Удвоенная песенная мощь, дважды восполняющая и историю и язык, рот, пространный, как небо, проявляются в стихотворении «Ленинград» [«Я вернулся в мой город, знакомый до слез…»], которое Мандельштам посмел не только написать, но еще и напечатать (по какой непонятной ошибке цензура его пропустила?) в «Литературной газете» (от 23 ноября 1931 г.). Двустишья-анапесты со смежными мужскими рифмами звучат жестко однообразно, как погребальный звон, возвещающий гибель города, эпохи, тысяч личных судеб. Дыхание поэта сдавленное, задыхающееся, трагическое, но и победное.
Невольно напрашивается сравнение со стихотворением, посвященным Петербургу в 1918 году, в котором Мандельштам воспевал падение столицы. Но здесь речь идет уже не о вневременном Петрополисе, а о Петербурге- Ленинграде: заглавию «Ленинград» и прилагательному «ленинградский» противостоит двойное симметрическое взывание к городу в исконном его названии: «Петербург!» Нет больше «страшных высот», «мерцания звезды» и других космических метафор, наоборот, город-мученик врывается в нас, проникает в наше сокровенное бытие, вплоть до утробного, биологического. Город, с которым поэт сроднился до того, что чувствует его в своих прожилках, навевает болезненные воспоминания детства: припухлые железы, рыбий жир. Детские слезы как бы сливаются со слезами, которые вызвало в нем возвращение в город, оказавшийся мертвым. Черные и желтые краски, привычные у Мандельштама в описании еврейской семейной среды и Петербурга (семья и город в его подсознании до некоторой степени слиты), сгущаются вплоть до того, что становятся материей: деготь, желток.
Торопливость зловещей встречи («скорей же» повторено дважды) ведет к центральному заявлению четвертого двустишья: «...я еще не хочу умирать».
Это заявление перекликается с пушкинским «но не хочу, о други, умирать», однако тональность его иная. У Пушкина это интимная дума, смягченная дружбой и мечтой о возможной любви; подлежащее отсутствует и перенесено на утверждение жизни: я жить хочу. У Мандельштама призыв Петербурга в качестве свидетеля придает заявлению общественно-магический характер. В строке каждое слово существенно: как ярко выраженное подлежащее, так и наречие «еще», означающее, что в какое- то определенное, им самим выбранное время Мандельштам даст свое согласие на смерть. Тут нет отказа от смерти, но желание превратить насильственную смерть в добровольный подвиг. Гумилев, вглядываясь в неизбежно трагический исход человеческой жизни, заявлял
…несравненное право
Самому выбирать свою смерть.
Мандельштам следует этому призыву. Но речь идет уже не об образе смерти, а о ее сроках. Избежать насильственной смерти, Мандельштам это знает, «нельзя никак». Но выбрать самому время смерти и тем самым овладеть ею — зависит от него. Тема эта станет центральной в «Московских стихах». Позже, в Воронеже, пощаженный мягким приговором, оставшийся в живых после двойного покушения на самоубийство, Мандельштам с некоторым удивлением покорится факту: «Еще не умер я». Но здесь, в стихах к Ленинграду, звучит вызов и звучит тем трагичнее, что он обусловлен смертью: Мандельштам находится в каком-то «адском круге», где тонкая черта отделяет мертвых от живых. Что значит, что он по адресам «найдет мертвецов голоса», как не то, что, не соглашаясь с их исчезновением, он в свое время последует за ними, но добровольно, в порыве нравственного усилия?
Последние два двустишия живописуют террор в его фантасмагоричности. Черная лестница — это, пожалуй, не задние черные ходы, а те страшные петербургские лестницы, некогда описанные Достоевским... Кто вырвал звонок: тот, кто не дозвонился до мертвецов, или полицейские, пришедшие с очередным ордером на арест, и которым не открыли? «Дорогие гости» — те, кого уже не дождаться, или, в ироническом смысле, та же полиция, которую поджидают к утру? Зачем выбирать то или иное значение? Дверная цепочка в кошмарном мире ночного страха — превратилась в кандалы. Этот намеренный сдвиг позволяет Мандельштаму описать террор одновременно изнутри и снаружи, с точки зрения того, кто пошел разыскивать друзей, как и того, кто притаился у себя дома.
Заклинательные стихи к Ленинграду входят в небольшой цикл, состоящий из четырех стихотворений, объединенных темой возврата в родной город и бегства из него. [См. на нашем сайте статьи «С миром державным…», «Мы с тобой на кухне посидим…», «Помоги, Господь…».]
По книге Н. Струве «Осип Мандельштам»
