ГЛАВА ВТОРАЯ

II

Противодействие поляков. – Движение русских ополчений. – Тревога в столице. – Стеснение патриарха.

Поляки не ждали такого единодушия. Поляки видели, как бояре и дворяне раболепно выпрашивали у Сигизмунда имений и почестей, как русские люди продавали свое отечество чужеземцам за личные выгоды. Поляки думали, что, как только бояре склонятся на их сторону, как только они одних купят, других обманут, то можно совладать с громадой простого народа, не знающей политических прав, – с этим стадом рабов, привыкших повиноваться тяготеющим над ними верхним силам. Они ошиблись. Они не рассчитали, что, помимо политических прав, которыми Польша так гордилась и которых Русь не знала, была на Руси животворная сила, способная привести в движение неповоротливую громаду – это была православная вера! Она-то соединила русский народ, она для него творила и государственную связь, и заменила политические права. Знаменем восстания была тогда единственно вера: во всех грамотах выставлялось на первом плане побуждение религиозное, необходимость защищать церкви, образа и мощи, которым творили поругание польские и литовские люди. Эти-то драгоценные для сердца и воображения предметы подняли тогда русских всех земель. Они же, между прочим, привязывали области и к Москве, где было много и церквей, и образов, и мощей.

Ни тогдашнее московское правительство, ни поляки не употребляли энергических мер, чтобы это восстание подавить в начале. В январе, узнав о волнении Рязанской земли, московские бояре известили Сигизмунда, что Ляпунов, в Рязанской земле, не хочет видеть в Московском государстве успокоения, не велит слушать повелений королевских, посылает воевод и голов по городам, прельщает дворян и детей боярских, устращивает простых людей и собирает себе денежные и хлебные запасы, следуемые в царскую казну[1].Указывали на брата его Захара, бывшего тогда в королевском обозе под Смоленском, как на тайного пособника Прокопию. В то же время московские бояре послали черкас воевать рязанские места, послушные Ляпунову. Неизвестно, откуда пришли эти черкасы: были ли это бродячие казацкие отряды, или, всего вероятнее, то были малоруссы, поселенные в Рязанской земле, ибо впоследствии там оказываются на жительстве малоруссы. Но как бы то ни было, только к этим черкасам пристали русские изменники, Исай Сумбулов с товарищи, Ляпунов пошел на них с детьми боярскими, рязанскими и коломенскими, выгнал их из Пронска и занял этот город. Тут подоспели к черкасам на помощь еще новые силы и осадили в Пронске Ляпунова. На счастье ему, вышел из Зарайска тамошний воевода, князь Димитрий Михайлович Пожарский, и пошел на выручку Ляпунова. Черкаср отошли от Пронска к Михайлову (где, вероятно, пребывали постоянно). Воеводы разошлись: Ляпунов отправился в Переяславль-Рязанский продолжать свое дело, а Пожарский – в свой Зарайск. Тогда черкасы ударили на Зарайск, взяли острог, осадили в городе воеводу. Но Пожарский сделал вылазку, выгнал их из острога и прогнал далеко. Сумбулов оставил черкас и убежал в Москву[2], Современники приписали эту удачу чудотворной силе Николы Зарайского.

В феврале князь Иван Куракин, сторонник поляков, воевода в Юрьеве-Польском, вместе с князем Иваном Борисовичем Черкасским услышали, что во Владимире происходит сбор восстания, пошли туда с войском; но весть об их походе в пору дошла в Суздаль до Просовецкого, и он послал на помощь владимирцам своих ратных людей – казаков. 11-го февраля под Владимиром произошла битва: Куракин был разбит, Черкасского взяли в плен, остальные разбежались. Неудачно пошло дело королевской стороны и в Новгороде: в первых числах марта польский отряд, который пришел из Великих Лук в Старорусский уезд, узнав, что в Новгороде волнение, спешил на выручку Салтыкова, но новгородцы вышли против него и разбили. Таким образом, первые столкновения русского восстания с врагами могли только ободрить русских.

Восточные ополчения выходили из своих земель к назначенным местам скоро. Еще 8-го февраля нижегородцы отправили передовой отряд во Владимир. Он состоял из нижегородских дворян, детей боярских, поселенных в Нижегородской земле литвы и немцев и стрельцов. Затем, 17-го февраля, двинулось и всё большое нижегородское ополчение вместе с ополчениями окольных городов, тянувших к Нижнему. С ними сошлось воедино муромское ополчение под начальством князя Василия Федоровича Мосальского; в нем, кроме муромцев, были дворяне, дети боярские, стрельцы и казаки других соседних городов. Они пришли во Владимир 1-го марта, а из Владимира, вместе с владимирским ополчением, двинулись к Москве 10-го марта. К ним пристали суздальцы, под начальством Артемия Измайлова, и пестрая толпа казаков и черкас Просовецкого.

Костромичи вышли 24-го февраля под начальством князя Федора Волконского. Они прибыли к Ярославлю; там пристало к ним ополчение ярославское и вышло с ними к Москве в начале марта, под начальством Ивана Ивановича Волынского, оставив в городе другого Волынского, со старыми дворянами. В Романове к ним пристало и романовское ополчение под начальством князя Василия Пронского. Они все вместе прибыли в Ростов, и тут соединилось с ними ростовское ополчение, под начальством Федора Волконского. Из Ростова пошли на Переяславль. Переяславцы приняли их с образами и примкнули к ним. Отсюда с новоприбывшими они шли на Александровскую слободу, на соединение с владимирцами и нижегородцами. Тут напал на них отряд, посланный из Киржача, где стоял князь Куракин. Они разбили его и наловили пленников.

К Ляпунову в Рязанскую землю весь февраль стягивались ополчения украинских городов; войско его было очень велико. Но главная сила украинского восстания заключалась в казачестве. Заруцкий в наборе войска действовал с той же казацкой широтой, с тем же взломом общественного строя, как некогда Болотников. В грамоте, написанной от имени князя Трубецкого, которым руководил Заруцкий, призывались люди боярские крепостные и старинные, всем обещалась воля и жалованье, как и другим вольным казакам. Таких-то пособников не страшился набирать Ляпунов[3]. В начале марта Ляпунов двинулся в Коломну.

В продолжение этих двух месяцев, когда происходил сбор всего русского народа и поход под Москву, в самой Москве одушевление, оживлявшее всю Русскую землю, стало выражаться смелыми поступками. К Гонсевскому явились дворяне и обыватели московские[4]. "Мы терпели притеснения от твоих людей, – говорили они, – они ругаются над святынею, не уважают службы Божией, в образа стреляют, наших людей бьют, в дома наши насильно врываются; казна царская тратится, земля наша истощается» каждый месяц большие деньги платятся, чтоб содержать шесть тысяч ваших людей, а выбранный нами царь не приезжает; народ скорбит, думает, что король хочет разорить, а не устроить нашу землю, говорит, что король, по своему крестному целованию, нам сына своего не пришлет".

Гонсевский отвечал им: "Вы сами смотрите, чтоб не подать повода к несчастию, а о нас ничего дурного не думайте; у короля есть свои дела в королевстве, а как он их окончит, то и пришлет сына своего, так, чтобы сохранить честь и славу как польского, так и русского государства. Надобно прежде, чтобы Смоленск сдался, чтобы потом ему, королю, не иметь спора с сыном своим. А я, с своей стороны, буду просить, чтобы молодой царь прибыл как можно скорее; а кто из наших людей станет вам делать обиды, то я таких накажу беспощадно".

– Пусть скорее едет царь, – подтверждали москвичи, – а то народ станет искать другого государя; для такой невесты, как наша Русь, жених найдется.

Польские лазутчики рыскали всюду и приносили злые вести; с каждым днем слух о восстании по русским краям становился для поляков грознее и грознее. Поляки смотрели осторожнее и подозрительнее, а москвичам, по мере больших надежд, труднее было сдерживать свою злобу. Еще было свежо у поляков воспоминание о страшной ночи, погубившей первого Димитрия. "Москвичи народ вероломный, – говорили они, – могут внезапно напасть на нас". Строже стали караулы; все возы, въезжавшие в город, подвергались старательному осмотру, чтобы русские не ввезли в город оружия. Жолнеры присматривались ко всяким сборищам, входили без запинки в дома, где являлось подозрение. "Что же это такое? – говорили им русские, – разве мы враги ваши?" – "Не мешает быть осторожными с вами, – отвечали им поляки, – нас немного, а вас тысячи. Мы знаем, что вы, москвичи, нас не любите. Мы дурного не затеваем и не будем ссориться с вами: государь нам того не приказывает; вы только сидите спокойно и не учиняйте буйств, а нас бояться вам нечего". Прислушиваясь к толкам, поляки услыхали, что москвичи так поговаривали между собой: "Теперь еще пока их немного, а что, как прибавится у нас этих лысых голов? Разве не видно, что у них на уме? Они хотят нас под собою держать и овладеть нами со временем. Мы выбрали польского королевича не на тот конец, чтобы всякий безмозглый поляк помыкал нами.,, а нам, московским людям, пропадать пришлось! Король, старая собака, целый год не будет пускать к нам своего щенка. Если он к нам теперь не хочет приходить, пусть навеки себе в своей земле остается. Не хотим, чтобы он был у нас государем; если эти шесть тысяч глаголей добром отсюда не уберутся, то перебьют их, как собак, даром что они так здесь уселись. На них наших семьсот тысяч найдется... стоит только взяться дружно за дело... много можно сделать!" Когда услышали, наконец, москвичи, что восстание охватило почти все города и земли, некоторые до того стали отважны, что собирались толпами, подсмеивались над поляками и задевали жолнеров, когда они проходили отрядами на караул, или когда являлись для покупок на рынке. "Эй вы, хари! – кричали им москвичи, – не долго вам тут сидеть! Скоро собаки потащут вас за хoхлы, если добром не выйдете из нашего города". – "Смейтесь себе, – отвечали им поляки, – сколько хотите ругайтесь; мы будем терпеть и без большой нужды не начнем кровопролития; а вот вы попробуйте что-нибудь затеять, тогда посмотрите, как мы вас заставим каяться!" Когда поляки что-нибудь покупали, с них брали вдвое. Однажды, по сказанию Буссова[5], 13-го февраля, польские шляхтичи послали своих пахолков покупать овса на хлебном базаре, который был тогда за Москвой-рекой на берегу; пахолки присмотрелись, что москвичи покупают овес и платят за бочку талер, и сами то же хотели заплатить. Москвич-торгаш потребовал с поляка вдвойне. Поляк вышел из терпения, начал ругаться: "Как смеешь грабить нас? Разве мы не одному царю служим?" – "Коли не хочешь столько дать, так убирайся; полякам не покупать его дешевле". Поляк выхватил саблю. Москвич пустился с жалобным криком бежать; вдруг бросилось на поляка москвичей человек сорок или пятьдесят, с дубьем. Поляк в свою очередь закричал и пустился бежать; на его крик поспешили пахолки; за ними также погнались москвичи. Поляки кричали, будто москвичи убили из них троих за то, что те хотели платить, сколько другие платят. Тогда двенадцать жолнеров, что сидели на рынке, бросились к своим на помощь; произошла свалка; убито было до тринадцати человек. В Москве с обеих сторон поднялась тревога; бежали москвичи, кричали, что поляки бьют их; поляки кричали, что москвичи бунтуют, и готова была разыграться полная битва, но тут прибежал сам Гонсевский с офицерами; разогнали драку, и Гонсевский, в качестве правителя столицы и наместника королевского говорил такую речь:

Александр Гонсевский

"Вы, москвитяне, считаете себя самыми истинными христианами. Зачем же вы не боитесь Бога, хотите кровь проливать, быть вероломными? Бы думаете, Бог вас за это не накажет? Вы уже убили столько своих государей, нашего короля сына выбрали себе государем, дали ему крестное целование, и за то, что он не может так скоро приехать, как бы вам хотелось, вы поносите его и отца его: его самого щенком, а короля, отца его, старой собакой называете! Бог своими наместниками поставил их, а вы их своими свиными пастухами считаете! Вы не хотите быть тверды на вашем крестном целовании: ведь вы сами же государем выбрали его, и короля просили, чтоб он изволил вам дать сына на царство, и нас поэтому приняли в Кремль! А теперь вы его людей бьете! Не помните, что мы вас избавили от вашего врага, Димитрия! Что вы делаете нашему государю Владиславу, то вы не человеку делаете, а самому Богу; он не дозволит ругаться над собою; не полагайтесь, милые друзья, на ваше множество; нас только шесть тысяч, а вас будет тысяч семьсот, но победа не от множества, а Бог дает помощь и малому числу: вы сами на себе это не раз испытали. Многие тысячи ваших бегали от малых отрядов наших с поля. Зачем вы бунтуете? Мы служим тому же, чьи и вы слуги и подданные; ваш государь и наш государь. Если вы начнете убийства и кровопролития, то не вам Бог даст счастье, а нам; наше дело право; мы за своего государя сражаемся".

Тут некоторые смельчаки из черного народа сказали: "Вы всем нам – плевое дело; мы без оружия и без дубин вас шапками забросаем!"

Гонсевский отвечал: "Э, любезные, вашими войлочными шапками вы не управитесь с шестью тысячами девок: и те вас утомят; а куда вам с такими военными людьми, вооруженными богатырями, как мы! Я прошу вас и умоляю – не начинайте кровопролития!"

На это сказали ему: "Так уходите отсюда и очистите наш Кремль и город!"

Гонсевский на это возразил: "Этого не дозволяет присяга наша. Наш государь не на то нас здесь поставил, чтобы мы бежали отсюда, когда нам захочется, или когда вы потребуете. Нам должно здесь оставаться, пока царь сам сюда приедет".

– Ну, так недолго вам быть! – крикнул кто-то из толпы.

– Это, – сказал Гонсевский, – в Божией воле, а не в вашей. Если вы что-нибудь начнете, то пусть Бог сжалится над вами и над братьями вашими. Я вас довольно уговаривал. Сами подумайте: Бог с нами, и вы ничего не выиграете!

Он удалился в Кремль, и горожане разошлись.

Такое объяснение польского военачальника с собравшейся у Кремля толпой народа передает современник, бывший тогда в Москве иноземец[6].

Еще прошло время. Уже был месяц март. Наступила распутица. Польские лазутчики принесли известие, что сила восставшего русского народа приближается к Москве тремя дорогами. Поляки узнали, что патриарх писал возбудительные грамоты: подозревали и дворян, и даже бояр. Гонсевский созвал их и говорил:

"Мне известно вероломство, измена крестному целованию. Покажите, что вы против намерений изменников; подавите дерзость заговорщиков, и ничего не бойтесь от войска, которое поставлено на защиту, а не на погибель народу. А если изменники будут упрямиться, знайте, что мне приказано охранять дело государя своего и выбранного царя вашего, как надлежит храбрым воинам, и не давать себя в обиду, хоть бы пришлось проливать народную кровь и наказать город огнем и мечом".

По его приказанию бояре приступили к патриарху. Михаил Салтыков на челе их говорил Гермогену: "Ты писал по городам, велел им собираться да идти под Москву; теперь отпиши им, чтоб не ходили!" Он прикрепил свое требование бранью.

Патриарх отвечал: "Коли ты и все изменники, что с тобою, а с вами и королевские люди, коли все вы выйдете из Москвы вон, я отпишу к ним, чтоб воротились назад. Ты клевещешь на меня, будто я писал к ним; я не писал, а буду писать, когда вы не выйдете. Я, смиренный, благословляю их, чтоб они совершили начатое непременно, не уставали бы, пока увидят желаемое: уже я вижу, что истинная вера попирается от еретиков и от вас, изменников, и приходит Москве конечное разорение и запустение св. Божиих церквей; не могу слышать латинского пения, а латины костел устроили на дворе Бориса".

П. Чистяков. Патриарх Гермоген отказывает полякам подписать грамоту

После крупных разговоров бояре постановили около патриарха поставить стражу. Гонсевский, по свидетельству Кобержицкого, сам обращался к патриарху и говорил ему: "Ты, Гермоген, первый зачинщик измены, ты заводчик всего возмущения; не пройдет тебе это даром; дождешься ты достойной кары; не думай, что охранит тебя твое достоинство. Не благочестием ты отличаешься, а оскверняешь свой сан гнусною изменой". Патриарх отвечал Гонсевскому, что он не писал грамот; но Гонсевскому было ясно, что все от него идет; казалось ему при этом, что все делается не без согласия кое-каких бояр, которые ему в глаза казались верными видам польского короля.

Разнеслась по Москве весть, что патриарху учинили оскорбления. Народ заволновался. Тут еще раздражило народ и то, что поляки потребовали от москвичей съестных припасов для себя. "Ничего им нет, кроме пороху и свинца, – говорили москвичи, – пусть идут к своему государю за жалованьем!" Неистово ненавидел народ бояр, особенно Салтыкова, Андронова и дьяка Грамотина. До трех тысяч молодцов бросились к Кремлю, кричали, ругали бояр, требовали их выдачи. Но полковник немецкого отряда, Борчковский, ударил в барабаны; мушкетеры взялись за оружие. Толпа разбежалась.

Бояре сильно стали трусить после этих попыток. Они знали, что как только народ поднимется, их ожидает беда. Приближалось Вербное воскресенье. Тогда, по обычаю, стеклось в Москву множество всякого народа смотреть на торжество, как патриарх ездит на осляти. День этот казался страшен боярам. Было подозрение, что тогда, под предлогом стечения народа к празднику, нахлынет в Москву толпа мятежников, и весь народ поднимется. Бояре и Гонсевский решили было не делать праздника и не пускать в город никого; но как только в народе разошлась весть, что праздника не будет, поднялся крик и ропот. Это казалось явным поруганием святыни, и Гонсевский рассудил, что так будет хуже: москвичи еще скорее разъярятся и поднимутся. Он приказал освободить патриарха из-под стражи и велел ему совершить обряд. В обычное время, когда патриарх ехал на осляти, сам царь вел его осла за узду. В этот раз такую должность царя исполнял боярин Гундуров. По известию бывшего в Москве поляка, народу было много; а русский летописец говорит, что москвичи не пошли на праздник; они подозревали, что, по наущению бояр, поляки в этот день замыслили дурное против московских жителей.

Тут, где-то в отдаленных местах города, произошла свалка между поляками и русскими; несколько поляков было убито, других поколотили. После окончания обряда пришла об этом весть в Кремль, но польские начальники не решились приступить к чему-нибудь решительному против всего народа. Тогда Салтыков сказал Гонсевскому: "Вот вам! Москва сама дала повод, – вы их не били; смотрите же: они вас станут бить во вторник! А я не буду ждать, возьму жену и убегу к королю"[7].