Лжедмитрий I
Энциклопедия Брокгауз-Ефрон – Лжедмитрий I
Константин Рыжов – Лжедмитрий I
В. О. Ключевский – Лжедмитрий I
С. Ф. Платонов – Лжедмитрий I
Лжедмитрий I
— царь московский (1605-1606). Происхождение этого лица, равно как история его появления и принятия на себя имени царевича Дмитрия, сына Иоанна Грозного (см.), остаются до сих пор весьма темными и вряд ли даже могут быть вполне разъяснены при настоящем состоянии источников. Правительство Бориса Годунова, получив известие о появлении в Польше лица, назвавшегося Дмитрием, излагало в своих грамотах его историю следующим образом. Юрий или Григорий Отрепьев, сын галицкого сына боярского, Богдана Отрепьева, с детства жил в Москве в холопах у бояр Романовых и у кн. Бор. Черкасского; затем, навлекши на себя подозрение царя Бориса, он постригся в монахи и, переходя из одного монастыря в другой, попал в Чудов монастырь, где его грамотность обратила внимание патриарха Иова, взявшего его к себе для книжного письма; похвальба Григория о возможности ему быть царем на Москве дошла до Бориса, и последний приказал сослать его под присмотром в Кириллов монастырь. Предупрежденный вовремя, Григорий успел бежать в Галич, потом в Муром, и, вернувшись вновь в Москву, в 1602 г. бежал из нее вместе с некиим иноком Варлаамом в Киев, в Печерский монастырь, оттуда перешел в Острог к кн. Константину Острожскому, затем поступил в школу в Гоще, и наконец вступил на службу к кн. Адаму Вишневецкому, которому впервые и объявил о своем якобы царском происхождении. Этот рассказ, повторенный позднее и правительством царя Василия Шуйского, вошедший в большую часть русских летописей и сказаний и основанный главным образом на показании или "Извете" упомянутого Варлаама, был сперва всецело принят и историками. Миллер, Щербатов, Карамзин, Арцыбашев отождествляли Лжедмитрия с Григорием Отрепьевым. Из новых историков такое отождествление защищают С. М. Соловьев и П. С. Казанский — последний, однако, не безусловно. Уже очень рано возникли сомнения в правильности такого отождествления. Впервые подобное сомнение было высказано в печати митроп. Платоном ("Краткая церковная история", изд. 3-е, стр. 141); затем уже более определенно отрицали тождество Лжедмитрия и Отрепьева А. Ф. Малиновский ("Биографические сведения о кн. Д. М. Пожарском", М., 1817), М. П. Погодин и Я. И. Бередников ("Ж. М. Н. Пр.", 1835, VII, 118-20). Особенно важны были в этом отношении работы Н. И. Костомарова, убедительно доказавшего недостоверность "Извета" Варлаама. Костомаров предполагал, что Лжедмитрий мог происходить из зап. Руси, будучи сыном или внуком какого-нибудь московского беглеца; но это лишь предположение, не подтвержденное никакими фактами, и вопрос о личности первого Лжедмитрия остается открытым. Почти доказанным можно считать лишь то, что он не был сознательным обманщиком и являлся лишь орудием в чужих руках, направленным к низвержению царя Бориса. Еще Щербатов считал истинными виновниками появления самозванца недовольных Борисом бояр; мнение это разделяется большинством историков, причем некоторые из них немалую роль в подготовке самозванца отводят полякам и, в частности, иезуитам. Оригинальный вид приняло последнее предположение у Бицына (Н. М. Павлова), по мнению которого было два самозванца: один (Григорий Отрепьев) был отправлен боярами из Москвы в Польшу, другой — подготовлен в Польше иезуитами, и последний-то и сыграл роль Дмитрия. Это чересчур искусственное предположение не оправдывается достоверными фактами истории Лжедмитрия и не было принято другими историками. То обстоятельство, что Лжедмитрий вполне владел русским языком и плохо знал латинский, бывший тогда обязательным для образованного человека в польском обществе, позволяет с большою вероятностью предположить, что по происхождению Лжедмитрий был русский. Достоверная история Лжедмитрия начинается с появления его в 1601 г. при дворе кн. Конст. Острожского, откуда он перешел в Гощу, в арианскую школу, а затем в кн. Ад. Вишневецкому, которому и объявил о своем якобы царском происхождении, вызванный к этому, по одним рассказам, болезнью, по другим — оскорблением, нанесенным ему Вишневецким. Как бы то ни было, последний поверил Лжедмитрию, равно как и некоторые другие польские паны, тем более, что на первых же порах явились и русские люди, признавшие в Лжедмитрии мнимо-убитого царевича. Особенно близко сошелся Лжедмитрий с воеводой сандомирским, Юрием Мнишком, в дочь которого, Марину, он влюбился. Стремясь обеспечить себе успех, Лжедмитрий пытался завести сношения с королем Сигизмундом, на которого, следуя, вероятно, советам своих польских доброжелателей, рассчитывал действовать чрез иезуитов, обещая последним присоединиться к католичеству. Папская курия, увидав в появлении Лжедмитрия давно желанный случай к обращению в католичество московского государства, поручила своему нунцию в Польше, Рангони, войти в сношения с Лжедмитрием, разведать его намерении и, обратив в католичество, оказать ему помощь. В начале 1604 года Лжедмитрий в Кракове был представлен нунцием королю; 17 апреля совершился его переход в католичество. Сигизмунд признал Лжедмитрия, обещал ему 40000 злотых ежегодного содержания, но официально не выступил на его защиту, дозволив лишь желающим помогать царевичу. За это Лжедмитрий обещал отдать Польше Смоленск и Северскую землю и ввести в московском государстве католицизм. Вернувшись в Самбор, Лжедмитрий предложил руку Марине Мнишек; предложение было принято, и он выдал невесте запись, по которой обязался не стеснять ее в делах веры и уступить ей в полное владение Вел. Новгород и Псков, причем эти города должны были остаться за Мариной даже в случае ее неплодия. Мнишек набрал для будущего зятя небольшое войско из польских авантюристов, к которым присоединились 2000 малороссийских казаков и небольшой отряд донцов. С этими силами Лжедмитрий 15 августа 1604 г. открыл поход, а в октябре перешел московскую границу. Обаяние имени царевича Дмитрия и недовольство Годуновым сразу дали себя знать. Моравск, Чернигов, Путивль и др. города без боя сдались Лжедмитрию; держался только Новгород-Северский, где воеводой был П. Ф. Басманов. 50000 московское войско, под начальством Мстиславского явившееся на выручку этого города, было наголову разбито Лжедмитрием с его 15000 армией. Русские люди неохотно сражались против человека, которого многие из них в душе считали истинным царевичем; поведение боярства, которое Борис при первых вестях о Лжедмитрии обвинил в постановке самозванца, усиливало начинавшуюся смуту: некоторые воеводы, выступая из Москвы, прямо говорили, что трудно бороться против прирожденного государя. Большинство поляков, недовольных задержкой платы, оставило в это время Лжедмитрия, но зато к нему явилось 12000 казаков. В. И. Шуйский разбил 21 янв. 1605 г. Лжедмитрия при Добрыничах, но затем московское войско занялось бесполезной осадой Рыльска и Кром, а тем временем Лжедмитрий, засевший в Путивле, получил новые подкрепления. Недовольный действиями своих воевод, царь Борис послал к войску П. О. Басманова, перед тем вызванного в Москву и щедро награжденного; но и Басманов не мог уже остановить разыгравшейся смуты. 13 апр. умер внезапно царь Борис, а 7 мая все войско с Басмановым во главе перешло на сторону Лжедмитрия. 20 июня Лжедмитрий торжественно въехал в Москву; провозглашенный перед тем царем Федор Борисович Годунов еще раньше был убит посланными Лжедмитрия вместе со своей матерью, а уцелевшую сестру его Ксению Лжедмитрий сделал своей любовницей; позднее она была пострижена. Через несколько дней после въезда Лжедмитрия в Москву обнаружились уже замыслы бояр против него. В. И. Шуйский был уличен в распускании слухов о самозванстве нового царя и, отданный Лжедмитрием на суд собора, состоявшего из духовенства, бояр и простых людей, приговорен к смертной казни. Лжедмитрий заменил ее ссылкой Шуйского с двумя братьями в галицкие пригороды, а затем, вернув их с дороги, простил совершенно, возвратив им имения и боярство. Патриарх Иов был низложен, и на место его возведен архиепископ рязанский, грек Игнатий, который 21 июля и венчал Лжедмитрия на царство. Как правитель Лжедмитрий, согласно всем современным отзывам, отличался недюжинной энергией, большими способностями, широкими реформаторскими замыслами и крайне высоким понятием о своей власти. "Остротою смысла и учением книжным себе давно искусив", говорит о нем кн. Хворостинин и прибавляет: "самодержавие выше человеческих обычаев устрояя". Он переустроил думу, введя в нее в качестве постоянных членов высшее духовенство; завел новые чины по польскому образцу: мечника, подчашия, подскарбия; принял титул императора, или цезаря; удвоил жалованье служилым людям; старался облегчить положение холопов, воспрещая записи в наследственное холопство, и крестьян, запрещая требовать обратно крестьян, бежавших в голодный год. Лжедмитрий думал открыть своим подданным свободный доступ в З. Европу для образования, приближал к себе иноземцев. Он мечтал составить союз против Турции из императора германского, королей французского и польского, Венеции и московского государства; его дипломатические сношения с папою и Польшей были направлены главным образом к этой цели и к признанию за ним императорского титула. Папа, иезуиты и Сигизмунд, рассчитывавшие видеть в Лжедмитрии покорное орудие своей политики, сильно ошиблись в расчетах. Он держал себя вполне самостоятельно, отказался вводить католицизм и допустить иезуитов и добился того, чтобы Марина по прибытии в Россию наружно исполняла обряды православия. Довольно индифферентный к различиям религий, в чем, может быть, сказалось влияние польского арианства, он избегал, однако, раздражать народ. Равным образом Лжедмитрий решительно отказался делать какие-либо земельные уступки Польше, предлагая денежное вознаграждение за оказанную ему помощь. Отступления от старых обычаев, какие допускал Лжедмитрий и какие стали особенно часты со времени прибытия Марины, и явная любовь Лжедмитрия к иноземцам раздражали некоторых ревнителей старины среди приближенных царя, но народные массы относились к нему доброжелательно, и москвичи сами избивали немногих говоривших о самозванстве Лжедмитрия. Последний погиб исключительно благодаря заговору, устроенному против него боярами и во главе их — В. И. Шуйским. Удобный повод заговорщикам доставила свадьба Лжедмитрия. Еще 10 ноября 1605 г. состоялось в Кракове обручение Лжедмитрия, которого заменял в обряде посол московский Власьев, а 8 мая 1606 г. в Москве совершился и брак Лжедмитрия с Мариной. Воспользовавшись раздражением москвичей против поляков, наехавших в Москву с Мариной и позволявших себе разные бесчинства, заговорщики в ночь с 16 на 17 мая ударили в набат, объявили сбежавшемуся народу, что ляхи бьют царя, и, направив толпы на поляков, сами прорвались в Кремль. Захваченный врасплох Лжедмитрий пытался сначала защищаться, затем бежал к стрельцам, но последние под давлением боярских угроз выдали его, и он был застрелен Валуевым. Народу объявили, что, по словам царицы Марфы, Лжедмитрий был самозванец; тело его сожгли и, зарядив прахом пушку, выстрелили в ту сторону, откуда он пришел.
Литература. Миллер, "Sammlung Russ. Geschichte"; Щербатов, "Росс. Ист." (VIII); Карамзин, "История Г. Р." (XI); Арцыбашев, "Повествование о России" (кн. V); Погодин, "Историко-критические отрывки" (I, М., 1846); Соловьев, "История России" (VIII); Костомаров, "Кто был первый Лжедмитрий?" (СПб. 1864) и "Смутное время московского государства" (тт. IV, V и VI "Историч. монографий); Бицын (Н. М. Павлов), "Правда о Лжедмитрии", в "Дне" 1864 г., и полнее в "Русском Архиве" l886 г., № 8 (здесь перепечатана и полемика его с Костомаровым); Добротворский, "Кто был первый Лжедмитрий" ("Вестник Зап. России", 1866; № 6); Казанский, "Исследование о личности первого Лжедмитрия" ("Русский Вестник", 1877, №№ 8, 9 и 10); Белов, "Об историческом значении русского боярства до конца XVII в." (СПб. 1886); Левитский, "Из истории Лжедмитрия I. Где, когда и кем был обращен, в католичество Лжедмитрий?" ("Христианское Чтение", 1883, №№ 9-10); его же, "Лжедмитрий I как пропагандист католичества в Москве" (СПб., 1886); Pierling, "Rome et Démétrius" (Пар., 1878); Бестужев-Рюмин, "Обзор событий смутной эпохи" ("Ж. М. Н. Пр." 1887, № 7); Платонов, "Древнерусские повести и сказания о смутном времени" (СПб. 1888); Иконников, статьи в "Киев. Унив. Известиях" (1885 г., №№ 2 и 3; 1889, №№ 5 и 7); Иловайский, "Русс. История" (т. III).
В. М-н.
Энциклопедия Брокгауз-Ефрон
Лжедмитрий I
Царь всея Руси в 1605 – 1606 гг. Жена с 8 мая 1606 г. дочь Сандомирского воеводы Юрия Мнишка, Марина Мнишек. Умер 16 мая 1606 г.
* * *
Грозный имел от своих пяти жен восемь детей, но, умирая, оставил после себя лишь двух сыновей: слабоумного Федора от первой жены Анастасии Романовой и маленького Дмитрия от последней – Марии Нагой. Судьба обоих наследников решилась в первые дни после погребения Ивана IV: Федора, поддержанного большинством бояр, посадили править в Москве, а Дмитрия с матерью и дядьями сослали на житье в Углич.
Здесь опальный царевич провел свое детство. Если верить некоторым летописцам, он, хотя был еще ребенок, обнаруживал особенную чуткость к дурному обращению, проявлял буйный нрав, мстительный характер и даже предрасположение к жестокости. Рассказывали, что Дмитрий охотно смотрел, как резали быков и баранов, а иногда пробирался в кухню, чтоб собственноручно свернуть шею нескольким цыплятам. Однажды зимой, играя со своими сверстниками, царевич велел сделать из снега двадцать человеческих изображений и, дав им имена Годунова и других приближенных бояр своего старшего брата, с криком: "Вот, что вам будет, когда я стану царствовать" – рубил им головы. 15 мая 1591 года он при загадочных обстоятельствах был убит в Угличе.
Смерть его оказала громадное впечатление на современников, породила множество слухов, догадок и легенд. Широко распространено было мнение, что Дмитрий не погиб и был спасён верными людьми, а вместо него похоронили другого мальчика. Во все времена были историки, допускавшие, что молодой человек, появившийся в Польше десять лет спустя и выдававший себя за сына Грозного, вполне мог быть таковым. Разумеется, гораздо больше оснований считать его самозванцем, но и в этом случае нельзя не увидеть во многих его поступках несомненной внутренней убежденности в том, что он именно тот, за кого себя выдает. (По общепринятой точке зрения, под именем "царевича Дмитрия" скрывался беглый чудовский монах, расстрига Григорий Отрепьев.) Следы его впервые обнаруживаются в 1601 году в Киеве. В то время никто еще не знал ни его имени, ни происхождения. Он явился в виде молодого монаха, затерявшегося в толпе набожных богомольцев, которые стекались к чтимым святыням древнего города. Он достаточно долго прожил во владениях князя Острожского – в Дерманском монастыре, а отсюда отправился в город Гощу, скинул монашеское платье и стал учиться в Арианской Гощинской школе по латыни и по-польски. Затем на некоторое время его следы теряются. Возможно, как раз в эти годы претендент ездил в Запорожскую Сечь и в шайке гайдамака Герасима Евангелика обучался ратному делу. В 1603 году он объявился в Брагине, где поступил на службу к князю Адаму Вишневецкому. Старый князь полюбил юношу за расторопность и молодцеватость. Почтительный к хозяину, он в обхождении с его челядью держал себя с чувством собственного достоинства и не разрешал собой ни малейшей фамильярности. Кроме того, он был человеком замкнутым и скрытным.
Однажды юноша опасно заболел и потребовал духовника. Призванный к больному ксендз был иезуит. Рассказав ему о своих прегрешениях, больной попросил патера похоронить его с почестями, приличными царским детям. "Кто я, – продолжал он, – ты это узнаешь из бумаг, которые спрятаны в изголовье моей постели... Не показывай их никому, не выдавай тайны человека, которому Господь не судил жить и умереть прилично его высокому происхождению!"
Иезуит не замедлил сообщить об этом таинственном признании княжеского слуги самому Вишневецкому. Князь, забрав тихонько заветные бумаги, узнал из них, что слуга его не кто иной, как угличский царевич Дмитрий, спасенный от рук посланных убийц дьяками Щелкаловыми и многими другими верными боярами. Из тех же бумаг следовало, что невинною жертвою злобы Годуновых пал малолетний сын священника Истомина, принятый убийцами за царевича. Вишневецкий, вне себя от изумления, вместе с патером поспешил к одру умирающего слуги. Дмитрий показал князю золотой наперсный крест, украшенный драгоценными камнями, надетый, по словам царевича, его крестным отцом князем Иваном Мстиславским, а также особые приметы, подтверждавшие его знатное происхождение: бородавку на щеке, родимое пятно повыше правой кисти и то, что одна рука его короче другой. Еще не зная, верить ему в эту историю или нет, Вишневецкий не поскупился на лечение, и вскоре докторам удалось поднять Дмитрия на ноги. Немного спустя среди челяди Льва Сапеги оказался московский перебежчик, некий Петрушка, известный в Польше под именем Петровского, который в былое время будто бы служил в Угличе при особе царевича. Его доставили в Братин и хотели устроить претенденту ловушку, представив ему этого человека под другим именем. Но он не задумываясь признал Петрушку, и в то же время был признан им. Весть о московском царевиче, чудесно спасшимся от смерти, быстро распространилась между соседними панами. Тогда же слух о нем достиг Москвы и, кажется, сильно встревожил Годунова. По крайней мере, он стал немедленно добиваться его выдачи и обещал Вишневецкому пойти на уступки в территориальных спорах, если самозванец окажется в его руках.
В конце 1603 года брат князя Адама, Константин Вишневецкий, отвез Дмитрия в Самбор к своему тестю Юрию Мнишеку. Здесь царевич поражен был явлением ему до сих пор неизвестным: он увидел старшую дочь Мнишека Марианну, или Марину, которая произвела на пылкого молодого человека неизгладимое впечатление. Марина в высшей степени обладала теми качествами, которые давали польской женщине место в обществе. Она поняла, что ей представился случай отличным образом устроить свою судьбу, принялась за дело и скоро овладела сердцем царевича. Мнишки были ревностные католики, принятие латинства всего более помогало царевичу, ибо ставило на его сторону духовенство и особенно могущественных иезуитов. Дмитрий позволил францисканским монахам обратить себя в католицизм.
В конце марта 1604 года Вишневецкий и Мнишек привезли царевича в Краков. Наружность искателя Московской державы не говорила в его пользу: он был среднего или почти низкого роста, довольно хорошо сложен, лицо имел круглое, неприятное, волосы рыжеватые, глаза темно-голубые, был мрачен, задумчив, неловок. Это описание наружности Дмитрия, сделанное очевидцем, сходно с лучшим дошедшим до нас портретом: и здесь видно лицо очень некрасивое с задумчиво-грустным выражением. Из других известий мы знаем, что Дмитрий был очень силен и легко гнул подковы. Претендента доставили к королю, и он признал его московским царевичем, хотя и не публично, назначил ему ежегодное содержание в 40000 злотых, но не хотел помогать ему явно войском от своего лица, а позволил панам делать это частным образом. За эту незначительную помощь Дмитрий обещал, по восшествию на престол, возвратить польской короне Смоленск и Северскую землю, дозволить сооружать в своем государстве костелы, ввести иезуитов, помогать Сигизмунду в приобретении шведской короны и содействовать в будущем соединению Московского государства с Польским. Сигизмунд поставил во главе предприятия Сандомирского воеводу Юрия Мнишека. Мнишек с торжеством привез царевича в Самбор, где тот предложил свою руку Марине. В дальнейшем он доказал, что действительно был очарован ею и что не один только политический расчет побуждал его желать этого брака. Предложение было принято, но свадьба отложена до утверждения жениха на московском престоле. Мнишек собрал Для будущего зятя 1600 человек всякого сброда в польских владениях, но подобных людей было многой в степях на украйне Московского государства, следовательно, сильная помощь ожидала претендента впереди. Донские казаки прислали в его войско 2000 человек, таким образом общие силы Дмитрия составляли 4000 человек.
15 августа Дмитрий выступил в поход, а в октябре 16.04 года вошел в предел Московского государства. Жители первого пограничного города Моравска, узнав, что идет царь с .польским войском, стали волноваться и больше из страха, чем по доброй воле, отправили к Дмитрию послов с покорностью и присягнули ему. Казаки, которые всегда шли впереди главного войска, приблизились к Чернигову и были встречены выстрелами. Однако потом, узнав, что Моравск сдался, черниговцы вступили в переговоры с казаками и связали воеводу, не хотевшего сдаваться царевичу. Несмотря на это, казаки до прихода главного войска полностью разграбили посад. Дмитрий потребовал отдать добычу ему, угрожая повести против них рыцарство. Казаки долго ругались и отговаривались, однако принуждены были возвратить добычу, хотя не всю.
Чернигов сдался, но не сдался Новгород Северский, где засел воевода Петр Федорович Басманов, любимец Годунова. Басманов отбил приступ, не дал зажечь города, и нетерпеливый Дмитрий, раздраженный помехой, начал укорять поляков: "Я думал лучше о поляках, – говорил он, – а теперь вижу, что они такие же люди, как и другие". Поляки хотели уже было покинуть его, как пришла весть, что воевода князь Василий Рубец-Мосальский сдал Путивль, самый важный город в Северской земле. Примеру Путивля последовали другие укрепленные города, и на протяжении 600 верст от запада к востоку Дмитрий уже признавался истинным царевичем. Народ видел этого царевича, окруженного поляками, но видел и усердие его к православной вере: так, он велел привезти в Путивль из Курска чудотворную икону Богородицы, встретил ее с честью, поставил в своих палатах и каждый день горячо молился перед ней.
* * *
В декабре на Украину прибыло царское войско во главе с князем Федором Ивановичем Мстиславским. 18 декабря обе армии встретились под Новгородом Северским. У Мстиславского было до 50 000 человек, у царевича же не более 15 000. 21 декабря Дмитрий ободрил свое войско речью, которая дышала полной уверенностью в правоте его дела, и выступил против царского войска, которое тотчас дрогнуло. Царское войско, потеряв 4000 человек, бежало, и только неопытность Дмитрия в ратном деле помешала ему одержать полную победу. Обозревая поле боя после сражения и видя столько трупов с русской стороны, Дмитрий плакал.
Несмотря на эту победу, претендент испытывал большие трудности. Мнишек под предлогом сейма стал собираться в Польшу; поляки стали требовать у Дмитрия денег. Когда Мнишек уехал, за ним двинулась большая часть польского рыцарства. Дмитрий ездил от одной роты к другой, уговаривая поляков остаться, но встречал только оскорбления. Один поляк сказал ему: "Дай Бог, чтоб посадили тебя на кол". Дмитрий за это ударил его в зубы, но тем восстановил против себя рыцарство; поляки стащили с него соболью шубу, и русские приверженцы царевича должны были потом выкупать ее. С Дмитрием осталось только 1500 поляков, которые вместо Мнишека выбрали гетманом Дворжицкого. Но эта убыль в войске скоро была вознаграждена: пришло 12 000 казаков малороссийских, с которыми претендент засел в Севске. 21 января 1605 года он вышел оттуда и дал царскому войску бой при Добрыничах, но, несмотря на необыкновенную храбрость, потерпел поражение вследствие многочисленности артиллерии в царском войске. Дмитрий отступил к Путивлю и заперся там. Видя малочисленность своего войска, он хотел было уехать в Польшу, но русские, которые уже связали, свою судьбу с ним, не позволили ему этого. Вскоре действительно явилось к Путивлю 4000 донских казаков, которых царевич отослал защищать Кромы. Под этим маленьким городом царские войска стояли всю весну. Дмитрий продолжал жить в Путивле, который принял тогда вид многою людной столицы. На свои обеды он приглашал русских и поляков, православных священников и ксендзов,) старался сблизить между собой тех и других. Сам он был очень любознателен, много читал, беседовал с образованными поляками, удивляя их меткостью своих суждений, а русским внушал уважение к просвещению и стыдил за невежество. "Как только с Божьею помощью стану царем, – говорил он, – сейчас заведу школы, чтобы у меня во всем государстве выучились читать и писать, заложу университет в Москве, стану посылать русских в чужие края, а к себе буду приглашав ученых и знающих иностранцев чтобы их примером побудить всех русских учить своих детей всякий наукам и искусствам". В апреле пришла весть о смерти Бориса Годунов ва и воцарении его сына Федор» Последний не имел никакой, популярности в войске. В мае царское войско, стоявшее под Кромами, присягнуло на верность Дмитрию. Царевич 24 мая прибыл к Кромам м во главе сдавшегося войска двинулся к Орлу, где встретили его с поклоном выборные от всей Рязанской земли. Дмитрий отправил на Москву войско с князем Василием Голициным, а сам пошел следом. Из Орла он приехал в Тулу. Здесь он узнал, что восставший народ низложил царя Федора. В каждом селении народ встречал царевича хлебом-солью. В Туле Дмитрий занимался государственными делами как государь: разослал грамоты, в которых извещало своем прибытии, составил форму присяги, беседовало английским послом Смитом. Среди этих занятий прибыло к нему посольство от московских бояр во главе с тремя братьями Шуйскими и Федором Ивановичем Мстиславским. Дмитрий принял их на первый раз сухо сделав им замечание, что казаки и простой народ предупредили их в верности. Бояр привел к присяге рязанский архиепископ Игнатий, которого Дмитрий прочил на место патриарха Иова. Затем царевич медленно двинулся к Москве. Он беспрестанно останавливался, говорил с народом, расспрашивал его о житье-бытье и обещал льготы. В Серпухове, на берегу Оки, ожидал его привезенный из Москвы огромный шатер, богато разукрашенный, в котором можно было поместить несколько сот человек. Одновременно с шатром прибыла из Москвы царская кухня и множество прислуги. В этом шатре Дмитрий давал первый пир и угощал бояр, окольничих и думных дьяков. Из Серпухова Дмитрий ехал уже в богатой карете, в сопровождении знатных особ и остановился в селе Коломенском. Здесь, на пространном лугу, окаймляющем Москву-реку, его ожидал новый шатер. Священники, гости, посадские люди и крестьяне толпами приходили поклониться. Дмитрий ласково принимал хлеб-соль от бедняков и говорил: "Я не царем у вас буду, а отцом".
Наконец, 20 июня 1605 года царевич торжественно въехал в столицу при радостных восклицаниях бесчисленного народа, собравшегося в Москву со всех сторон. Въехав в Кремль, Дмитрий молился сначала в Успенском соборе, а потом в Архангельском, где, приложившись к гробу Грозного, так плакал, что никто не мог усомниться – это был истинный сын Ивана. Вступив затем во дворец, Дмитрий принимал поздравления с новосельем. Московские колокола без умолку звонили весь день.
Приближенные торопили с царским венчанием, но Дмитрий прежде послал за матерью, инокинею Марфой. Через несколько дней в Москве был раскрыт заговор против Дмитрия. Купец Федор Конев и несколько торговых людей показали, что князь Василий Шуйский давал им наставления вооружать против царя народ, говорил, что тот вовсе не Дмитрий, а Гришка Отрепьев, что он хочет разорить церкви и искоренить веру. Шуйско-го схватили. Но Дмитрий отказался сам судить его, а отдал решать дела на рассмотрение Земского собора. На него, кроме духовенства и членов Думы, приглашены были посадские люди. По некоторым иностранным известиям Дмитрий и сам был на соборе, оспаривал Шуйского и уличал его в клевете, причем говорил с таким искусством и умом, что весь собор был приведен в изумление и решил, что Шуйский достоин смерти. 25 июня должны были его казнить и уже вывели к плахе, когда прискакал гонец с объявлением помилования. Дмитрий заменил казнь ссылкой в Вятку. Еще прежде, 24 июня, возведен был в патриархи рязанский архиепископ Игнатий.
18 июля прибыла из ссылки царица инокиня Марфа. Дмитрий встретил ее в селе Тайнинском при бесчисленном стечении народа. Когда карета, в которой сидела царица, остановилась, Дмитрий быстро соскочил с лошади. Марфа отвернула занавес, закрывавший окно кареты. Дмитрий бросился к ней в объятия. Оба рыдали. Так прошло несколько минут в виду всего народа. Потом царь до самой Москвы шел пешком подле кареты. Марфа въезжала при звоне колоколов и при ликовании народа: тогда уже никто не сомневался, что на московском престоле истинный царевич; такое свидание могло быть только свиданием сына с матерью.
30 июля Дмитрий венчался царским венцом от патриарха Игнатия. Вслед за тем посыпались милости. Возвращены были из ссылки все опальные прежнего царствования. Филарета Романова возвели в митрополиты Ростовские. Прощены и возвращены в Москву Василий Шуйский с братьями (они не успели даже доехать до Вятки). Им вернули боярство и все прежние имения. Также получили прощение и все Годуновы". "Есть два способа царствовать, – сказал однажды Дмитрий, – милосердием и щедростью или суровостью и казнями; я избрал первый способ; я дал Богу обет не проливать крови подданных и исполню его". Когда кто-нибудь, желая подслужиться к Дмитрию, заговаривал дурно о Борисе, царь замечал: "Вы ему кланялись, когда он был жив, а теперь, когда он мертвый, вы хулите его. Другой бы кто говорил о нем, а не вы, когда сами выбирали его". Всем служилым было удвоено содержание; помещикам удвоили их земельные наделы; все судопроизводство объявлено было бесплатным; всем должностным лицам удвоено было содержание и строго запрещено брать посулы и поминки. Для того, чтобы при сборе податей не было злоупотреблений, землям предоставили самим доставлять подати в Москву. Дмитрий запретил давать потомственные кабалы, крестьянам разрешено было уходить от помещиков, если те не кормили их вовремя голода. Уничтожены были всякие препятствия к выезду из государства, а также к переездам внутри него. "Я не хочу никого стеснять, – говорил Дмитрий, – пусть мои владения будут во всем свободны. Я обогащу свое государство свободной торговлей".
Не проходило дня, в который бы царь не присутствовал в Думе. Иногда, слушая долговременные бесплодные споры думных людей о делах, он смеялся и говорил: "Столько часов вы рассуждаете и все без толку!" – и в минуту ко всеобщему удивлению решал самые запутанные дела. Он любил и умел поговорить; как все тогдашние грамотеи любил приводить примеры из истории разных народов, рассказывал и случаи собственной жизни. По средам и субботам он сам принимал челобитные и всем предоставлял возможность объясняться с ним по своим делам. Вопреки обычаю прежних царей, Дмитрий, пообедав, разгуливал по городу, заходил в разные мастерские, толковал с мастерами, заговаривал со встречными на улицах. Без посторонней помощи вскакивал на горячего коня, демонстрируя искусство верховой езды. Любил он и охоту – лично ходил на медведей и изумлял подданных своей ловкостью. Подобно Грозному Дмитрий любил поговорить о религии. Но речи его были новы для московских и звучали соблазнительно. "У нас, – говорил он духовным и мирянам, – только одни обряды, а смысл их укрыт. Вы поставляете благочестие только в том, что сохраняете посты, а никакого понятия не имеете о существе веры... Зачем вы презираете иноверцев? Что же такое латинская, лютеранская вера? Все такие же христианские, как и греческая. И они в Христа веруют". Когда ему говорили о семи соборах и о неизменности их постановлений, он на это отвечал: "Если было семь соборов, то отчего же не может быть и восьмого, и десятого и более? Пусть всякий верит по своей совести. Я хочу, чтобы в моем государстве все отправляли богослужение по своему обряду". Монахов он определенно не любил, называя их тунеядцами и лицемерами.
Новый царь внес свежую струю не только в церемонный дворцовый обряд, но и в политику. Наслушавшись в Польше толков о всеобщем христианском походе против турок, о котором говорили во всей Европе, не предпринимая, однако, никаких действий, Дмитрий захотел привести эту мысль в исполнение, тем более что русских она касалась скорее, чем других народов, во-первых, по духовному родству с порабощенными греками, а во-вторых, по соседству с крымскими хищниками. С самого приезда в Москву его не оставляло намерение воевать с турками и татарами. На Пушечном дворе лили новые пушки, мортиры, ружья. Дмитрий часто ездил туда, сам испытывал новые пушки, стреляя из них замечательно метко, сам учил ратных людей в примерных приступах к земляным крепостям, лез в толпе на валы, несмотря на то, что иногда его толкали, сшибали с ног и давили.
Война с Турцией побуждала Дмитрия поддерживать дружеские отношения с папой, но он не поддавался на папские уговоры о соединении церквей и в своих письмах искусно обходил этот вопрос. В дошедших до нас письмах Дмитрия нет даже намека на исполнение своих прежних обещаний ввести католичество в Русской земле. Он толковал с папой о союзе против турок, и вскоре иезуиты совершенно разочаровались насчет своих блестящих надежд. Предоставив католикам свободу совести в своем государстве, Дмитрий равным образом предоставил ее протестантам всех толков. Ясно было, что он не думал исполнять тех обещаний иезуитам, которые он поневоле давал, будучи в Польше (хотя, несомненно, что в душе он был всецело за соединение церквей, но вовсе не из религиозных, а из прагматических целей). Так же мало расположен он был исполнить свои вынужденные обещания отдать Польше Смоленск и Северскую область. Польскому послу Корвин-Гонсевскому Дмитрий напрямик объявил, что отдача русских земель решительно невозможна. Он отказал Сигизмунду в требовании заводить костелы и вводить римско-католическое духовенство, особенно иезуитов во вред православной вере.
Дмитрий любил веселую жизнь и забавы. Ему не по душе был старый дворец с его мрачными воспоминаниями. Он приказал построить для себя и для будущей жены два деревянных дворца. Его собственный дворец был невелик, хотя высок, и заключал всего четыре комнаты с огромными сенями, уставленными шкафами с серебряной посудой. Комнаты были обиты персидскими тканями, окна завешаны золототкаными занавесами, изразцовые печи с серебряными решетками и потолки отличались превосходной резной работой, а пол был устлан богатыми персидскими коврами. За обедом у Дмитрия звучала музыка, что не было принято при прежних царях. Вообще Дмитрий часто говорил, что желает, чтобы все кругом веселились. Но современники рассказывают, что благодушный царь был слишком падок до женщин: обольщал боярских жен, дочерей и даже молоденьких монахинь. Дочь Годунова Ксения была его первой любовницей, и он, кажется, совершенно не стремился этого скрывать. Об этой связи знали не только в Москве, но и в Польше, и Мнишек в своих письмах вынужден был намекнуть, что ему неприлично везти дочь в Россию, пока Дмитрий держит при себе любовницу. Только тогда Дмитрий отослал Ксению в монастырь, где, по некоторым известиям, она родила сына.
Исполняя обещание вступить в брак с Мариной, Дмитрий отправил в Краков послом дьяка Афанасия Власьева, который представлял своего государя и 12 ноября совершил за него акт обручения в присутствии короля Сигизмунда. Дмитрий настойчиво звал невесту в Москву, но будущий тесть долго медлил с отъездом, выжидая, как сложится судьба его протеже. В Польшу приходили противоречивые слухи о новом государе. С одной стороны говорили, что народ его любит и ласкает, а с другой – что не доверяет ему вполне и подозревает в самозванстве. И то и другое было верно. Почти что с первого дня по столице пошел ропот недовольных. Говорили, что царь любит иноземцев, ест и пьет с ними, не соблюдает постов, ходит в иноземном платье, завел музыку, хочет от монастырей отобрать достояние, тратит без толку казну, затевая войну с турками, раздражает шведов в угоду Сигизмунду и намерен жениться на поганой полячке. Во главе недовольных стоял князь Василий Шуйский. К нему присоединились князь Василий Васильевич Голицин, князь Куракин, Михайло Татищев и кое-кто из духовных сановников. Особенно ненавидели царя казанский митрополит Гермоген и епископ Коломенский Иосиф, страстные обличители всего иноземного. Сторонники Шуйского распространяли недовольство между стрельцами, а в январе 1606 года составили план убийства царя. Убийцею вызвался быть тот самый Шерефединов, который вместе с Молчановым убил Федора Борисовича Годунова с матерью. 8 января они прошли было во дворец, но только подняли шум. Шерефединов бежал и пропал без вести. Семерых стрельцов схватили, и они повинились. Тогда Дмитрий созвал всех стрельцов к крыльцу и сказал: "Мне очень жаль вас – вы грубы и нет в .вас любви. Зачем вы заводите смуты? Бедная наша земля и так страдает. Что же вы хотите довести ее до конечного разорения? 3а что вы ищете меня погубить? В чем вы можете меня обвинить? Вы творите: я не истинный Дмитрий! Обличите меня и тогда вы вольны лишить меня жизни! Моя мать и бояре в том свидетели. Я жизнь свою ставил в опасность не ради своего возвышения, а затем, чтобы избавить народ, упавший в крайнюю нищету и неволю под гнетом гнусных изменников... Говорите прямо, говорите свободно: за что вы меня не влюбите?" . Толпа залилась слезами, упала на колени и говорила: "Царь-государь, смилуйся, мы ничего не знаем. Покажи нам тех, что нас оговаривают". Тогда Басманов по царскому приказу вывел семерых сознавшихся, и Дмитрий сказал: "Вот, они повинились и говорят, что все вы на меня зло мыслите". С этими словами он ушел во дворец, а стрельцы разорвали преступников в клочья. Сам царь никого не казнил, но народ строже верховной власти готов был наказывать его врагов. "Тогда, – говорит современник, – назови кто-нибудь царя ненастоящим, тот и пропал: будь он монах или мирянин – сейчас убьют или утопят".
24 апреля 1606 года в Москву наконец прибыл Мнишек с дочерью. С ним приехало несколько знатных панов с толпою всякой челяди и шляхтичей. Всех гостей было более двух тысяч человек. Начались роскошные обеды, балы и празднества. На одни дары Марине и полякам Дмитрий издержал огромные суммы. 8 мая Марина была предварительно коронована царицею, а патом совершилось бракосочетание. Царь в упоении любви, казалось, обо всем позабыл и только предавался удовольствиям, танцевал, не уступая полякам в ловкости, и раздражал тем чопорных русских. Но к своеобразию своего государя они уже привыкли. Гораздо более вызывало возмущение поведение приехавших поляков. Среди них было множество гайдуков-малороссиян, людей буйных и неуемных. В пьяном разгуле они бросались на женщин на улицах, врывались даже в дома, где замечали красивую хозяйку или дочь. Марина также очень не понравилась русским как своим западным платьем, так и тем, что оставалась католичкою.
Все это вместе – наплыв буйных иноземцев на улицах Москвы, пренебрежение к православию, выказанное царицей, а также множество нелепых слухов, усиленно разносимых врагами царя, вызвало возбуждение и брожение среди москвичей. Этим и решили воспользоваться заговорщики. Но и теперь они вовсе не были уверены в поддержке народа и избрали для достижения своей цели путь прямого обмана. В ночь со вторника на среду с 13 на 14 мая Василий Шуйский собрал к себе заговорщиков, между которыми были и служилые и торговые люди, раздраженные поведением поляков. Решили сначала отметить дома, в которых стоят поляки, а утром рано в субботу ударить в набат и закричать народу, будто поляки хотят убить царя и перебить думных людей: народ бросится бить поляков, а заговорщики покончат с царем. В четверг 15 мая какие-то русские донесли Басманову о заговоре. Басманов доложил царю. "Я этого слышать не хочу, – сказал Дмитрий, – не терплю доносчиков и буду наказывать их самих". Царь продолжал веселиться, к воскресенью готовили большой праздник. Царский деревянный дом, построенный самим Дмитрием, и дворец обставляли лесами для иллюминации. В пятницу 16 мая немцы подали Дмитрию письменный извет о том, что в столице существует измена и следует как можно скорее принять меры. Дмитрий сказал: "Это все вздор, я читать этого не хочу". И Мнишек, и Басманов советовали не пренебрегать предостережениями. Дмитрий ничему не верил и вечером созвал гостей в свой новый, красиво украшенный дворец. Заиграло сорок музыкантов, начались танцы; царь был особенно весел, танцевал и веселился. А между тем Шуйский именем царя приказал из сотни немецких алебардщиков, державших по обыкновению караул около дворца, удалиться семидесяти человекам и оставил только тридцать. По окончании бала Дмитрий ушел к жене в ее новопостроенный и еще неоконченный дворец, соединенный с царским дворцом переходами, а в сенях царского дворца расположилось несколько Человек прислуги и музыкантов.
На рассвете Шуйский велел отворить тюрьмы, выпустить преступников и раздать им топоры и мечи. Как только начало восходить солнце, ударили в набат на Ильинке, а потом во всех других московских церквах стали также звонить, не зная, в чем дело. Главные руководители заговора – Шуйские, Голицын, Татищев верхом выехали на Красную площадь в сопровождении толпы около двухсот человек. Народ, услышав набат, сбегался со всех сторон, а Шуйский кричал: "Литва собирается убить царя и перебить бояр! Идите бить литву!" Народ с яростными криками бросился на поляков, многие с мыслью, что в самом деле защищают царя, другие – из ненависти к полякам за своевольство, третьи – просто из страсти к грабежу. Василий Шуйский, освободившись такою хитростью от народной толпы, в сопровождении одних своих приближенных заговорщиков въехал в Кремль через Спасские ворота, держа в одной руке крест, в другой меч. Подъехав к Успенскому собору, он сошел с лошади, приложился к образу Владимирской Богородицы и сказал окружавшим: "Во имя Божие идите на злого еретика". Толпа двинулась ко дворцу.
Царя разбудил набатный звон. Дмитрий побежал в свой дворец и встретил там Дмитрия Шуйского, который сказал ему, что в городе пожар. Дмитрий хотел вернуться к жене, чтоб успокоить ее, а после ехать на пожар, как вдруг неистовые крики раздались у самого дворца. Басманов отворил окно и спросил: "Что вам надобно? Что за тревога?" Ему отвечали: "Отдай нам твоего вора, тогда поговоришь с нами". – "Ахти, государь, – сказал Басманов царю, – не верили мне, а вся Москва собралась на тебя".
Алебардщики стали было у входа, но по ним дали несколько выстрелов. Они увидели, что ничего не могут сделать, и пропустили толпу. Дмитрий выхватил у одного из них алебарду, подступил к дверям и крикнул: "Прочь! Я вам не Борис!" Басманов выступил вперед царя, сошел вниз и стал уговаривать бояр, но Татищев ударил его ножом в сердце. Дмитрий запер дверь. Заговорщики стали ломать ее. Тогда Дмитрий бросил алебарду и побежал по переходам в маленький дворец, но выходу не было: все двери были заперты. Он глянул в окно, увидел вдали стрельцов и решил выскочить в окно, чтобы спуститься по лесам, приготовленным для иллюминации, но оступился, упал с высоты 15 сажен на житный двор, вывихнул себе ногу и разбил грудь. Стрельцы, державшие караул, подбежали к нему, облили водой и положили на каменный фундамент .сломанного Борисова дома. Дмитрий пришел в чувство и стал упрашивать стрельцов, чтобы они приняли его сторону, обещая им в награду жен и имения изменников-бояр. Стрельцы внесли его снова во дворец, уже опустошенный и ограбленный. Когда заговорщики попытались отнять раненого, стрельцы начали стрелять из ружей. Тогда заговорщики закричали: "Пойдем в стрелецкую слободу, истребим их жен и детей, если они не хотят нам выдать изменника, плута и обманщика". Стрельцы отвечали: "Спросим царицу: если она скажет, что он ей не сын, то Бог в нем волен". Бояре согласились. В ожидании ответа от Марфы заговорщики не хотели остаться в покое и с ругательством и побоями спрашивали у Дмитрия: "Кто ты? Кто твой отец? Откуда ты родом?" Он отвечал: "Вы все знаете, что я царь ваш, сын Ивана Васильевича. Спросите обо мне мать мою или выведите меня на Лобное место и дайте объясниться". Тут явился князь Иван Васильевич Голицын и сказал, что он был у царицы Марфы, спрашивал: она говорит, что сын ее убит в Угличе, а это самозванец, и что Нагие подтверждают слова Марфы. Тогда отовсюду раздались крики: "Бей его! Руби его!" Выскочил из толпы сын боярский Григорий Валуев и выстрелил в Дмитрия, сказав: "Что толковать с еретиком: вот я благословляю польского свистуна!" Другие дорубили несчастного и бросили труп его с крыльца на тело Басманова. Чернь, овладев трупами, раздела их догола, вытащила через Спасские ворота на Красную площадь. Поравнявшись с Вознесенским монастырем, толпа остановилась и спрашивала у Марфы: "Твой ли это сын?" Та отвечала загадочно: "Вы должны были спросить меня раньше. Теперь, каков он есть, он, конечно, не мой!" Тело умерщвленного царя положили на Красной площади на маленьком столике. К ногам его приволокли тело Басманова. На грудь мертвому Дмитрию положили маску, а в рот воткнули дудку. В продолжении двух дней москвичи ругались над его телом. Потом Басманова погребли у церкви Николы Мокрого, а Дмитрия – на убогом кладбище за Серпуховскими воротами. Но пошли разные слухи: говорили, что сильные морозы стоят благодаря волшебству расстриги, что над его могилой делаются чудеса. Тогда труп его вырыли, сожгли на Котлах и, смешав пепел с порохом, выстрелили из пушки в ту сторону, откуда он пришел.
Константин Рыжов. Все монархи мира. Россия
Лжедмитрий I
В гнезде наиболее гонимого Борисом боярства с Романовыми во главе, по всей вероятности, и была высижена мысль о самозванце. Винили поляков, что они его подстроили; но он был только испечен в польской печке, а заквашен в Москве. Недаром Борис, как только услыхал о появлении Лжедмитрия, прямо сказал боярам, что это их дело, что они подставили самозванца. Этот неведомый кто-то, воссевший на московский престол после Бориса, возбуждает большой анекдотический интерес. Его личность доселе остается загадочной, несмотря на все усилия ученых разгадать ее. Долго господствовало мнение, идущее от самого Бориса, что это был сын галицкого мелкого дворянина Юрий Отрепьев, в иночестве Григорий. Не буду рассказывать о похождениях этого человека, вам достаточно известных. Упомяну только, что в Москве он служил холопом у бояр Романовых и у князя Черкасского, потом принял монашество, за книжность и составление похвалы московским чудотворцам взят был к патриарху в книгописцы и здесь вдруг с чего-то начал говорить, что он, пожалуй, будет и царем на Москве. Ему предстояло за это заглохнуть в дальнем монастыре; но какие-то сильные люди прикрыли его, и он бежал в Литву в то самое время, когда обрушились опалы на романовский кружок. Тот, кто в Польше назвался царевичем Дмитрием, признавался, что ему покровительствовал В. Щелкалов, большой дьяк, тоже подвергавшийся гонению от Годунова.
Трудно сказать, был ли первым самозванцем этот Григорий или кто другой, что, впрочем, менее вероятно. Но для нас важна не личность самозванца, а его личина, роль, им сыгранная. На престоле московских государей он был небывалым явлением. Молодой человек, роста ниже среднего, некрасивый, рыжеватый, неловкий, с грустно-задумчивым выражением лица, он в своей наружности вовсе не отражал своей духовной природы: богато одаренный, с бойким умом, легко разрешавшим в Боярской думе самые трудные вопросы, с живым, даже пылким темпераментом, в опасные минуты доводившим его храбрость до удальства, податливый на увлечения, он был мастер говорить, обнаруживал и довольно разнообразные знания. Он совершенно изменил чопорный порядок жизни старых московских государей и их тяжелое, угнетательное отношение к людям, нарушал заветные обычаи священной московской старины, не спал после обеда, не ходил в баню, со всеми обращался просто, обходительно, не по-царски. Он тотчас показал себя деятельным управителем, чуждался жестокости, сам вникал во все, каждый день бывал в Боярской думе, сам обучал ратных людей. Своим образом действий он приобрел широкую и сильную привязанность в народе, хотя в Москве кое-кто подозревал и открыто обличал его в самозванстве. Лучший и преданнейший его слуга П. Ф. Басманов под рукой признавался иностранцам, что царь - не сын Ивана Грозного, но его признают царем потому, что присягали ему, и потому еще, что лучшего царя теперь и не найти.
Но сам Лжедмитрий смотрел на себя совсем иначе: он держался как законный, природный царь, вполне уверенный в своем царственном происхождении; никто из близко знавших его людей не подметил на его лице ни малейшей морщины сомнения в этом. Он был убежден, что и вся земля смотрит на него точно так же. Дело о князьях Шуйских, распространявших слухи о его самозванстве, свое личное дело, он отдал на суд всей земли и для того созвал земский собор, первый собор, приблизившийся к типу народно-представительского, с выборными от всех чинов или сословий. Смертный приговор, произнесенный этим собором, Лжедмитрий заменил ссылкой, но скоро вернул ссыльных и возвратил им боярство. Царь, сознававший себя обманщиком, укравшим власть, едва ли поступил бы так рискованно и доверчиво, а Борис Годунов в подобном случае, наверное, разделался бы с попавшимися келейно в застенке, а потом переморил бы их по тюрьмам. Но, как сложился в Лжедмитрии такой взгляд на себя, это остается загадкой столько же исторической, сколько и психологической. Как бы то ни было, но он не усидел на престоле, потому что не оправдал боярских ожиданий. Он не хотел быть орудием в руках бояр, действовал слишком самостоятельно, развивал свои особые политические планы, во внешней политике даже очень смелые и широкие, хлопотал поднять против турок и татар все католические державы с православной Россией во главе. По временам он ставил на вид своим советникам в думе, что они ничего не видали, ничему не учились, что им надо ездить за границу для образования, но это он делал вежливо, безобидно.
Всего досаднее было для великородных бояр приближение к престолу мнимой незнатной родни царя и его слабость к иноземцам, особенно к католикам. В Боярской думе рядом с одним кн. Мстиславским, двумя князьями Шуйскими и одним кн. Голицыным в звании бояр сидело целых пятеро каких-нибудь Нагих, а среди окольничих значились три бывших дьяка. Еще более возмущали не одних бояр, но и всех москвичей своевольные и разгульные поляки, которыми новый царь наводнил Москву. В записках польского гетмана Жолкевского, принимавшего деятельное участие в московских делах Смутного времени, рассказана одна небольшая сцена, разыгравшаяся в Кракове, выразительно изображающая положение дел в Москве. В самом начале 1606 г. туда приехал от Лжедмитрия посол Безобразов известить короля о вступлении нового царя на московский престол. Справив посольство по чину, Безобразов мигнул канцлеру в знак того, что желает поговорить с ним наедине, и назначенному выслушать его пану сообщил данное ему князьями Шуйскими и Голицыными поручение - попенять королю за то, что он дал им в цари человека низкого и легкомысленного, жестокого, распутного мота, недостойного занимать московский престол и не умеющего прилично обращаться с боярами; они-де не знают, как от него отделаться, и уж лучше готовы признать своим царем королевича Владислава.
Очевидно, большая знать в Москве что-то затевала против Лжедмитрия и только боялась, как бы король не заступился за своего ставленника. Своими привычками и выходками, особенно легким отношением ко всяким обрядам, отдельными поступками и распоряжениями, заграничными сношениями Лжедмитрий возбуждал против себя в различных слоях московского общества множество нареканий и неудовольствий, хотя вне столицы, в народных массах популярность его не ослабевала заметно. Однако главная причина его падения была другая. Ее высказал коновод боярского заговора, составившегося против самозванца, кн. В. И. Шуйский. На собрании заговорщиков накануне восстания он откровенно заявил, что признал Лжедмитрия только для того, чтобы избавиться от Годунова. Большим боярам нужно было создать самозванца, чтобы низложить Годунова, а потом низложить и самозванца, чтобы открыть дорогу к престолу одному из своей среды. Они так и сделали, только при этом разделили работу между собою: романовский кружок сделал первое дело, а титулованный кружок с кн. В. И. Шуйским во главе исполнил второй акт. Те и другие бояре видели в самозванце свою ряженую куклу, которую, подержав до времени на престоле, потом выбросили на задворки. Однако заговорщики не надеялись на успех восстания без обмана. Всего больше роптали на самозванца из-за поляков; но бояре не решались поднять народ на Лжедмитрия и на поляков вместе, а разделили обе стороны и 17 мая 1606 г. вели народ в Кремль с криком: "Поляки бьют бояр и государя". Их цель была окружить Лжедмитрия будто для защиты и убить его.
В. О. Ключевский. Русская история. Полный курс лекций. Лекция 42
Лжедмитрий I
Первые два года своего царствования Борис [Годунов], по общему отзыву, был образцовым правителем, и страна продолжала оправляться от своего упадка. Но далее пошло иначе: поднялись на Русь и на царя Бориса тяжелые беды. В 1601 г. начался баснословный голод вследствие большого неурожая, так как от постоянных дождей хлеб пророс, а потом сильными морозами его погубило на корню. Первый год неурожая еще кое-как жили впроголодь, старым хлебом, но когда в следующем году посевы погибли в земле, тогда уже настал настоящий голод со всеми его ужасами. Народ питался Бог знает чем: травой, сеном и даже трупами животных и людей; для этого даже нарочно убивали людей. Чтобы облегчить положение голодавших, Борис объявил даровую раздачу в Москве денег и хлеба, но эта благая по цели мера принесла вред: надеясь на даровое пропитание, в Москву шли толпы народа, даже и такого, который мог бы с грехом пополам прокормиться дома; в Москве царской милостыни не хватало и много народа умерло. К тому же и милостыню давали недобросовестно: те, кто раздавал деньги и хлеб, ухитрялись раздавать своим друзьям и родственникам, а народу приходилось оставаться голодным. Открылись эпидемии, и водной Москве, говорят, погибло народа более 127 тыс. Царь стал употреблять более действительные меры: он велел скупать хлеб в местах, где его было больше, и развозить в особенно нуждавшиеся местности, в Москве стал давать голодным работу.
Урожай 1604 г. прекратил голод, но продолжалось другое зло. В голодные годы толпы народа для спасения себя от смерти составляли шайки и добывали себе пропитание разбоем. Главную роль в этих шайках играли прогнанные своими господами во время голода холопы. Богатые люди этим путем избавлялись от лишних нахлебников, но не давали им отпускных грамот, чтобы при удобном случае иметь право вернуть их обратно на законном основании как своих холопов. Борис приказывал таким холопам выдавать из Холопьего Приказа отпускные, освобождавшие их от холопства, но и это немного помогало, потому что и в свободном состоянии они не могли нигде пристроиться. Число этих голодных и беглых холопов пополнялось свободными голодавшими людьми, которых бескормица заставляла примыкать к холопьим шайкам и разбойничать. Ни одна область Руси не были свободна от разбойников. Они бродили даже около Москвы, и против одной такой шайки Хлопка Борису пришлось выставить крупную военную силу, и то с трудом удалось одолеть эту толпу разбойников.
С 1601 г. замутился и политический горизонт. Еще в 1600 или 1601 г., как сообщает Маржерет, явился слух, что царевич Дмитрий жив. Все историки более или менее согласились в том, что в деле появления Лжедмитрия активную роль сыграло московское боярство, враждебное Борису. На это есть намеки и в наших сказаниях: в одном из них прямо говорится, что Борис "навел на себя негодование чиноначальников", что и "погубило доброцветущую царства его красоту". Буссов несколько раз повторяет, что Лжедмитрий был поставлен боярами, что об этом знал сам Годунов и прямо в лицо говорил это боярам. В соединении с этими известиями получает цену и указание летописцев на то, что Григорий Отрепьев бывал и жил во дворце у Романовых и Черкасских, а также рассказ о том, что Василий Иванович Шуйский впоследствии не обинуясь говорил, что признали самозванца только для того, чтобы избавиться от Бориса. В том, что самозванец был плодом русской интриги, убеждают нас и следующие обстоятельства: во-первых, по сказаниям очевидцев, названный Дмитрий был великороссиянин и грамотей, бойко объяснявшийся по-русски, тогда как польская цивилизация ему давалась плохо; во-вторых, иезуиты, которые должны были стоять в центре интриги, если бы она была польской, за Лжедмитрия ухватились только тогда, когда он уже был готов, и, как видно из послания папы Павла V к сандомирскому воеводе, даже в католичество обратили его не иезуиты, а францисканцы, и, в-третьих, наконец, польское общество относилось с недоверием к царскому происхождению Лжедмитрия, презрительно о нем отзывалось, а к делу его относилось с сомнением.
На основании этих данных возможно понимать дело так, что в лице Лжедмитрия московское боярство еще раз попробовало напасть на Бориса. При Федоре Ивановиче, нападая открыто, оно постоянно терпело поражения, и Борис все усиливался и возвышался. Боярство не могло помешать ему занять престол, потому что, помимо популярности Бориса, права его на царство были в глазах народа серьезнее прав всякого другого лица благодаря родству Бориса с угасшей династией. С Борисом-царем нельзя было открыто бороться боярству потому, что он был сильнее боярства; сильнее же и выше Бориса для народа была лишь династия Калиты. Свергнуть Бориса можно было только во имя ее. С этой точки зрения вполне целесообразно было популяризировать слух об убийстве Дмитрия, совершенном Борисом, и воскресить этого Дмитрия. Перед этим боярство и не остановилось.
О замысле бояр, должно быть, Борис узнал еще в 1600 г., и в связи с этим, вероятно, стоят опалы Бориса. Первая опала постигла Богдана Бельского. Он был сослан при Федоре, но потом прощен, так что ему позволили было вернуться в Москву. Около 1600 г. Борис отправил его в степь строить на реке Сев. Донце городок Царев-Борисов. Бельский очень ласкал там рабочих людей, кормил их, искал их расположения и показался опасным Борису. О том, за что он именно пострадал, передают различно, но его внезапно постигла опала, мучения и ссылка. Вообще это дело Бельского очень темно. Несколько больше мы знаем о деле Романовых. После Бельского пришел их черед. Романовых было пять братьев Никитичей: Федор, Александр, Михаил, Иван и Василий. Из них особенной любовью и популярностью в Москве пользовался красивый и приветливый Федор Никитич. Он был первым московским щеголем и удальцом. (Примеряя кому-либо платье, если хотели сказать комплимент платью и хозяину его, выражались, что оно сидит, "как на Федоре Никитиче".) В 1601 г. все Романовы были сосланы со своими семьями в разные места и только двое из них (Федор и Иван) пережили свою ссылку, остальные же в ней умерли, хотя и не по вине Бориса. Вместе с Романовыми были сосланы и их родственники: князья Черкасские, Сицкие, Шестуновы, Репнины, Карповы. Летописец повествует, что Романовы пострадали из-за ложного доноса их человека Второго Бартенева, который по уговору с Семеном Годуновым обвинил их в том, что у них было на Бориса "коренье". До нас дошло любопытное дело о ссылке Романовых; в нем имеются инструкции царя, чтобы со ссыльными боярами обращались мягко и не притесняли их. Этот документ отлично оправдывает Бориса от излишних обвинений в жестокости во время его царствования, хотя необходимо сознаться, что при его опалах было много пыток, пострадало много людей, и развелись доносы, многочисленные даже в сравнении с эпохой Грозного. В опалах, следовавших за ссылкой Романовых, Борис почти не прибегал к казни, хотя для него дело стояло и очень серьезно: преследуя бояр, не пропуская никого за польскую границу, он, очевидно, с тревогой искал нитей того заговора, который мог его погубить призраком Дмитрия, и не находил этих нитей. Они от него ускользают, а через несколько времени в Польше является человек, который выдает себя за спасенного царевича Дмитрия.
Неизвестно, кто он был на самом деле, хотя о его личности делалось много разысканий и высказано много догадок. Московское правительство объявило его галицким боярским сыном Гришкой Отрепьевым только в январе 1605 г. Раньше в Москве, вероятно, не знали, кем счесть и как назвать самозванца. Достоверность этого официального показания принимали на веру все старые наши историки, принимал и С. М. Соловьев, который держался, однако, того убеждения, что обман Лжедмитрия с его стороны был неумышленный и что Отрепьев сам верил в свое царственное происхождение. В 1864 г. явилось прекрасное исследование Костомарова относительно личности первого Лжедмитрия. В этом труде он доказывает, во-первых, что Лжедмитрий и Отрепьев два разных лица, во-вторых, что названный Дмитрий не был царевичем, но верил в свое царское происхождение, и, в-третьих, что самозванец был делом боярских рук. Виднейшим деятелем этой интриги он считает Богдана Бельского. В том же 1864 году появилась статья Бицына ("День", 1864, No 51 и 52, и "Русский Архив" 1886 г.: "Правда о Лжедмитрии"). Бицын (псевдоним Павлова) старается доказать, что в Москве к самозванству готовили именно Григория Отрепьева, но что царствовал будто бы не он: в Польше Отрепьева заменили каким-то другим неизвестным лицом, подставленным иезуитами. Но в статье Бицына есть один недостаток: в ней нет второй половины биографии Отрепьева (после его бегства в Литву) и первой половины биографии неизвестного самозванца (до его вступления в роль царевича). В 1865 г. появился еще труд о Лжедмитрии В. С. Иконникова. В своей статье "Кто был первый Лжедмитрий" ("Киевские Университетские Известия", февр. 1864 г.) Иконников берет в основу своего исследования точку зрения Маржерета и некоторых других современников, что Лжедмитрий есть истинный царевич, спасенный вовремя от убийц. Затем является в 1866 г. статья Добротворского ("Вестник Западной России" 1865–1866, кн. 6 и 7), которому удалось найти документ, гласящий, по его мнению, что Лжедмитрий был не кто иной, как Отрепьев. Документ этот – надпись на одной из книг библиотеки Загоровского монастыря (Волынской губернии). В книге "Василия Великого о постничестве" внизу по листам отмечено: "Лета от сотворения мира 7110 (1602), месяца августа в четырнадцатый день, сию книгу... дал нам, иноку Григорию, царевичу московскому с братией, с Варлаамом да Мисаилом, Константин Константинович... княже Острожское, воевода Киевский". Из этой надписи видно, что Отрепьев с Варлаамом и Мисаилом был в Киеве и получил эту книгу от князя Острожского. Часть надписи, однако, со словами "иноку Григорию", сделана иной рукой, чем остальная надпись. Добротворский сличал этот почерк с документом, на котором была подпись Лжедмитрия, и почерки ему показались тождественными. Из позднейшей литературы о самозванце упомянем: "Исследование о личности первого Лжедмитрия", принадлежащее г. Казанскому и помещенное в "Русском Вестнике" за 1877 г. (Казанский видит в самозванце Отрепьева); затем ряд изысканий отца Павла Пирлинга ("Rome et Demetrius" и др.), который воздерживается от категорических заключений о происхождении Лжедмитрия, но всего скорее думает об Отрепьеве; далее "Смутное время Московского государства" г. Иловайского, суждения которого, напротив, более категоричны, чем вероятны; затем труд Александра Гиршберга во Львове "Dymitr Sazwaniec" и Е. Н. Щепкина "Wer war Pseudo-Demetrius I?" (в Archiv'е Ягича). Особенно ценно изданное о. Пирлингом facsimile письма Лжедмитрия к папе. Знатоки польских рукописей XVI–XVII вв., гг. И. А. Бодуэн де Куртенэ и С. Л. Пташицкий, склонны думать, что манускрипт писан по-польски русским (и даже московским) человеком.
При разногласии исследователей и неполноте исторических данных составить себе определенное мнение о личности названного Дмитрия трудно. Большинство историков признает в нем Григория Отрепьева; Костомаров прямо говорит, что ничего не знает о его личности, а В. С. Иконников и граф С. Д. Шереметев признают в нем настоящего царевича. Бесспорно, однако, то, что Отрепьев участвовал в этом замысле: легко может быть, что роль его ограничивалась пропагандой в пользу самозванца. (Есть известия, что Отрепьев приехал в Москву вместе с Лжедмитрием, а потом был сослан им за пьянство.) За наиболее верное можно также принять и то, что Лжедмитрий – затея московская, что это подставное лицо верило в свое царственное происхождение и свое восшествие на престол считало делом вполне справедливым и честным.
Но остановимся подробно на обычных рассказах о странствованиях Лжедмитрия на Руси и Польше; в них трудно отличить быль от сказки. Обыкновенно об Отрепьеве повествуют так: в молодости он живал во дворе у Романовых и у князей Черкасских, странствовал по разным монастырям, приютился в Чудове монастыре и был взят к патриарху Иову для книжного письма. Потом он бежал в Литву, пропадал несколько времени безвестно и вновь выплыл, явившись слугой у кн. Вишневецкого; там, во время болезни, открыл свое царское происхождение. Вишневецкие и Мнишек первые пустили в ход самозванца в польском обществе. Как только Лжедмитрий стал известен и основался у Мнишков в их замке Самборе, около него явились францисканцы и овладели его умом, склонив его в латинство; иезуиты продолжали их дело, а ловкая панна Марина Мнишек завладела сердцем молодого цесаревича.
Будучи представлен к польскому двору и признан им в качестве царевича, Лжедмитрий получает поддержку, во-первых, в Римской курии, в глазах которой он служил прекрасным предлогом к открытию латинской пропаганды в Московской Руси, во-вторых, в польском правительстве, для которого самозванец казался очень удобным средством или приобрести влияние в Москве (в случае удачи Лжедмитрия), или произвести смуту и этим ослабить сильную соседку; в-третьих, в бродячем населении южных степей и в известной части польского общества, деморализованной и склонной к авантюризму. При этом нужно, однако, заметить, что взятое в целом польское общество сдержанно относилось к делу Лжедмитрия и не увлекалось его личностью и рассказами. О приключениях московского царевича канцлер и гетман Ян Замойский выражался с полным недоверием: "Это комедия Плавта или Теренция, что ли" (Czy to Plavti, czy Terentiuszova comaedia). Не верили самозванцу лучшие части польского общества, не верил ему и польский сейм 1605 г., который запретил полякам поддерживать Лжедмитрия и решил их за это наказывать. Хотя король Сигизмунд III и не держался этих постановлений сейма, однако он и сам не решался открыто и официально поддерживать Лжедмитрия и ограничился тем, что давал ему денежную субсидию и позволял вербовать в свою дружину охочих людей. Яснее выражала свои симпатии к "несчастному царевичу" Римская курия. С такой поддержкой, с войском из поляков, а главным образом казаков, Дмитрий выступил на Русь и имел успех в южных областях ее: там его охотно признавали. Некоторые отдельные стычки самозванца с московскими войсками ясно показали, что с его жалкими отрядами он никогда бы не достиг Москвы, если бы Борисово войско не было в каком-то странном состоянии моральной растерянности. Имя царевича Дмитрия, последней ветви великого царского рода, лишало московские войска всякой нравственной опоры: не будучи в состоянии проверить слухи о подлинности этого воскресшего царевича, московские люди готовы были верить в него и по своим религиозным и политическим взглядам не могли драться против законного царя. А боярство, в известной своей части, было просто радо успехам Лжедмитрия и давало ему возможность торжествовать над царскими войсками, в успехе Лжедмитрия предвидя гибель ненавистных Годуновых.
А гибель Годуновых была близка. В то время, когда положение дел в Северском крае был очень неопределенно, когда слабый Лжедмитрий, усиливаясь час от часу от бездействия царских воевод, становился все опаснее и опаснее, умирает царь Борис с горьким сознанием, что он и его семья лишены всякой почвы под ногами и побеждены призраком законного царя. При сыне Бориса, когда не стало обаяния сильной личности Бориса, дела самозванца пошли и скорее, и лучше. Боярство начало себя держать более определенно: новый воевода Басманов со всем войском прямо передался на сторону Дмитрия. Самозванца признали настоящим царем все высшие боярские роды, и он триумфальным шествием двинулся к Москве.
Настроение умов в самой Москве было очень шатко. 1 июня 1605 г. в Москву явились от Лжедмитрия Плещеев и Пушкин, остановились в одной из московских слобод и читали там грамоту самозванца, адресованную москвичам. В грамоте описывалась вся история царевича, его спасение, военные успехи; грамота кончалась обещанием всевозможных льгот народу. Плещеева и Пушкина народ повлек в Китай-город, где снова читали грамоту на Красной площади. Толпа не знала, чему верить в этом деле, и решила спросить Василия Шуйского, который вел следственное дело об убийстве царевича Дмитрия и лучше других знал все обстоятельства смерти этого последнего. Шуйский вышел, говорят, к народу, совершенно отрекся от своих прежних показаний и уверил, что Борис послал убить царевича, но царевича спасли, а был убит поповский сын. Тогда народ бросился в Кремль, схватил царя Федора с матерью и сестрой и перевел их в прежний Борисов боярский дом, а затем начал грабить иноземцев, "Борисовых приятелей". Вскоре затем приехали от Лжедмитрия в Москву князь Голицын и Масальский, чтобы "покончить" с Годуновыми. Они сослали патриарха Иова в Старицу, убили царя Федора и его мать, а его родню подвергли ссылке и заточению. Так кончилось время Годуновых.
20 июня 1605 г. Дмитрий с торжеством въехал в Москву при общем восторге уверовавших в него москвичей. Через четыре дня (24 июня) был поставлен новый патриарх, грек Игнатий, одним из первых признавший Лжедмитрия. Скоро были возвращены из ссылки Нагие и Романовы. Старший из Романовых, монах Филарет, был поставлен митрополитом Ростовским. За инокиней Марфой Нагой, матерью Дмитрия, ездил знаменитый впоследствии князь М. В. Скопин-Шуйский. Признание самозванца со стороны Марфы сыном и царевичем должно было окончательно утвердить его на московском престоле, и она признала его. В июле ее привезли в Москву и произошло первое трогательное свидание с ней Лжедмитрия. Инокиня Марфа прекрасно представилась нежной матерью; Дмитрий обращался с ней, как любящий сын. При Дмитрии мы имеем много свидетельств, доказывающих, что он верил в свое царское происхождение и должен был считать Марфу действительно своей матерью, так что его нежность при встрече с ней могла быть вполне искренна. Но совершенно иначе представляется поведение Марфы. Внешность Лжедмитрия была так исключительна, что, кажется, и самая слабая память не могла бы смешать его с покойным Дмитрием. Для Марфы это тем более немыслимо, что она не разлучалась со своим сыном, присутствовала при его смерти, горько его оплакивала. В нем были надежды всей ее жизни, она его берегла, как зеницу ока, и ей ли было его не знать? Ясно, что нежность ее к Лжедмитрию проистекала из того, что этот человек, воскрешая в себе ее сына, воскрешал для нее то положение царской матери, о котором она мечтала в угличском заточении. Для этого положения она решилась на всенародное притворство, малодушно опасаясь возможности ноной опалы в том случае, если бы оттолкнула от себя самозванного сына.
В то самое время, как инокиня Марфа, признавая подлинность Лжедмитрия, способствовала его окончательному торжеству и утверждала его на престоле, Василий Шуйский ему уже изменил. Этот человек не стеснялся менять свои показания в деле Дмитрия: в 1591 г. он установил факт самоубийства Дмитрия и невиновность Бориса; после смерти Годунова перед народом обвинял его в убийстве, признал самозванца подлинным Дмитрием и этим вызвал свержение Годуновых. Но едва Лжедмитрий был признан Москвой, как Шуйский начал против него интригу, объявляя его самозванцем. Интрига была вовремя открыта новым царем, и он отдал Шуйского с братьями на суд выборным людям, земскому собору. На соборе, вероятно, составленном из одних москвичей, никто "не пособствовал" Шуйским, как выражается летопись, но "все на них кричали" – и духовенство, и "бояре, и простые люди". Шуйские были осуждены и отправлены в ссылку, но очень скоро прощены Лжедмитрием. Это прощение в таком щекотливом для Лжедмитрия деле, как вопрос об его подлинности, Равно и то обстоятельство, что такое дело было отдано на суд народу, ясно показывает, что Лжедмитрий верил, что он "прирожденный", истинный царевич; иначе он не рискнул бы поставить такой вопрос на рассмотрение народа, знавшего и уважавшего Шуйских за их постоянную близость к московским царям.
Москвичи мало-помалу знакомились с личностью нового царя. Характер и поведение царя Дмитрия производили различное впечатление – перед москвичами, по воззрениям того времени, был человек образованный, но невоспитанный, или воспитанный, да не по московскому складу. Он не умел держать себя сообразно своему царскому сану, не признавал необходимости того этикета, "чина", какой окружал московских царей; любил молодечествовать, не спал после обеда, а вместо этого запросто бродил по Москве. Не умел он держать себя и по православному обычаю, не посещал храмов, любил одеваться по-польски, по-польски же одевал свою стражу, водился с поляками и очень их жаловал; от него пахло ненавистным Москве латинством и Польшей.
Но и с польской точки зрения это был невоспитанный человек. Он был необразован, плохо владел польским языком, еще плоше – латинским, писал "in perator" вместо "imperator". Такую особу, какой была Марина Мнишек, личными достоинствами он, конечно, прельстить не мог. Он был очень некрасив: разной длины руки, большая бородавка на лице, некрасивый большой нос, волосы торчком, несимпатичное выражение лица, лишенная талии неизящная фигура – вот какова была его внешность. Брошенный судьбой в Польшу, умный и переимчивый, без тени расчета в своих поступках, он понахватался в Польше внешней "цивилизации", кое-чему научился и, попав на престол, проявил на нем любовь и к Польше, и к науке, и к широким политическим замыслам вместе со вкусами степного гуляки. В своей сумасбродной, лишенной всяческих традиций голове он питал утопические планы завоевания Турции, готовился к этому завоеванию и искал союзников в Европе. Но в этой странной натуре заметен был некоторый ум. Этот ум проявлялся и во внутренних делах, и во внешней политике. Следя за ходом дел в Боярской думе, Лжедмитрий, по преданию, удивлял бояр замечательной остротой смысла и соображения. Он легко решал те дела, о которых долго думали и долго спорили бояре. В дипломатических сношениях он проявлял много политического такта. Чрезвычайно многим обязанный римскому папе и королю Сигизмунду, он был с ними, по-видимому, в очень хороших отношениях, уверял их в неизменных чувствах преданности, но вовсе не спешил подчинить русскую церковь папству, а русскую политику – влиянию польской дипломатии. Будучи в Польше, он принял католичество и надавал много самых широких обещаний королю и папе, но в Москве забыл и католичество, и свои обязательства, а когда ему о них напоминали, отвечал на это предложением союза против турок: он мечтал об изгнании их из Европы.
Но для его увлекающейся натуры гораздо важнее всех политических дел было его влечение к Марине; оно отражалось даже на его дипломатических делах. Марину он ждал в Москву с полным нетерпением. В ноябре 1605 г. был совершен в Кракове обряд их обручения, причем место жениха занимал царский посол Власьев. (Этот Власьев во время обручения поразил и насмешил поляков своеобразием манер. Так, во время обручения, когда по обряду спросили, не давал ли Дмитрий кому-нибудь обещания, кроме Марины, он отвечал: "А мне как знать? О том мне ничего не наказано!") В Москву, однако, Марина приехала только 2 мая 1606 г., а 8-го происходила свадьба. Обряд был совершен по старому русскому обычаю, но русских неприятно поразило здесь присутствие на свадьбе поляков и несоблюдение некоторых, хотя и мелких, обрядностей. Не нравилось народу и поведение польской свиты Мнишков, наглое и высокомерное. Царь Дмитрий с его польскими симпатиями не производил уже прежнего обаяния на народ; хотя против него и не было общего определенного возбуждения, но народ был недоволен и им, и его приятелями-поляками; однако это неудовольствие пока не высказывалось открыто.
Лжедмитрий сослужил свою службу, к которой предназначался своими творцами, уже в момент своего воцарения, когда умер последний Годунов – Федор Борисович. С минуты его торжества в нем боярство уже не нуждалось. Он стал как бы орудием, отслужившим свою службу и никому более не нужным, даже лишней обузой, устранить которую было бы желательно, ибо, если ее устранить, путь к престолу будет свободен достойнейшим в царстве. И устранить это препятствие бояре стараются, по-видимому, с первых же дней царствования самозванца. Как интриговали они против Бориса, так теперь открывают поход на Лжедмитрия. Во главе их стал Шуйский, как прежде, по мнению некоторых, стоял Богдан Бельский. Но на первый раз Шуйские слишком поторопились, чуть было не погибли и, как мы видели, были сосланы. Урок этот не пропал им даром; весной 1606 г. В. И. Шуйский вместе с Голицыным начал действовать гораздо осторожнее; они успели привлечь на свою сторону войска, стоящие около Москвы; в ночь с 16 на 17 мая отряд их был введен в Москву, а там у Шуйского было уже достаточно сочувствующих. Однако заговорщики, зная, что далеко не все в Москве непримиримо настроены против Лжедмитрия, сочли нужным обмануть народ и бунт подняли якобы за царя, против поляков, его обижавших. Но дело скоро объяснилось. Царь был объявлен самозванцем и убит 17 мая утром. "Истинный царевич", которого еще так недавно трогательно встречали и спасению которого так радовались, сделался "расстригой", "еретиком" и "польским свистуном". Во время этого переворота был свергнут патриарх Игнатий и убито от 2000 до 3000 русских и поляков. Московская чернь начинала уже приобретать вкус к подобным рода делам.
С. Ф. Платонов. Лекции по русской истории
