Часть третья

Московское разорение

Глава первая

VI

Ропот в Московском государстве. – Заявление Ляпунова. – Мужество патриарха Гермогена. – Боярская грамота к Сигизмунду.

Известия о том, что делали поляки с послами, достигли до Москвы, и из нее пошли вести по городам, разумеется, как всегда бывает, в различных видах, более или менее возбуждая и ужас, и негодование. Все прежде думали видеть Владислава сыном православной церкви. Теперь же увертки короля показывали чересчур явно всем и каждому, что он желает только, воспользовавшись расстроенным состоянием Московской земли, лишить ее независимости, а вслед затем отеческой веры, и ввести латинство. Преданные делу Сигизмунда московские люди прежде говорили боязливо и двусмысленно, оставаясь как бы посредине между отцом и сыном; но мало-помалу они начали решительнее проповедовать, что надо Московскому государству присягать не одному Владиславу, но и королю, его отцу. Прочие московские люди стали роптать, что в Москве Гонсевский владеет, как правитель, начальствует стрельцами, будучи сам иноземец. Поляки самовольно сняли со стен Белого города и Деревянного города весь наряд и перевезли в Китай-город и Кремль. Это было сделано для того, чтобы обезоружить москвичей, если они, узнавши, что их хотят принуждать к присяге польскому королю, поднимутся на поляков: они бы не нашли под рукой орудий, чем выжить иноземцев из столицы, а поляки, напротив, тогда будут иметь у себя средства угрожать москвичам и потушить их восстание.

Ожидая тревоги, Гонсевский дал приказание, чтоб русские рано поутру и по вечерам не ходили по городу; на стенах расставлена была польская стража; по улицам ездили денно и нощно вооруженные верховые отряды и надсматривали за жителями. Остальных стрельцов и ратных людей выслали из Москвы под разными предлогами в города. Говорили, что бывали убийства; на Неглинной нашли восемь убитых стрельцов, и подозрение падало на литовских людей. Все боялись иноземцев. Никто не смел роптать громко, чтобы не попасть в список, в котором записывал Андронов нерасположенных к Сигизмунду людей. Но в городах не молчали, как только услышали, что делается под Смоленском. Первый, поднявший голос на всю Русь за оскорбление святыни народной, был Прокопий Ляпунов, до сих пор столь преданный делу Владислава. Он, действительно, рад был королевичу, надеялся, что вот, наконец, Русь успокоится от своих смут, не будет ходить вслед за цариками. Деятельно и скоро он привел Рязанскую землю к присяге королевичу. Когда ему сказали, что поляки заняли Москву, Ляпунов и этим не возмутился; он сказал, что польское войско вошло в столицу на короткое время, пока приедет новый царь, чтобы не дать подняться стороне «вора», а потому и приказывал доставлять из Рязанской земли припасы для поставленного в Москве войска. Но месяцы проходили; желанный царь не являлся. Сигизмунд раздавал должности и поместья. Польские ядра летали на русский город Смоленск. От русских требовали присяги чужому королю. Эти обстоятельства взволновали Прокопия Ляпунова. Он понял, что со стороны поляков все обман, что эти друзья и благодетели готовят Московскому государству совершенное уничтожение. Он написал в Москву письмо к боярам с легким укором и с вопросом: будет или не будет королевич, которому все уже целовали крест, и почему не исполняется договор, постановленный с Жолкевским? Письмо это было, по известию записок Жолкевского, испещрено словами Святого Писания. Бояре отослали его под Смоленск королю и сообщили его содержание Гонсевскому. Предводитель понимал, что такой натурой, как у Ляпунова, шутить нельзя, объявил им, что запретить этому человеку должен патриарх, а вместе с тем указывал на необходимость отдаться безусловно на королевскую волю. Бояре поддавались его внушениям; воспротивился только Андрей Голицын и говорил так: «Господа поляки! От вас нам делается большая несправедливость. Мы присягнули государю королевичу; вы нам его не даете; пишут к нам грамоты не его именем, и людей низкого происхождения равняют с нами, большими людьми. Пусть этого не делается; иначе освободите нас от крестного целования нашего; а мы будем сами о себе промышлять».

Гонсевский запомнил эти слова, и с этого часа возненавидел Голицына; но еще более злобился на него Андронов: Голицын намекал на него, когда говорил о людях низкого происхождения.

В это время прибыл гонец из-под Смоленска, с посольской отпиской, где послы испрашивали указа, что им делать с королевскими требованиями? Михайло Глебович Салтыков и Федор Андронов явились к Гермогену и стали говорить, что надобно послать к королю грамоту: в ней просить снова у него сына, но вместе объявить, что предаются вполне на королевскую волю; да надобно тоже написать Филарету, чтобы он со своей стороны объявил королю, что послы во всем покладаются на королевскую волю и будут так поступать, как ему угодно. Гермоген увидел, что бояре ведут дело в угоду Сигизмунда: не Владислава хотят посадить на престол, а Московское государство затеяли отдать польскому королю, во власть чужеземную, и стал он противоречить им. Они ушли от него с досадой.

Патриарх Гермоген

На другой день (это было 5-го декабря) пришли к патриарху бояре снова, и в числе их Мстиславский. Они требовали того же, о чем говорили вчера Салтыков и Андронов. Грамота была уже боярами подписана: ее подавали подписать патриарху. Бояре вместе с тем указывали на сопротивление Ляпунова, хотели, чтобы патриарх усмирил его духовной властью своей. Патриарх отвечал: «Пусть король даст своего сына на Московское государство и выведет всех своих людей из Москвы; пусть королевич примет греческую веру. Если вы напишете такое письмо, то я к нему руку приложу и вас благословлю на то же. А чтобы так писать, – что нам всем положиться на королевскую волю, и чтобы послам велеть отдаться на королевскую волю, – я и сам того не сделаю и другим повелеваю не делать, и если меня не послушаете, то наложу на вас клятву. Явное дело, что после такого письма придется нам целовать крест королю. Скажу вам, я буду писать к городам: если королевич примет греческую веру и воцарится над нами, я им подам благословение, а если и воцарится, да веры единой с нами не примет, и людей королевских не выведут из города, то я всех тех, которые уже крест ему целовали, благословлю идти на Москву и страдать до смерти». Бояре стали спорить с патриархом; слово за слово, – рассказывают, будто Михаиле Салтыков вышел из себя, стал бранить патриарха и замахнулся на него ножом.

«Я не боюсь твоего ножа, – сказал патриарх, – я вооружусь против твоего ножа силою креста святого: ты же будь проклят от нашего смирения в сем веке и в будущем». Потом он обратился к Мстиславскому и сказал: «Это твое начало, господин, ты больше всех честию, тебе следует подвизаться за православную веру; а если и ты прельстишься, как и другие, то Бог скоро прекратит жизнь твою, и род твой возьмет от земли живых, и не останется никого из рода твоего».

Бояре вышли.

На другой день патриарх собирал народ в соборной церкви, но поляки не допустили сборища и окружили церковь; некоторые, однако, успели войти туда и слышали смелую проповедь. Гермоген уговаривал стоять за православную веру, сообщать о том же в города и обличал изменников. После этого события поляки окружили патриарха стражей и не допустили к нему даже дворовых людей, чтобы он через них не посылал в города воззваний и не сообщал, что делается в Москве, что затевают бояре с Гонсевским. Но в разных краях Московского государства узнали, как патриарх твердо выступил против покушений поработить веру и государство; «А если бы, – говорит одна из современных грамот (из Ярославля в Казань), – Гермоген патриарх такого досточудного дела не учинил, то, из боязни польских и литовских людей, никто не смел бы молвить ни одного слова, хотя бы шло не только о том, чтоб веру попрать, но даже о том, чтоб всех заставить носить хoхлы».

Бояре, написав грамоту, употребили в ней имя патриарха без его подписи и отправили к послам. В ней приказывалось послам Впустить поляков в Смоленск, велеть смольнянам присягнуть не только на имя королевича, но и короля, и самим послам во всем положиться на королевскую волю. Но пока по этой грамоте возник новый спор, как весть об оскорблении патриарха дошла до Ляпунова, и он прислал в Москву другую грамоту. В ней он жаловался на стеснения патриарху и на оскорбления народу от поляков, чинимые в Москве. «Вы, бояре, – писал он, – прельстились на славу века сего, отступили от Бога и приложились к западным и жестокосердным, обратились на своих овец. Король ничего не совершил по крестному целованию, как состоялся договор с коронным гетманом Жолкевским. Знайте же, что я сослался и с калужанами, и с тулянами, и с михайловцами, и с северскими, и украинными городами: целуем крест на том, чтобы нам со всею землею стоять за Московское государство и биться на смерть с поляками и литовцами»[1]. Бояре испугались этих угроз, и, чтобы не раздражить народа, уговорили Гонсевского не держать патриарха под стражей и отдали ему часть дворовых людей.

Вести о том, что с поляками дело не ладится, дошли в Калугу до «вора», и он послал одного попа, по имени Харитона, к одному из бояр, заседавших в думе, Воротынскому, Этот поп попался под пытку. Он наговорил на Воротынского и на Андрея Голицына, брата Василия, бывшего в числе послов. Гонсевский был уже недоволен этими боярами и, по наговору попа, посадил их под стражу. Попа казнили. Заточение двух важных в государстве особ еще более должно было увеличивать раздражение, Но самому «вору» не довелось уже более ловить в мутной воде рыбу.