«В овраге» (1900)
Выдающаяся повесть – и по глубине замысла, и по исполнению, и по остроте наблюдательности, по тьме разнообразных накопленных жизненных впечатлений. В одно чтение и не охватишь, тут надо вчитываться, возвращаться. Повесть – без неудач, даже без мелких промахов, и многое выражается лаконичнейшими кусками. И как будто составлена без напряжённой композиции, такова же, как другие повести? – а нет! собрана и настроением, и сюжетом, и мыслью – замечательно.
Сюжет развивается ненавязчиво, медленно, с грозными намёками и предупреждениями – и естественно входит в общую обстановку зла и неправды. И раскрытие фальшивомонетчества, уже угаданного читателем, но ещё никому не ясного там, – мимоходом, естественно, через рассказ Костыля. Потом – как Аксинья раздаёт фальшивки косарям (вся она тут!), потом – как у Цыбукина мутится, не может отличить фальшивых от настоящих – и это вырастает в замечательный символ – и всей той жизни, где фальшивое смешалось с настоящим. – И всестаранье, всеуспеванье, потом и развязность Аксиньи так же неумолимо переходит в бешеный взрыв, когда она бросает ключи, топчет чужое бельё (исключительное наблюдение с этим съёмом мокрого белья – и совсем не такой глупый глухой начинает снова его развешивать, поняв, что «наша взяла», – непостигаемо, как можно такой эпизод, действие, угадать или придумать!). И потом – раздирающе, как она обварила ребёнка Липы, – и ещё поразительнее, что ни у кого и мысли не возникает судить её за убийство, а всё – как неотвратимый ход судьбы. Всестороннее торжество убийцы, выгоняет Липу из дому – и захирение, падение Цыбукина (наживал, обманывал – а всё к чему?) – и, самое поразительное в финале: подёнщица Липа снова поёт, и ещё подаёт Цыбукину кусок пирога с кашей...
Вся повесть – не столько о злодеях, сколько о праведниках.
«В ихнем деле без этого нельзя... без греха то есть». Сюда отрава воды кожевенной фабрикой (крестьянский скот болеет оттого сибирской язвой) и попустительство уездного врача за взятку. И – волостной старшина и писарь, за 14 лет не отпустившие из правления ни одного человека без того, чтоб его не обмануть и не обидеть, – «казалось, что они уже до такой степени пропитались неправдой, что даже кожа на лице у них была какая-то особенная, мошенническая». И жена писаря, как хищная птица, хватает с тарелок и прячет по карманам себе и детям, – а ведь старшина и писарь это и есть та бесконтрольная власть, которой, не дав волостного земства, и подчинили крестьянство от самой освобожденческой реформы, да и на полвека. – Да ведь туда же и батюшка на поминках, с солёным рыжиком на вилке: «Не горюйте о младенце, таковых есть царствие небесное». – И во время свадьбы прорывается со двора криком бабы: «Насосались нашей крови, ироды!» – И вскоре затем, так же верно, о народном чувстве: пустился Цыбукин плясать русскую – «и на минуту простили ему всё, и его богатство и обиды». – И само-то название «В овраге» тоже поднимается в символ тогдашней низовой российской жизни.
И в этом Овраге Чехов безо всякой натяжки, без усилий волшебно показывает нам, да без умиления, без выписанной святости, – целую вереницу праведников: Липу, Пелагею, Варвару, Костыля и неназванного старика в ночном поле – где ещё таких встретишь.
Добродетельная Варвара: «Скучно у нас. Уж очень народ обижаем. На всё обман. Обман и обман. Постное масло в лавке горькое, тухлое, у людей дёготь лучше». (Не в упрёк Чехову: были и совсем другие, честные лавки, и немало, но за всем не поспеть одному перу, а традиция, аж от Гоголя, – тянет сюда и сюда.)
Убогий душою Анисим, вскоре и каторжник, но вовремя – вдруг захотел плакать, в этой церкви он с детства, и сейчас пронзило его, что Бог – есть. А через несколько дней, прощаясь с мачехой Варварой, уже вернулся в свою повседневную трезвость: «Кто к чему приставлен, мамаша. Бога-то всё равно нет, чего уж там разбирать. Целый день ходишь – и ни одного человека с совестью».
Так и – зачем же самому?.. Мало об Анисиме написано, но как ярко выражен. Его письма – «написаны как прошения», чётким писарским почерком Самородова, в конце испорченным пером: Анисим Цыбукин, и опять превосходным: «Агент». (И потом с каторги – превосходным почерком стихи, а под ними некрасивым, едва разборчивым: «Я всё болею тут, мне тяжко, помогите ради Христа» – и Христос же не случайно сюда вернулся. Но в окаменевшей семье уже не думают об отсеченном.) «Пошёл по учёной части» – прежде с гордостью о нём отец. И очевидные сыскные качества Анисима (видимые из крохотных замечаний), и его сыскной порыв со свадьбы – ринулся ловить, кто украл поддёвку, и его через силу затолкнули в спальню к невесте и заперли там, какое видение! – Через несколько дней прочь, с женой почти и не простясь.
Обманы Цыбукина – тяжёлые, в престольный праздник сбывали мужикам протухлую солонину, от пьяных брался заклад; даже портнихам платит ненужными стеариновыми свечками и сардинами. И его постоянное раздражение на мужиков, на нищих, и вместо милостыни крик надменный: «Бог дасьть!» – Но, по-своему, способен уважать доброту других: нововзятой жене Варваре не мешает ходить к нищим, странникам, богомолкам, и: «Варварушка, ежели тебе понадобится что в лавке, то ты бери, не сомневайся». – И ещё потом, надоумленный, что внук же есть: «Ты, Липынька, что захочешь – кушай, мы не жалеем, была бы здорова», и перекрестил ребёнка. – А перед свадебным угощением «около столов, постукивая каблучками и точа нож о нож, ходил старик». Как это всё замечательно видно, самыми малыми средствами, и как рельефно, не плоско подаётся нам характер.
От появления в доме Варвары «будто вставили новые стёкла» (как просто и хорошо), в том, как она милостыню подавала, «было весёлое и лёгкое». Но в этой обстановке она оказывается не только безвлиятельна изменить роковой ход событий в семье, а и от самого доброго её движения к внуку – пошла к внуку смерть: на неправде жизнь стоит – так неправда и в её исходе.
Да и – никто другой, из череды праведников, тоже никак не пытается мешать злу. (Вполне по-русски, а всё ж есть в народе и другое.)
Хотя очень это образно, об Аксинье: «зелёная, с жёлтой грудью» (такое платье) «с улыбкой, она глядела, как весной из молодой ржи глядит на прохожего гадюка, вытянувшись и подняв голову» – а может быть эта дорисовка избыточно прямая? тем более, что и ещё раз потом повторено сравнение со змеёй. Как и лишнее видится в конце о её близости с Хрыминым (а фамильица!), после того как два брата из трёх её утаскивали, якобы насильно, – там больше сказано. Может быть и довольно было бы, в добавленье к её поведению вот этих «наивных глаз и наивной улыбки»; без персонального змейства – было бы и сильней обобщение обо всём ходе зла. (Да ещё есть и: «дорога бежала змеёй», случайно, а цепляет. – Такие все подробности легко видеть у других, а вот у себя не пропусти...)
Душевная чистота Чехова в том, что через это овражное зло ступает у него столько праведных людей – чистота нужна и чтоб увидеть их, и показать их нам так уверенно. Это – не выдуманный автором житейский контраст.
Навек напуганная старая подёнщица Пелагея, не смеющая даже выйти к жениху дочери. – Но какова Липа – покорно угнетённая замужеством, запевшая «как жаворонок» лишь после отъезда мужа. В доме свёкра – охотно на привычной чёрной работе, как служанка, только и смеющая пить чай с вареньем. «Отдавали другим всё – кроме своих испуганных кротких душ». И со своим любимым младенцем играет искренно: «Вместе на подёнку будем ходить!» Как и мать, она не может привыкнуть к богатству: «страшно у них». Вот спят летом в сарае, случайно услышали хозяйские опасения о фальшивых монетах. «Но казалось им, кто-то смотрит с высоты неба, где звёзды. И как ни велико зло – всё же ночь тиха и прекрасна, и всё же в Божьем мире правда есть и будет». А это – уже и Чехов сам, вера его застенчивая, тихая.
С поразительным чувством меры угадано и описано, как Липа возвращается с мёртвым ребёночком домой. Чехов не пытается передать нам раздираний горя – да в Липе всё ведь и смягчается божественно. Первое, что мы слышим, – задумчивое «Не пьёт» (соседняя лошадь у реки). Досидела в беспамятстве до месяца, потеряла головной платок, сбилась с дороги. И из всех её скорбных мыслей Чехов выдвигает только: а – где теперь душа мальчика? уже там ли, около звёзд, и уже не думает о своей матери?.. И «месяц тоже одинокий». А незнакомым встречным вдруг сказала: «Сыночек у меня помер».
И дальше – идёт эта приставная сцена с незнакомыми людьми, вся музыкальная, с парением непрояснённых, но верных мыслей. «Птице положено не четыре крыла, а два. Так и человеку положено знать не всё, а только половину или четверть». – «Будет ещё и хорошего, и дурного, всего будет. Велика матушка Россия». (Тут – и осколок от сибирских впечатлений Чехова.) И увидев при раздутом угольке в глазах старика сострадание и нежность, Липа неожиданно и проницательно спрашивает: «Вы святые?»
Галерея праведников выпукло добавляется ещё и богомольным, мохнобровым подрядчиком-плотником Костылём. Не держит лошади (покойная жена уговаривала купить, а он – «пряники ей покупал, ничего больше», так любил), по всему уезду отмахивает пешком, в мешочке у него – хлеб да лук. Пропитан своим трудом: «О каждом человеке или вещи судил со стороны прочности: не нужен ли ремонт?» (И тут – тоже вырастает обобщение.) И о себе: «Стал я уже трухлявый, балки во мне подгнили». И к окружающим ласково: «Топорики мои любезные». Бранят его, не угодил, куда пошёл тёс, – «Мы на этом свете жулики, а вы на том свете будете жулики».
Вообще такая повесть – урок для русского писателя, многому поучишься. Более всего – как Чехов лепит характеры, кажется безо всякого труда, по каким-то случайным деталям, все характеристики – через поступки, даже менее – через слова персонажей.
В этой повести у него и одушевление природы (вообще его частый приём) – удачно. Послезакатные длинные лиловые облака «сторожили покой» зашедшего солнца. «И ты такова!» – переквакиваются лягушки. – «Шумели птицы, мешая друг другу спать». – Бежит с ярмарки за телегой лошадь, «рада, что её не продали».
Вся мирная картина общей гурьбы на Казанскую, с церковной службы и с ярмарки, в однодневный обязательный перерыв страды – дышит народным здоровьем, высветляя нам, что не все, не всё «в овраге». (Разработка – мало тронутая русской литературой.)
«Овёс уже поспел и отсвечивал, как перламутр».
Это неверно, что Чехов – певец интеллигенции. В интеллигентских рассказах и повестях у него бывает и разреженность, и наносное, не своё. А несравненен он – в изображении типов мещанских. Тут – и лучшие языковые его удачи:
– Нешто мужик понимает соус?
– Личный почётный гражданин и может разговаривать.
– Кто к чему приставлен, мамаша.
– Решение прав (приговор суда).
А вот народных слов – шаром покати. Но два южных хороших подхвачено: зубами заскриготела, дверь зашкорубла.
А – есть у Чехова предчувствие, что это – из предсмертных его произведений. Отсюда – и такая глубина.
Отрывок очерка «Окунаясь в Чехова» из «Литературной коллекции», написанной А. И. Солженицыным.
