широкую анкету о положении сельского хозяйства на манер анкет парламентских комиссий в Англии. К этой анкете он привлек как представителей помещиков-землевладельцев разных мест России, так даже и представителей крестьянского землевладения – в виде отдельных волостных старшин, а также некоторых провинциальных чиновников, служивших по крестьянским делам; были приглашены и некоторые губернаторы. И, несмотря на то что самое предприятие было задумано довольно легкомысленно и официальные выводы, к которым пришло совещание, тоже были довольно легковесны, материал был собран довольно серьезный, который в руках независимых исследователей, как профессор Янсон или как кн. Васильчиков, был использован достаточно продуктивно и поучительно.

Из собранных той анкетой данных мы, между прочим, видим, что картина податного обременения крестьянских земель была следующая. Сумма всех прямых налогов и платежей, лежавших на сельском населении, исчислялась в 1872 г. в 208 млн. руб., причем из них только 13 млн. руб. падало на земли частных владельцев. Вся остальная часть, около 200 млн. руб., падала на крестьянские земли. К этим повинностям, во-первых, относились взимаемые непосредственно с земли, и среди этих последних прежде всего государственный земский сбор, который в это время, в виде уступки голосу общественного мнения, был переложен в некоторой части с душ на землю; именно, 8 млн. руб. платилось с земли, а 13 млн. руб. оставалось на душах. Впрочем, и из этих 8 млн. руб. половину платили крестьяне со своих земель. Затем шли местные земские сборы, которые налагались вновь учрежденными земствами; они налагались главным образом на землю и на другие недвижимые имущества, и потому около половины их платили помещики, казна и удел и около половины – крестьяне; этих земских сборов было около 13 млн. руб. Затем помещики платили 1900 тыс. руб. на частные дворянские нужды, и этим ограничивались все их платежи, хотя помещики владели почти таким же количеством земли, как и крестьяне. Далее шли разного рода платежи, которые крестьяне отбывали за отведенные им земли; из них выкупных платежей было 38 млн. руб., и кроме того, надо сюда прибавить для тех крестьян, которые в это время еще не перешли на выкуп, 16 млн. руб. оброчных платежей, итого 54 млн. руб. Кроме того, выкупные платежи бывших удельных крестьян составляли 3 млн. руб. и оброчная подать бывших государственных крестьян 36 млн. руб., причем к ней надо прибавить 1200 тыс. руб. лесного налога. Всех поземельных сборов, которые взимались непосредственно с крестьян, было, таким образом, 95 млн. руб.

Далее шли повинности, которые уже подушно были разложены на сельское податное население. Прежде всего подушная подать составляла 42 млн. руб. и платилась исключительно крестьянами. Затем общественный сбор государственных крестьян в сумме 3400 тыс. руб. Затем государственный земский сбор в части, разложенной на души, составлял 13 млн. 700 тыс. руб., кроме того, мирских и общественных расходов до 30 млн. руб. – в общем 90 млн. руб.

Надо сказать, что сюда еще не включены натуральные повинности, которые отбывали одни крестьяне и для оценки которых у нас нет точных данных, но которые должны быть оценены, во всяком случае, в несколько десятков миллионов рублей.

Итак, не считая этих натуральных повинностей, на 19,5 млн. душ податного крестьянского населения лежало около 200 млн. платежей, т. е. на семью среднего размера – около 30 руб. Такие платежи для обыкновенного крестьянского бюджета являлись безусловно непосильными[16].

При этом надо сказать, что и между различными разрядами крестьян эти подати распределялись чрезвычайно неравномерно. Так, например, платежи за отведенные наделы ложились так: за свои 33,5 млн. дес. помещичьи крестьяне платили 54 млн. руб., а государственные крестьяне за 75 млн. дес. платили лишь 37 млн. руб. Следовательно, неравномерность распределения этой податной тяжести между отдельными категориями самого крестьянского населения была опять-таки чрезвычайно значительна. Если же мы рассмотрим, как распределялась податная тяжесть внутри категории бывших помещичьих крестьян, то увидим, что здесь она ложилась еще более неравномерно, потому что, как вы помните, при установлении выкупных платежей для их определения существовала известная система градации, которая заключалась в том, что первая десятина была оцениваема одна в ту же сумму, как все остальные, вместе взятые, а в местностях нечерноземных и вторая десятина составляла четверть всей оценки, и поэтому относительно большая тяжесть платежей падала на тех, которые получали самые небольшие наделы. Кто получал одну треть максимального надела, тот платил две трети максимального размера выкупного платежа. Особенно сильно чувствовалась неравномерность этой системы в черноземных губерниях, потому что в нечерноземных неравномерность обложения все же не без основания мотивировалась тем, что собственно выкупные платежи или прежние оброки вычислялись сообразно не доходам от земли, а сторонним заработкам, которые крестьяне в этих губерниях действительно имели, и величина надела здесь действительно не играла такой роли, как в черноземных губерниях. Но систему градации редакционные комиссии из нечерноземных губерний, по странной бюрократической тенденции к единообразию, перенесли и в черноземные местности, хотя здесь она ничем не могла быть оправдана и потому была особенно чувствительна, так как все доходы здесь получались от земли, и, следовательно, неравномерность обложения была особенно тяжела малоземельным крестьянским дворам, по которым как раз и ударяла эта система градации[17]. Вот, таким образом, общая картина той тяжести и неравномерности обложения, которая была обнаружена уже в первые же годы после проведения крестьянской реформы. Результаты такого положения вещей сказались очень быстро и были ясны для многих еще и до анкеты Валуева. Именно, уже в 1867 г., когда явился первый серьезный неурожай в Смоленской губернии и за ним последовал полный голод, то Валуев, бывший тогда министром внутренних дел, сперва отрицал наличность голода и утверждал, что имеются для покрытия нужд крестьян достаточные продовольственные запасы, но когда на места голода поехали назначенные для расследования лица, когда они обнаружили, что запасов не хватит и что крестьяне не только едят различные примеси и суррогаты хлеба: древесную кору, глину и проч., но и прямо умирают с голода, то само правительство всполошилось, был даже назначен особый комитет под председательством наследника (будущего императора Александра III), и этот момент при помощи общественной благотворительности собрал значительные суммы, которые, впрочем, по большей части задним числом, и пришли к голодавшим крестьянам.

Затем через три года последовал другой неурожай, коснувшийся главным образом юго-восточных губерний, которые считались житницей всей России и даже Европы; именно в Самарской губернии длился подряд три года неурожай и затем голод в огромных размерах, и тут правительство было особенно смущено, что именно в этом благодатном и обильном землею крае тоже наступил голод.

И вот после того, как явился этот голод в Самарской губернии, и для правительства сделалось ясным, что необходимо будет когда-нибудь положить конец переобремененности крестьян платежами, с одной стороны, а с другой стороны, – их относительному малоземелью в черноземных местностях, вновь явился вопрос, на этот раз довольно резко поставленный, относительно неизбежности серьезной податной реформы.

Тем не менее правительство по-прежнему действовало с чрезвычайной медлительностью. Оно крайне неохотно поднимало этот вопрос. Мы уже видели, что министр финансов, который в это время специально культивировал развитие крупной промышленности, шел года за два до смоленского голода с легким сердцем на новое обложение крестьянского хозяйства, как только явилась к этому малейшая, по его данным, возможность. Мы видели, как вопрос об уничтожении подушной подати и замене ее подоходным налогом, проектированным земствами, провалился в правительственных сферах. Между тем печальные обстоятельства в крестьянском хозяйстве сказывались не только в виде голода, который наступил сперва в Смоленской, а затем в Самарской губерниях, они сказывались и в постепенном падении крестьянского хозяйства в годы совершенно обыкновенные – в особенности в значительном уменьшении скотоводства.

Мы видим, что скотоводство в эти годы падает не только на помещичьих землях, как оно падало в черноземной полосе, потому что помещики прямо находили здесь более выгодным для себя сдавать свои земли в аренду, но падает и у крестьян в довольно значительных размерах, так что этот признак уже является достаточно серьезным. Он, однако, замечен был далеко не сразу: оскудение крестьянского хозяйства совершалось с некоторой постепенностью, и мы видим, что еще в 70-х годах были местные администраторы, которые пытались даже самарский голод объяснить тем, что народ, мол, пьянствует и пропивает свои большие доходы, а потом, в годы неурожая, и наступают поэтому голодовки. Именно, самарский губернатор Климов высказал такие соображения в 1873 г. в Комитете министров; но даже здесь он получил должный отпор: государственный контролер А.А. Абаза ему указал, что все сведения, представленные им, губернатором, который должен был бы знать свою губернию, очевидно неверны и не соответствуют действительному положению вещей. Абаза с цифрами в руках доказал, что Самарская губерния платила податей больше 3% общей их суммы, собиравшейся со всей России, а акцизных сборов из нее поступило лишь 1,5% общей их суммы, так что он имел возможность определенно показать самарскому губернатору, что Самарская губерния – одна из самых трезвых в России и что его, губернатора, данные никуда не годятся. Министр внутренних дел Тимашев, как только положение в споре, возникшем в Комитете министров, сделалось таким неудобным для Министерства внутренних дел, прекратил разговор и сказал, что он представит более точные сведения, но что, во всяком случае, ясно (?), что Самарская губерния не сможет быть отнесена к губерниям истощенным. Однако, истощенность черноземной полосы России в 90-х годах уже не подлежала никакому сравнению. Мне самому лично приходилось в годы неурожая, в 1892–1893 гг., собирать статистические данные относительно голодающих крестьян, и я лично видел целый ряд таких селений в центральных черноземных губерниях, как, например, Тульская, где 75% изб в 90-х годах топились «по-черному», т. е. крестьяне, топя дровами или соломой, строили, ради экономии в топливе, свои печи без труб, потолки в таких избах были совершенно черные от сажи и блестящие, как хорошо вычищенный сапог, а в мокрую погоду с них капала черная грязь. Целый ряд изб в таких деревнях был раскрыт; на крыше оставались одни только стропила, а вся солома была снята и скормлена скоту. По статистическим данным, мною самим собранным, выходило, что в иных деревнях уже до 50% крестьян были к началу 90-х годов безлошадны, а из других 50% более 40% и даже 45% были однолошадными и только 5–6% было таких хозяев, которые обладали двумя и более лошадьми. В некоторых деревнях иногда бывало два-три двора и с пятью-шестью лошадьми каждый, но они совершенно тонули в общей массе разоренного и беспомощного крестьянства...

Вот общая картина того оскудения, к которому пришло крестьянство в черноземных губерниях через 20 лет после реформы 19 февраля. Таким образом, несомненно, что те недостаточные земельные наделы, которые получили крестьяне в черноземной полосе, и то переобременение их платежами, которое существовало в местностях нечерноземных, а в значительной степени также и в черноземных сказались весьма серьезно, и если правительство и в эти годы считало возможным оттягивать необходимые реформы и мероприятия, которые бы служили хотя бы частичному улучшению положения крестьян в России, то в обществе уже в 70-х годах люди сведущие не сомневались, что положение крестьянства в пореформенное время идет к довольно грозному упадку. В числе писателей, которые воспользовались статистическими данными, собранными правительственными комиссиями, исследовавшими тогда положение крестьян, – именно податной комиссией, которая работала в течение целых 15 лет, и затем той анкетной валуевской комиссией, о которой я только что упоминал, – были два выдающихся писателя, о которых я уже говорил, – Ю. Э. Янсон и кн. А. И. Васильчиков. Из них профессор Янсон определенно и резко изложил те выводы, к которым он в этом отношении пришел, в своей книге «Опыт статистического исследования о крестьянских наделах и платежах» – наделах и платежах по Положению 1861 г. Исследовав на основании данных упомянутых двух правительственных комиссий положение массы нашего крестьянства во всех областях Европейской России, профессор Янсон нашел в нем повсеместно «слабую обеспеченность хозяйственного быта, особенно в той части, которая великим актом 1861 года призвана к благоденствию и процветанию свободного труда. Где нет экономической обеспеченности, – писал почтенный профессор, – там почти излишне дополнять картину состояния народа изображением явлений, от нее зависящих, и отсутствием ее объясняющихся. Плохое питание, дурные физические и моральные условия жизни, большая болезненность и сильная смертность – все это имеет свою ближайшую причину в бедности населения, а бедность сама, если и проистекает от слабости нравственных сил и недостатка трудовой энергии, то не от них она пошла и не ими она стоит на русской земле. Ведет она свое начало не с последних времен; ее создало вековое крестьянское состояние; но поддерживает ее там скудная почва, к которой фактически привязано население; здесь ничтожный надел, с которого нельзя сойти, там безземелье, здесь отсутствие всяких заработков и происходящее от того и другого низкое вознаграждение труда; наконец, тяжесть общих государственных, земских и мирских податей и сборов, лежащих не на имуществе и его доходе, а на личном труде, и высокая плата за землю, которая одна кормит того, кто ее обрабатывает».

«Податная система и аграрное законодательство наше, – заключал Янсон, – не могут долее оставаться в настоящем виде без серьезной опасности для благоденствия и настоящего и будущего поколений...»

Но изменение поземельных отношений представлялось ему «гораздо более настоятельным и существенным вопросом настоящего, чем какая бы то ни было реформа в финансовом хозяйстве государства: без сомнения, устраняющего коренные недостатки этих отношений, несбыточно, – по его мнению, – мечтать о благих результатах самой правильной податной системы».

Не видя, однако, возможности думать о полном искоренении недостатков податной системы и при этом принимая во внимание, что поземельный вопрос был уже решен в самой реформе 1861 г., Янсон предлагал поэтому, идя навстречу крестьянским земельным нуждам, лишь ряд более или менее серьезных паллиативов. Он констатировал, что «есть достаточно поводов к понижению поземельных платежей для уравнения их со средствами крестьян и теми хозяйственными отношениями, какие определились 20-летним опытом; вопрос о переселениях и направлении их ждет разрешения, сообразного с потребностями народа и выгодами государства; предоставление дешевого кредита для приобретения тех земель, которые в будущем придется снимать за дорогую цену, исходное с выкупною операцией; самый пересмотр выкупной операции в видах возможного понижения выкупных платежей; наконец, столь желанное и давно ожидаемое преобразование податной системы: вот те громадной важности задачи, на которых не могут не остановить своего внимания и правительство и общество».

Действительно, в начале 80-х годов явился, как вы увидите из последующих лекций, целый ряд мероприятий, которые были направлены в сторону удовлетворения этих нужд и к принятию как раз тех паллиативных мер, которые еще в 1876 г. рекомендовал профессор Янсон.

Несколько другого мнения был другой из двух упомянутых авторов, кн. А.И. Васильчиков, о котором я не раз уже говорил в своих лекциях. Разница между ним и Ю.Э. Янсоном заключается в том, что Васильчиков не считал главнейшей причиной печального положения наших крестьян недостаточность их земельных наделов, а видел ее главным образом в той отчаянной податной системе, которая парализовала благие результаты реформы 19 февраля. Приведя эпиграф, примененный Тэном к характеристике положения крестьян во Франции перед самой революцией 1789 г., кн. Васильчиков находит в этом отношении полную аналогию в положении тогдашних французских и современных ему русских крестьян. Указав, что крестьяне во Франции накануне великой революции усиленно скупали землю и в то же время разорялись тяжестью непомерных налогов, обременявших именно крестьянскую собственность, и подметив то же самое явление и у нас в 70-х годах, кн. Васильчиков замечает, что «положение русских крестьян, в настоящее время совершенно схожее с картиною, нарисованной Тэном, может служить для нас серьезным предостережением; податная система может подавить все благое действие свободы и равноправности и довести мелких владельцев против крупных до того же изуверства, какое проявилось во Франции в конце прошлого столетия».

Та разница, которую вы видите в выводах этих двух выдающихся исследователей тогдашнего положения вещей, отчасти объясняется тем, что кн. Васильчиков имел в виду главным образом положение крестьян в нечерноземной полосе, где не столь остро сказывался земельный вопрос, сколько именно податной, тогда как Янсон обратил главное свое внимание на наиболее хлебородные местности, где действительно сказывался гораздо острее вопрос именно земельный.

Эти мнения кн. Васильчикова и профессора Янсона в значительной степени разделялись массой тогдашних писателей, исследователей крестьянского положения, и, в сущности, надо сказать, что насколько нечутко к этому относилось правительство в 60-х и 70-х годах, настолько же чутко к этому вопросу было отношение печати и общества. Его можно назвать не только чутким, но даже и пророческим, потому что уже во время разработки крестьянской реформы, в самом конце 50-х и начале 60-х годов Чернышевский, а потом Н.А. Серно-Соловьевич и другие совершенно определенно предрекали такие отрицательные результаты реформы.

В 60-х годах в среде передовой русской интеллигенции составилось уже довольно определенное и довольно упорное мнение о недостатках того экономического устройства, которое дано было крестьянам крестьянской реформой, и распространенность этого мнения породила очень скоро широкое народническое течение в литературе, а потом и народническое движение, которое и будет предметом моей следующей лекции.