Обязанность восхвалять дворцовые события[1] надолго заковала оду Ломоносова в форму ложноклассической оды. (См. характеристику классицизма как литературного течения и статью о месте его в русской литературе.) Вследствие этого первый период его творчества, – период рабства формы и содержания – продолжался до самого вступления на престол Елизаветы. С воцарением дочери Петра, с победой русского патриотизма над немецкими влияниями, пафос Ломоносова сразу делается более искренним и, в зависимости от этого, находит для своего выражения более простые формы и, в значительной степени, отрешается от искусственности и общих мест.

 

Теория трёх штилей Ломоносова

 

Первым опытом Ломоносова был перевод «оды» Фенелона (1738), сделанный им за границей, в бытность его там студентом.

Более известно второе его произведение: «Ода на взятие Хотина» (см. её полный текст и краткое содержание). Эта ода (1739) интересна тем, что она представляет собою первую удачную попытку применить тоническое стихосложение в русских стихах. Впрочем, теория этого стихосложения была предложена несколько ранее Тредиаковским.

В одах первого периода особенно ярко сказались все достоинства и недостатки лирики Ломоносова. Прежде всего, в них уже выразились все главные условности псевдоклассической оды: её риторизм, выражающейся часто в длинной цепи вопросов и восклицаний, вроде следующих:

 

Не Пинд ли под ногами зрю?
Я слышу чистых сестр музыку!..

 

– Или вопросов, обращенных к побежденной Турции:

 

Где ныне похвальба твоя?
Где дерзость? где в бою упорство
Где злость на северны края?.. – и т. д.

 

Иногда эти вопросы сплетаются в длинную цепь, захватывающую несколько строф. Кроме риторизма яркую особенность разбираемых од составляет свойственное классицизму частое употребление аллегорий и олицетворений. Войны России со Швецией представляются, обыкновенно, в виде борьбы орлицы (герб России) со львом (герб Швеции). Поражение Турции изображено в следующих словах:

 

Тогда, увидев бег своих,
Луна[2] стыдилась сраму их
И в мрак лице, зардевшись, скрыла.

 

Отличаются оды и необходимым восторгом, о наличности которого всегда заявлял сам поэт:

 

Восторг внезапный ум пленил,
Ведет на верх горы высокой!

 

Такая восторженность приводила поэта порою к гиперболизму образов, также весьма характерному для классицизма. Чтобы изобразить, например, воинственное настроение врагов России, Ломоносов прибегает к помощи таких картин:

 

Не медь ли в чреве Этны ржет,
И, с серою кипя, клокочет?
Не ад ли тяжко узы рвет
И челюсти разинуть хочет?

 

Эта грандиозность совершенно не соразмерялась с действительностью, – она уносила поэта от петербургских болот к горам Греции, – Бирона обращала в разъяренного «Гиганта». С другой стороны, малолетний император Иван Антонович обрисован героем, при одном имени которого –

 

Боязнь трясет Хинейски стены,
Геон и Тигр теряют путь –

 

и даже –

 

Индийских трубят вод тритоны!

 

Подобное преувеличение поэта вело к раболепству чувств и мыслей. Например, Россия представлена в виде прекрасной женщины, которая склонилась перед малолетним Иваном VІ, с таким приветом:

 

Породы царской ветвь прекрасна,
Моя Надежда, Радость, Свет!
Счастливых дней Аврора ясна,
Монарх-младенец, райский цвет.

 

Дальше следует просьба о разрешении поцеловать царские глазки, ручки –

 

Лишь только перстик Ваш погнется, –
Народ бесчислен вдруг сберется,
Готов идти, куда велит.

 

Раболепство чувства принуждало поэта восхвалять каждое новое правление, называть его «золотым веком» – а правление предшествовавшее, еще недавно им же восхваляемое, называть «мраком», «тьмой». В порыве деланного восторга поэт не останавливается даже перед такими курьезами, как, например, «воззвание к Неве», чтобы она ломала лед:

 

Повсюду вейте, ветры, радость,
В Неве пролейся меда сладость, –
Иоаннов нектар пьет мой ум!

 

Перечитывая все эти оды, писанные «на заказ» ученым-естественником, невольно жалеешь этот великий ум, сдавленный тисками исторических обстоятельств.

Если мы заглянем в закулисную сторону жизни Ломоносова, мы увидим, как долго он нищенствовал около Академии, не допускаемый туда немцами. Таким образом, он долго не имел возможности отдаться всей душой тем научным занятиям, к которым влекло его, – а, с другой стороны, его гордость возмущалась, когда он видел себя вынужденным славить ничтожных людей, – «мрачная ночь», по его словам, грозила тем, кто заупрямится «хвалить и славить».

Впрочем, и в этом первом периоде творчества Ломоносов рисовал порою картины, поражающие нас красотой и выразительностью.

 

Совсем иным предстает пред вами Ломоносов во второй период своей деятельности. Теперь он совершенно искренне возгласил, что «Императрица Елизавета – свет», что до неё на Руси была «тьма», «мрак», «скорбь», «зло»... Мы знаем, как радостно встречена была Елизавета русским обществом, утомившимся от гнета временщиков и немецких выходцев, от частой смены правлений, от постоянной тревоги перед разными «калификами на час». И вот поэт во всех своих многочисленных одах от всего сердца восхваляет «дщерь Петрову», как «весну», превозносит её доброту, кротость, щедрость и, главное, миролюбие.

От всех этих песнопений в честь любимой монархини веет в его песнях настроением бодрым, жизнерадостным, – риторика, мало-помалу, теряет свою угловатость и резкость, уступая место искреннему чувству спокойной радости. Оттого и оды его теперь делаются короче, проще, – очевидно, настроение поэта постепенно приходило в соответствие с их словесной формой. Теперь поэт имел полное право сказать, что его слог «сложен из похвал правдивых».

Не раз теперь Ломоносов с восторгом воспевает в своих одах победу национальных начал, не раз с горечью он воспоминает о «скорбной темноте», в которой спало русское общество до Елизаветы. Но Бог узрел «кротким оком» тьму, спустившуюся над Россией, и сказал: «да будет свет» – и на престоле оказалась «Елизавета». Она принесла с собою ту «тишину», которая была необходима для внутреннего процветания России. Вместе с этой «тишиной» явился для Ломоносова новый предмет песнопений – «науки».

Конечно, он долго не мог отделаться от ложноклассических приемов, хотя и шел постепенно к освобождению от них. Боги греческие и римские часто и теперь упоминаются в его произведениях, особенно, в начале этого второго периода. Петр Великий является то Нептуном, то Ахиллесом под Троей.

«Аллегоризм» и «риторизм» еще тяготеют порой над его вдохновением. Традиционный «восторг» по-прежнему начинает многие оды; «воззвания к Музе» попадаются так же довольно часто.

Оттого в минуты подъема настроения поэт уверяет, что не только чувствует, как «священный ужас мысль объемлет» – он видит, как «отверз Олимп всесильный дверь», он даже замечает, как «брега Невы руками плещут», как ликует «нимфа Финского залива» и пр.

Но такие увлечения поэта теперь сравнительно редки, – зато восхваление природы, её красот, её творческих сил, её власти, делается теперь любимым мотивом его поэзии.

Для него «природа» теперь очень часто заменяет античный Олимп: дела людей сопровождаются не участием богов, а сочувствием природы: «горы рыдали, и мрачное море стонало, когда погасал Петр». Из русских поэтов он первый постиг красоту северной природы, воплотив ее в могучем образе «Борея с мерзлыми крылами».

Другая особенность оды Ломоносова – это сильная примесь исторических воспоминаний: герои русской древности теперь вытесняют, мало-помалу, героев Рима и Эллады. Поэт с любовью повествует теперь о подвигах русских князей и царей.

Грандиозность образов и картин навсегда осталась особенностью од Ломоносова: его воображение любит рисовать титанов, раздирающих облака, – он вдохновляется величественными картинами создания мира, претворением мрака в свет, великими явлениями, когда сотрясаются горы, реки текут вспять...

Недаром он весь был проникнут образом Петра I, недаром он воскликнул, «Он – Бог, он Бог твой был, Россия!» – у Ломоносова была душа, которая, по преимуществу, чувствовала «грандиозное».