ГЛАВА ВТОРАЯ

VI

(начало)

Последнее совещание с послами. – Отправление их в Польшу.

В январе, как было сказано, послов долго не звали к переговорам; между тем, Смоленск с часу на час приходил в стесненное положение; поляки постоянно похвалялись, что пойдут на приступ. Тогда Василий Голицын, для спасения Смоленска, дал мысль – сделать уступку, предложить полякам впустить в Смоленск, для королевской чести, немного королевских людей, например, человек сто, с тем, чтобы король не принуждал Смоленска целовать себе крест и отошел от города. Митрополит и дворянство не соглашались; с трудом их уговорил Голицын. Но когда по этому поводу начались с панами переговоры, то поляки давали согласие не принуждать смольнян присягать королю разом с королевичем, но требовали впустить в Смоленск восемьсот человек. Послы представляли, что такое большое число будет тяжестью для жителей, и соглашались сначала только на пятьдесят, потом на шестьдесят человек, а наконец – на сто. Не сторговались и разошлись. Вслед затем запрещено было послам сноситься со смольнянами. Подозревали Голицына, что он тайно подущает смольнян не сдаваться и не слушаться боярского указа. В конце января Иван Салтыков и Иван Безобразов привезли новую боярскую грамоту из Москвы, где, как и в прежней, приказывалось сдать Смоленск и присягать на имя короля вместе с сыном. 30-го января призвали послов, прочитали грамоту. Послы сказали: "И эта грамота писана без патриаршего согласия; притом, его величество король уже объявил нам через вас, панов, что не велит присягать смольнянам на королевское имя".

– Вы врете, – закричали паны, – мы никогда не оставляли крестного целования на королевское имя.

– Нам, – возразили смольняне, – на последнем съезде объявлено от маршала и канцлера, что его величество крестное целование свое оставил и не неволит, а велел только говорить о людях, сколько мы впустим в Смоленск.

– Вы врете! – закричали на них снова паны.

Тогда Филарет сказал: "Если у нас объявилась неправда, то, пожалуйте, побейте челом о нас его величеству, чтобы нас отпустил к Москве, а в наше место велел выбрать и прислать иных послов. Мы никогда ни в чем не лгали, а что от вас слышали, то все помним; и таково посольское дело из начала ведется: что говорят, того после не переговаривают, и бывают слова их крепки; а если от своих слов отпираться, то чему же вперед верить?" Итак ничего нельзя более делать, коли в нас неправда показалась".

Митрополит (позже - патриарх) Филарет

Сидевший тут же Иван Салтыков, подслуживаясь полякам, возвысил голос и начал говорить с жаром: "Вы, послы, должны верить их милостям панам радным: они не солгут; а вы их огорчаете и великого государя короля приводите на гнев. Вы, послы, должны беспрекословно исполнять королевскую волю по боярскому указу; вмешиваться в государственные дела – не патриаршая должность; знать патриарху – только свои поповские дела. Его величеству, простояв два года под таким лукошком, отойти стыдно, а вы, послы, должны вступиться за честь королевскую и велеть смольнянам целовать крест королю".

"Послы на это сказали: "Ты опомнись, с кем говоришь! Не твое дело вмешиваться в рассуждения послов, избранных всем государством, а еще непристойнее оскорблять их непристойными словами". – "Паны радные!" – сказал митрополит, обратясь к польским панам: – "если у вас есть к нам дело, то и говорите с нами вы, а не другие, которым до нас нет дела: мы с ними не хотим слов терять, а если и вам нет дела до нас, то просим: отпустите нас; я вам обещаюсь Богом: хотя бы мне смерть принять, я без патриаршей грамоты о крестном целовании на королевское имя никакими мерами ничего не буду делать! Святейший патриарх – духовному чину отец, и мы под его благословением; ему, по благодати св. Духа, дано вязать и прощать, и кого он свяжет словом, того не токмо царь, но и Бог не разрешит!

Тогда паны сказали: "Когда вы по боярской грамоте не делаете, то ехать вам в Вильну к королевичу".

Через несколько дней, в феврале месяце, снова позвали послов, убеждали их побудить смольнян присягнуть на королевское имя, и, получивши от них прежний ответ, сказали: "Когда так, то вам до нас более нет дела: собирайтесь ехать в Вильну".

Тогда митрополит сказал: "Буде королевское величество велит нас везти в Литву и Польшу неволею, в том его государская воля, а нам и подняться нечем и не в чем: что было, то все проели. Более полугода живем под Смоленском без королевского жалованья и без подмоги; платье свое и рухлядь распродали, и лошади от бескормицы вымерли; товарищи наши и духовный чин отпущены к Москве и нам делать нечего".

– Вам велят ехать, – гневно закричали на них паны, – собирайтесь в Вильну!

Паны написали к московским боярам грамоту от имени Сигизмунда. Король уверял бояр, что слухи, распространенные его врагами, будто он не хочет прислать сына на Московское государство и думает разорить греческую веру в Московском государстве, неосновательны; король жаловался на упорство смоленских сидельцев и на послов, в особенности на Голицына. Паны еще несколько раз, в феврале, пытались склонить послов повиноваться королевской воле. Паны снова отрекались от крестного целования на королевское имя, но требовали, чтобы впущено было восемьсот человек в Смоленск. Послы соглашались только на двести. Им позволили еще раз снестись со смольнянами, и послы потом говорили, что они насилу убедили смольнян принять двести человек. Напротив, поляки приписывали упорство смольнян и теперь, как прежде, наущению Голицына. Поляки требовали, чтобы, впустив королевских людей, оставить одни ключи у городского начальника, другие – у польского; чтобы смольняне, как виновные в упрямстве, заплатили все убытки, понесенные королевскими войсками, и чтобы те, которые прежде из них покорились королю, находились под судом и ведением польского, а не русского начальства. Король обещал снять осаду только тогда, когда смольняне исполнят его требования. Но как исполнить их было нельзя, особенно заплатить издержки в то время, то ясно видно было, что король после этого договора останется с войском и только воспользуется введением своих людей для удобного взятия города. И послы, и смольняне – отказали; переговоры снова прервались.

Король Сигизмунд III

Сильно были раздражены паны против послов. Они упорствовали, а между тем Русская земля ополчалась; вести приходили все грознее. Возникло подозрение, что послы сносятся с Ляпуновым, что они тайно помогают русским в восстании. Голицына обвиняли также в прежних сношениях с Тушинским вором, когда он еще был жив, и с Делагарди. Перехвачено было письмо к нему от шведского генерала, где последний уговаривал отстать от поляков и признать царем шведского королевича, который крестится в греческую веру. Наконец, пришла весть, что ополчения восставшего народа подходят с разных сторон к Москве. Уже решили арестовать послов, пресечь их сообщения с Московской землей. 26-го марта их позвали, и Лев Сапега сказал им:

"Мы знаем ваши коварства и хитрости, неприличные послам; вы нарушили народное право, преступили границы ваших посольских обязанностей, пренебрегали указами бояр московских, от которых посланы; народ тайно поджигали к неповиновению и мятежу, Возбуждали ненависть к королю и королевичу Владиславу, давали советы мятежникам, отклоняли Шеина от сдачи Смоленска, обнадеживая его скорою помощью от Ляпунова, дожидались, пока измена и мятеж созреют. Бы должны отправляться в Польшу".

– Позвольте, – сказали послы, – взять наше имущество.

"Этого вам не будет позволено", был ответ. Тотчас явились триста жолнеров, окружили их и повели во двор. Филарета посадили в одной избе; Голицына, Луговского и Мезецкого – в другой. Арестовано несколько дворян; вокруг посольского стана, где оставались другие дворяне, поставили стражу. Наступила святая неделя. Послы написали челобитную королю. Сигизмунд прислал им разговеться (стан говядины, старую баранью тушу, два молодых барашка, одного козленка, четырех зайцев, четырех поросят, одного тетерева, четырех гусей и семь куриц; все это было битое). Послы удержали себе одну половину, а другую, с позволения пристава, отправили дворянам разговеться.

Из Москвы прибыли с новой грамотой Иван Никитич Салтыков и Безобразов. Паны послали Салтыкова уговаривать послов – уступить королевской воле, и, в то же время, приказали через приставов сказать послам, что если они и теперь станут противиться, то их повезут в Польшу.

На увещания Салтыкова послы отвечали так: "Тебе, Иван Никитич, надобно попомнить Бога и нашу православную веру, и свое отечество, и за Московское государство стоять, а на разорение государства не посягать. Сами видите, что над нами деется". Они показывали ему статейный список и доказали, что исполнить требования, противные первоначальному наказу, невозможно. Их слова, а еще более их пример проникли в сердце Ивану Салтыкову: он раскаялся, что служил врагам, и решился служить отечеству.

Весть о том, что ополчение уже находится под Москвой, устрашила панов. Они побаивались, как бы с их войском в Москве не сделалось чего-нибудь худого. При огромности восстания рассчитывали, что если теперь уладится дело о Смоленске, то это произведет впечатление, которое обессилит восстание Московской земли. Они предложили послам уступку, отрекались от того, чтобы Смоленску с его землей, как прежде требовалось, платить военные издержки, и соглашались только на двести пятьдесят человек гарнизона. Уже составили условия, как вдруг пришло известие, что посольский гарнизон в Москве предал огню столицу и произвел повальное кровопролитие. Призвали послов. Паны говорили им, что виной всей беде московские люди. Послы говорили, что виной всему король: зачем не утвердил договора, не отошел от Смоленска.

"Нашим людям нельзя было не жечь Москвы, – сказал Лев Сапега: – иначе их всех самих побили бы; что сталось, тому так и быть. Король и мы хотим знать, а вы нам скажите, как злу помочь и кровопролитие унять?"

– Мы сами не знаем, что теперь делать, – отвечали послы, – нас отправила вся Земля, а во-первых, патриарх. Теперь же патриарх, наш начальный человек, под стражею. Московского государства бояре и всякие люди пришли под Москву и бьются с королевскими людьми. Мы не знаем, за кого себя признавать, и о Смоленске не знаем, что делать: как смольняне узнают, что королевские люди, которых москвичи впустили к себе, сожгли Москву, то побоятся, чтобы и с ними того же не сделали, если впустят к себе королевских людей". Впрочем, послы предлагали одно последнее средство поправить сколько-нибудь дело: отойти от Смоленска и утвердить все статьи договора, с которым они приехали. В таком случае сами послы вызывались писать к подмосковному войску и требовать, чтобы оно разошлось.

Стал король советоваться с панами. Хотели во что бы то ни стало оставить гарнизон в Смоленске, в знак победы: иначе казалось постыдным возвращаться ничего не сделав и так долго добивавшись Смоленска. В Польше сочли бы это бесчестием для нации: поднялся бы ропот на бесполезную трату силы и казны; проснулись бы вновь едва уснувшие враждебные побуждения против короля; русские же не примирились бы от этого с поляками; московский пожар и кровопролитие не такие были события, чтобы могли изгладиться отступлением короля от Смоленска. Самое это отступление объявили бы невольной уступкой и еще сильнее вошли бы в задор против поляков.

Думный дьяк Луговской принес Сапеге черновые отпуски грамот, которые обещали послы отправить к патриарху и к начальникам подмосковного ополчения, если король согласится отойти от Смоленска. Сапега прочел отпуски и спросил:

"Хотите ли вы впустить в Смоленск королевских людей?"

Луговской отказал, а Сапега прибавил: "Ну, так вас пошлют всех в Вильну!"

"Надобно прежде кровь христианскую унять, а Польшей нас стращать нечего, Польшу мы знаем!" – отвечал дьяк.

Тут случилось событие, раздражившее еще более панов против русских. Появилось в Дорогобуже ополчение, которое готовилось идти на помощь Ляпунову. Поляки послали против него Ивана Никитича Салтыкова. Тронутый убеждениями и примером послов, раздраженный поступками поляков в Москве, этот преданный до сих пор Сигизмунду человек, прибыв к Дорогобужу, объявил себя сторонником восстания и написал в Смоленск грамоту, где уговаривал смольнян не сдаваться. Поляки приписывали эту перемену влиянию послов. Поляки говорили, что тогда открылось ясно, что послы сносились с Ляпуновым. Вероятно, тогда узнали они о том воззвании, которое написано было от смоленских дворян и первое возбудило людей Московского государства к восстанию; обвиняли послов еще в том, будто они прямо сносились со смольнянами и убеждали их не сдаваться.

Последний раз Сапега потребовал, угрожающим тоном, от митрополита Филарета, чтобы он написал к подмосковным начальникам об "отходе от столицы, а к Шеину в Смоленск, чтобы тот сдал город. Филарет отвечал: "Я все согласен перетерпеть, а этого не сделаю, пока не утвердите всего, от нас поданного в договоре".

После этого ответа, 12-го апреля, послам объявили:

– Вы завтра поедете в Польшу.

– У нас нет указа из Москвы, – отвечали послы, – чтобы ехать в Польшу, и нечем нам подняться.

– Вы поедете безотговорочно на одном судне, – сказали им.– Так велит его величество король.

На другой день, 13-го апреля, ко двору, где содержались послы, подвезли судно и приказали им садиться. Когда слуги посольские стали собираться, приставы Самуил Тышкевич и Кохановский велели выбросить из судна их пожитки, лучшее взяли себе, а слуг перебили: холопская кровь не стоила большого внимания! Пленников окружили жолнеры, с заряженными ружьями, и судно поплыло вниз по Днепру. За ними, в двух негодных суденышках, повезли посольских дворян[1].

Поступок с московскими послами показывал, что король польский смотрит на Московское государство как на страну не только покоренную, но порабощенную; поляки уже не считали себя обязанными признавать посольской чести за теми, которые были представителями этой страны перед польским правительством. Только Жолкевский, когда послов везли мимо его имения, выслал к ним спросить о здоровье.